Дмитрий Данилов: поэзия невозможности сказать

Дмитрий Данилов. Как умирают машинисты метро: Стихотворения 2015-2022 годов. М.: Городец, 2023.

А что, если точные слова в принципе невозможны, когда предмет высказывания – неизвестное и невыразимое? Например, смерть. Не говорить про смерть невозможно. Но и сказать о ней, по сути, невозможно, потому что мы же на самом деле ничего о ней не знаем. Да и про жизнь сказать невозможно – чтобы было полно, исчерпывающе. Ни на поэтическом языке, ни на простом человеческом. И тогда получается, что мы на самом деле только ищем слова, и может быть, самое честное – сказать, что слов этих просто нет и быть не может. Хочешь «сказать что-нибудь такое» – в смысле, «очень странное», «нечто совершенно невозможное», находясь «в положении существа», «которое скоро умрёт», – а говоришь «у меня всё нормально». То есть ничего не говоришь. А что ещё можно сказать «в положении существа», «которое скоро умрёт»? Да ничего: всё каким-то ненастоящим будет, неподлинным. 

Знаете, так вот трудно сказать
Знаете, так вот трудно сказать
Знаете, так вот трудно сказать
Есть объективные причины

Это «трудно сказать» – один из лейтмотивов книги «Так умирают машинисты метро». Её герои своей речью напоминают гоголевского Акакия Акакиевича. Он, как мы помним, изъяснялся «большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения». У носителя человеческого сознания, как показывает Дмитрий Данилов, в голове, скорее, набор бессвязных мыслей, чем внятная мысль:

И набор мыслей вот какой-то
Что ну вот, нормально, хоть можно как-то вот так
Ну как-то вот нормально так как-то

Собственно, слова, выражающие эти мысли, в основном такие: «все нормально», «спасибо», «вот это вот все». В стихотворениях Дмитрия Данилова очень много «пустых», простых, вроде бы, ничего не говорящих слов, ещё и часто с неопределенным значением («как-то», «где-то», «куда-то»): и так растут длинные верлибры – длинные, как железнодорожные составы, как расстояния от одной станции метро до другой. Автор обнажает эти слова – «пустые», даже сорные, снимает с нашего языка, ставит в нужные позиции, так их поворачивает к нам лицом, что они начинают работать как важные, сильные слова. Они начинают замечаться: 

Можно пойти
Куда-нибудь
Можно, можно
Можно сойти
По маленькой лестнице
Приподъездной

«И я не знаю / Что мне сказать», –  подлинная благодарность так глубока, что невыразима, непроговариваема. Смерть так велика и непознаваема, что о ней можно говорить и говорить – и каждый раз по-новому рассказывать историю о том, как должны умирать машинисты метро, каждый раз придумывать новый ответ на этот вопрос.

Машинисты метро – это все мы, все люди. Все мы умираем по-разному, и всем нам смерть страшна. А Дмитрий Данилов рассказывает такие утешительные истории о нашей будущей смерти, что эти рассказы примиряют нас со всем – и со смертью, и с жизнью: может, и правда будет «окончательно хорошо». 

Экзистенциальные вопросы автор решает самыми обыденными словами – часто заходит в область избитых выражений («Считается, что человек / Должен оставить после себя след», «Снегу намело / Как говорится в народе / Ух, снегу-то намело, или / Эх, снегу-то намело / Или какие-то другие междометия»). Говоря о неважном, Данилов показывает, насколько это неважное важно. На уровне речи – словно обесценивание ценностей, а на уровне смысла, наоборот, означивание ценностей. 

«Какая разница», в какой обложке книга, – «в мягкой или твердой», когда вообще оказывается, что эта книга никому не нужна. Но, читая о печальной судьбе этой книги, мы совершенно чётко начинаем осознавать важность всех деталей: очень важно, в какой она обложке. Важно, как человек написал её: «от руки» ли, или «на печатной машинке», или «набрал в компьютере при помощи программы Майкрософт Ворд». Потому что это даже не про одного человека сказано, а про разных людей, живших в разных временах. А если не уточнить, то как будто бы и нет человека. В жизни вообще важны детали. В качестве параллелей напрашиваются, например, моноспектакли Е. Гришковца («Как я съел собаку», «ОдноврЕмЕнно»): там тоже всё строится на подробностях. Подробности – «это ведь интересно», «это ведь очень, очень интересно».

