Владимир Строчков. Мы психически здоров

Prosodia публикует новые стихи блестящего экспериментатора Владимира Строчкова, который иногда позволяет себе писать как классик.

Фотография поэта Владимира Строчкова | Просодия

Чем это интересно


Еще с конца восьмидесятых, когда Строчкова стали печатать в дуэте с поэтом Александром Левиным, к ним прилепилось слово «полисемантика» – то есть намеренная многосмысленность. Особенность этой поэтики в том, что для каждого стихотворения автором как будто определяется узкий круг ключевых слов и образов – и стихотворение становится актом постижения, проработки их многозначности. И в вихре языковых ассоциаций и вариаций, как правило, самозарождаются мифы: о вечной, но спящей вневедомственной охране, поставленной возле трубы с нефтью, о безумном путешественнике по миру от психотерапевта к психотерапевту. В этом стиле слышатся порой интонации очень витального и молодого армейского юмора. У Строчкова офицерское прошлое, это нелишне помнить. Но в его поэтических картинах порой прорывается какой-то иной – высший – уровень поэтической зрелости – к примеру, в стихотворениях The Dark Side of Love и «Инотавр» из этой подборки. «Инотавр» – не опечатка, это неологизм, означающий что-то вроде иного зверя.



Справка об авторе


Владимир Яковлевич Строчков родился в 1946 году в Москве. В 1969 году окончил Московский институт стали и сплавов. Служил офицером в танковых войсках, работал на инженерных и руководящих должностях на предприятиях электронной промышленности и чёрной металлургии, с начала 90-х – в издательском бизнесе. Первые публикации – в самиздате в 1986-87 годах, в официальных изданиях печатается с 1989 года. Автор девяти поэтических книг, среди которых – «Глаголы несовершенного времени» (М., 1994), «Наречия и обстоятельства» (М., 2006), «Времени больше нет» (М, 2018). Стихи переведены на английский, немецкий, французский, итальянский, испанский и венгерский языки. Лауреат ряда отечественных премий. Стипендиат Фонда памяти Иосифа Бродского (2000 год), стипендиат Лигурийского центра искусств и гуманитарных наук, Фонда Больяско (2001). Живёт в Москве.



                           * * *


Вытекает по капле из крана хлорированная прана,

стоя смирно спит вневедомственная охрана,

как разряженная батарейка «крона»,


головой на пульте спит железнодорожный диспетчер,

на неведомых железных дорожках по кронам гуляет вет/чер,

лижет медленным языком у долины глетчер,


вялым оргазмом во сне вздрагивает долина,

снится ей не глетчер, а ледяная лавина,

она просыпается наполовину


оттого, что ещё один поезд идёт не на третий

путь, а в тупик, где по шпалам гуляет ветер

в голове у диспетчера.


Это просто сказка, дети,


спит-храпит мёртвая царевна-лягушка,

под головой у неё хрустальная подушка,

под подушкой стрела, под подушкой душно,


под подушкой спит вневедомственная охрана,

железнодорожный диспетчер, горные долины,

задыхаясь, спят во тьме ночной, бесконечно длинной,


и в трубе кончается нефть, воровская прана.



           Уплытие


Мы уходим в дальний рейд,
я не ведаю, в какой.
Машет с пристани нам Фрейд
очень пристальной рукой.


Паруса подняв чуть свет,
мы уходим к мысу Горн,
и с причала нам вослед
грустно машет доктор Бёрн.


Нам, презревшим штормы вьюг
и самумов ураган,
с пирса машет доктор Юнг,
как отпетым дуракам.


Может, ждёт нас всех каюк,
может, мы акулий корм,
если машут доктор Юнг,
доктор Фрейд и доктор Бёрн,


доктор Адлер машет тож
и другие доктора,
машут крыльями ладош
санитар и медсестра. 


Нам не надо докторов,
я лечиться не хотим,
мы психически здоров,
я здоровы как один.


Я тут все за одного,
мы тут весь один за всех,
ничего, что мы того,
знаю мы, нас ждёт успех.


Не беда, что шквал и шторм,
выйдем в море поскорей,
поднимая парус штор,
занавески якорей.


За кроватью ляжем в дрейф,
там экватор. Юных юнг
бросят в море доктор Фрейд
доктор Бёрн и доктор Юнг.



                 * * *

Старлей связистку полюбил

часок меж двух атак,

отдав ей весь армейский пыл

за тысячу тик-так.


Но ппж не ппш,

и ей не сменишь диск,

она всё любит не спеша

фанерный обелиск.