Подробности у Данилова иногда тоже пустые, как и слова: нет события. Но, дробя одно человеческое действие (выход из дома, например), на большое количество несущественных подробностей, автор показывает, из чего, собственно, и состоит наша жизнь, – из механических действий: «Закрыть дверь квартиры / На замок / Закрыть / На замок / Дверь тамбура». А потом – подождать, дождаться, войти, нажать, поехать, выйти, пойти… Эта речь, разбитая на короткие синтагмы, с одной стороны, репрезентирует как будто даже невротическое сознание: тревожный человек напоминает себе, что важно закрыть все двери на замок и т.д. Но сама неоднозначность прочтения, заложенная в тексте, позволяет переносить фокус с сознания героя на сознание автора. Автор словно остраняет не слова, а события: за рутиной начинается просматриваться сама жизнь, её секунды – пока ждал лифт, пока ехал вниз: все разбивается на отдельные кадры и показывается крупным планом. Это только ближе к финалу стихотворения мы понимаем, что человек нарушил режим самоизоляции, сказал себе «можно», когда все говорят «нельзя». Он наконец-то вышел за границы своей квартиры, и всё привычное воспринимается им как новое, впервые встреченное. Но когда мы начинаем читать стихотворение, мы видим другие смыслы: как будто и не нужен повод, чтобы преодолеть автоматизм восприятия действительности. И на самом деле непонятно, что важнее – события исключительного порядка вроде встречи со странными ангелами или обычные человеческие ежедневные рутинные действия – поход в магазин. 

Читая Данилова, думаешь, что нет неважного, в жизни важно всё: и как человек выходил из дома, и как нажимал на кнопку лифта, и как встретился со странными – страшными – ангелами. Маленький человек у Данилова, в общем-то, тоже сталкивается с несправедливостью. Но если в русской классической литературе мы всегда видим эту несправедливость как объективно существующую, то у Данилова, в его двоящемся мире, никогда не ясно, что же случилось, но совершенно ясно, что произошла какая-то жуткая мистика. А человек на всю эту жуткую мистику, от соприкосновения с которой у него вполне реально «многое болит», отвечает одно – «ладно». Так человек принимает жизнь – и ему как будто другого не остаётся. В этом нет ничего героического или мужественного, но в этом и нет проявления внутренней слабости: единственное адекватное отношение к жизни, похоже, выражается в её принятии.      

Герои Данилова принимают всё: на уровне текста это показано через повторы. Повторяя одно и то же, буксуя в своих мыслях, человек привыкает к происходящему, утешает сам себя: 

Вагоностроитель
Подумал Николай Степанович
Это ничего
Это можно…
Вагоностроитель
Вагоностроитель
Хорошо, что есть Вагоностроитель 
Хорошо, что есть наш Вагоностроитель
  
Говоря о книге «Так умирают машинисты метро», хочется ставить акцент на слове «жизнь», хотя стихотворения Дмитрия Данилова в большинстве своём о смерти. И смерти здесь много, и она не отменяется, ею всё отравлено, и всё приумножение смыслов происходит из чувства смерти. И мысли о ней – «бессвязные, в сущности, мысли», «ненужные, по сути, мысли» – выглядят как навязчивые (а какими ещё они могут быть?). Но книга раскрывает два представления о смерти: одно – общечеловеческое, замешанное на чувствах страха, отчаяния, одиночества, безысходности. А другое – то, которое предлагает нам автор, открывая мир, где смерть отменяется: человек куда-то летит, и ему становится легко. Удивительно, что в книге нередко встречаются слова, называющие части человеческого тела, – «кости», «тазобедренный сустав», «плечевой пояс» и т.д. Но при этом мы видим совершенно бестелесного человека, удивительно лёгкого, бесплотного.  Герои Данилова летят или в Латинскую Америку, или в посёлок Вагоностроитель, или ещё куда-нибудь. Человек переживает такие странные состояние, о которых тоже трудно сказать:

У Николая Степановича
Как-то странно работают эмоции
Ему и страшно, и не страшно
И интересно как-то
И все равно
Все равно, все равно
Но в общем-то интересно

Не бывает чистых состояний, чистых эмоций: человеку страшно и не страшно одновременно. Безразлично и интересно одновременно. Ужасно и прекрасно тоже одновременно. И посмертные миры, которые открываются читателю в стихотворениях Дмитрия Данилова, тоже очень противоречивые: там тоже и страшно, и нестрашно. Непонятно, отчего там так сияют человеческие лица – благодать на них нисходит или на самом деле это они так корчатся от боли: и в аду, и в раю, если они существуют, лица людей сияют, но это, наверное, разное сияние («Страшно, невыразимо сиять / Огненно, дико сиять»). Читатель до конца никогда не понимает логики происходящего: на такой эффект рассчитан почти каждый текст. Автор приоткрывает нам дверь в невидимый мир. Мало того, что нам рассказывают о событиях, оставшихся без свидетелей (например, как собаки Белка и Стрелка на время полёта в космос сделались людьми), так ещё и нас постоянно погружают во внутренний мир человека: мы слышим его внутреннюю речь, а не внешнюю.      