Она всё тянет эту связь

сквозь явь, что вязче сна,

всё вызывает: «Ясень! Ясь!..

Ответь мне! Я сосна!»



Дневальный


Он уснул головой на тумбочке, я его тормошу, ты вымыл? вымыл?,
он щекой по фанерке елозит, мычит, вымыл, вымыл, мол,
но это такой невермор, вымысел, он это вымыслил, вымусолил, выдумал, вынул,
выдвинул как аргумент, высунул из сна, вымолил, вымолвил
и уснул обратно, всунулся весь снова туда, где он вымыл всё,
где он всё несомненно вымыл до полного блеска смысла,
того самого смутного смысла, который сам и есть тот сон,
который он вымыл, вымыл, куда он всё смыл, куда он сам смылся.



The Dark Side of Love


Вспоминая любовь безнадёжно далёкого дня,

отдавая ей память последней бессмысленной данью,

помню только, как мучила, как убивала меня

невозможность, немыслимость подлинного обладанья,


обладанья такого, чтоб тело и чувства, и мысль

проросли бы меня, став до дрожи и стона моими,

чтобы стали моими дыхание, зрение, имя,

чтоб паденье в меня обернулось взмыванием ввысь.


Эта мука осталась, а всё остальное ушло,

но досталось взамен осознание худшей из истин –

что вобрать целиком в себя всю эту жизнь и тепло

было б просто расправой, отнятием жизни, убийством,


что такая любовь невозможна, ужасна, страшна,

оттого и дано нам лишь мучиться мученской мукой

в самых тесных объятиях, перед грядущей разлукой

от любви содрогаясь, как в лапах кошмарного сна.



                     * * *

И вот один выходишь на дорогу,

путь не тернист, и, вроде, ночь глуха,
и место есть, где разогнаться слогу,
но нет внутри пространства для греха.

Сойти с шоссе на топтаные тропы
и так брести, задумчиво шурша
в мечтах быка похитить у Европы,
но толку нет, и проку ни шиша.


Сойти с ума, переть по бездорожью,
по пригородным ржавым пустырям,
в расчёте на фуфу, на волю Божью,
где нет путей, путь поневоле прям,


пока всё гладко, но и поневоле
кривляется на первых же буграх.
И как-то вдруг выходишь в чисто поле,
и в горле стих трепещет, то ли страх.


Оно огромно, ни конца, ни края,
трава по плечи, грохот кузнецов,
ты на краю, дурнотно обмирая,
и должен сделать шаг в конец концов,


как гладиатор на смертельном действе.
В волнах травы ни брода, ни пути,
ты тут один, всё тонет в колизействе.

Жизнь не прожить, но поле перейти.



                  Инотавр


Мир тесен. Мир тесéен. Норовит
он в твой ушной отдельный лабиринт
и в твой смешной отшельный кабинет
ворваться, скучась в толпы «да» и «нет»,
взорваться, вспучась всеми «нет» и «да»,
ловча словить и ткнуть хотя б куда.


А ты сидишь, набычившись, мыча,
и ждёшь дубины скучного меча,
надеясь лишь на тоненькую нить –
не для него, себе, – путь сохранить,
каким свинтить по нитке, хитрый винт
в другой, какой подальше, лабиринт,


подалее от кноссов, от каносс,
от охлоса, чей логос как понос,
от демоса, чей минус – грязный плюс,
от миноса, чья милость – грозный груз;


в другой, какой поглуше, кабинет,
где нету этих орд из «да» и «нет»,
куда не долетает этот крик,
где тишина, покой и пыль от книг.


Но хитрый финт тебя не упасёт
от «да» и «нет» высочеств и босот;
и лабиринту новому хана:
ты минотавр, и в том твоя вина.



Prosodia.ru — некоммерческий просветительский проект. Если вам нравится то, что мы делаем, поддержите нас пожертвованием. Все собранные средства идут на создание интересного и актуального контента о поэзии.

Поддержите нас

Читать по теме:

#Лучшее #Русский поэтический канон #Советские поэты
Как провожали Шукшина

50 лет назад ушел из жизни автор «Калины красной». Prosodia вспоминает, как современники отозвались на уход Василия Макаровича.

#Новые стихи #Современная поэзия
Дана Курская. Кто тaм ходит гулко перед дверью

В подборке Даны Курской, которую публикует Prosodia, можно увидеть, как поэтика психологической точности, искренности, проходя через катастрофические для психики испытания, перерождается в нечто иное — в поэтику страшной баллады.