Да, повороты сюжетов весьма абсурдные – по-хармсовски, по-кафкиански.   Этот эпос растет из поэтики абсурда, и в нём часто жутко, как в рассказах Юрия Мамлеева. Но доверительная интонация автора работает так, что самые абсурдные обстоятельства выглядят как «нормальные»: наверное, это потому, что в стихотворениях Данилова везде разлит неяркий, тихий свет человечности – через само авторское слово, примиряющее нас со всем. А может, потому, что абсурд – это и есть обычное состояние мира. Человеку в нём странно настолько же, насколько нормально. Да и слово так работает: оно само сглаживает противоречия. Уже не видишь нестыковок между выражениями «другое насекомое / похожее на таракана» и «мало чем отличимое от таракана / вообще ничем». Слово, развёрнутое в объёмное высказывание, построенное на повторах, как будто поглощает собой весь абсурд происходящего, уже реально уверяя тебя в том, что «всё нормально», что «это ничего», «это можно». Да, превратились Белка и Стрелка в людей – и мы видим в них людей, и верим в их человеческий облик. Здесь мы всё принимаем. Но у нас остается вопрос: что абсурднее – превращение Грегора Замзы в насекомое или превращение человека, так горячо любящего свою Родину, в «снежный холмик с биоразлагаемым содержимым»? Второе на самом деле ни разу не абсурдно в том смысле, что причинно-следственные связи не нарушаются, но выглядит это и переживается как настоящий горький абсурд. То есть абсурд, показанный как абсурд, не абсурден – абсурд возникает там, где возникает бесчеловечность.

Жизнь страшна, и смерть страшна. Но и жизнь светла, и смерть светла. И человек умирает, и в то же время, не умирает. Что происходит с нами, трудно сказать. Что происходит с миром, тоже трудно сказать. Дмитрий Данилов ставит тебя перед лицом таких противоречий, таких непонятностей, что ты как будто вдруг начинаешь понимать всё. Как написал Владимир Козлов в книге «Зачем поэзия», «художник работает на таком уровне, на котором невозможно почти ничего сказать, кроме как всё». Но это всё настолько невыразимое, настолько ускользающее, что вместо длинной рецензии, возможно, правильнее было бы просто сказать автору «спасибо». Впрочем, кое-что ещё сказать хочется. 

В современной поэзии вопрос о верлибре уже не стоит – и в то же время этот вопрос всё-таки стоит, иногда он даже обостряется. Верлибр до сих пор нуждается в оправдании, потому что он не закреплен традицией. Стихотворения Дмитрия Данилова ещё раз напоминают, что выбор формы полностью зависит от содержания и что есть такое содержание, для которого единственная адекватная форма – длинный свободный нарратив. А ещё они напоминают: если объяснить смысл стихотворения всё-таки можно, то сформулировать, что такое существо поэзии, вряд ли получится.  Думается, поэзия начинается там, где слово перемещает человека в такое пространство, из которого он выходит преображённым. Именно таким выходишь из книги «Как умирают машинисты метро». Только вот как сказать об этом своём преображении? Как сказать, что конкретно с тобой произошло, что конкретно может произойти с человеком после прочтения книги стихотворений? Трудно сказать, да и, похоже, невозможно.          

О проекте «Десятилетие русской поэзии: 2014-2024»

В 2024 году журнал о поэзии Prosodia отмечает свой юбилей — десять лет. Мы подумали, что лучший способ отметить — предложить нерядовой формат интеллектуальной работы. Итак, предлагаем вместе с нами осмыслить последнее десятилетие — выделить главные тенденции, события, книги, имена. Лучшие материалы проекта войдут в специальный номер журнала Prosodia.

Мы приглашаем посмотреть на главные изменения, которые произошли с русской поэзией между 2014 и 2024 годами. Важным критерием оценки эссе является аргументация выбора. Работы принимаются в следующих номинациях:

«Как изменилась русская поэзия за десять лет» - для эссе о главных тенденциях десятилетий в русской поэзии, а также эволюции роли поэта в России.

«Книга десятилетия» - для эссе о книгах, связанных с поэзией, которые сыграли особенное значение для русской поэзии 2014-2024 года.

«Поэт десятилетия» - для эссе о творчестве поэтов, которые сыграли особенное значение для русской поэзии 2014-2024 года.

«Prosodia в русском литературном процессе» - мы не могли не предложить и особенную юбилейную номинацию — для эссе о журнале Prosodia, его особенностях, ценностях и влиянии на литературный процесс.

Требования к заявке. Объем эссе — от 5 тыс. знаков. Заявка должна содержать информацию об авторе (ФИО, краткая справка, город, контакты), название номинации, в которую подается работа, материалы заявки. Формат документа – doc, вся информация направляется одним файлом. Один автор может подать заявки в нескольких номинациях. Заявку необходимо отправить по адресу kozlov.prosodia@gmail.com с пометкой «Десятилетие русской поэзии». Язык заявки – русский.