Эскапизм современной русской поэзии 2022 года

Эта статья открывает девятнадцатый номер журнала Prosodia, полностью посвященный современной русской поэзии 2022 года.

Конечно, настоящий, а не календарный 2022 год начался 24 февраля. На новую ситуацию мы отреагировали очень быстро — уже 26 февраля Prosodia опубликовала статью «Поэзия как полная противоположность идеологии». Само её название отражало суть нашей позиции, которая и сложилась задолго до событий 2022 года, и осталась неизменной в их результате. 

Самое главное, что произошло в поэзии, литературе и культуре — это то, что достижения в этих сферах стали вдруг напрямую увязываться с верностью идеологических линий «за» и «против». Как «культура отмены», так и «турбопатриотизм» предстали в роли дубин, которыми можно при желании отлупить любого давшего повод творца, позволяющего себе сколько-нибудь сложную картину мира. Неудивительно, что очень многие в этом году выбирали вариант не попадаться на глаза ни в коем случае — и в данном случае это не трусливая позиция, это определённое отношение к играм, которые вдруг стали столь навязчивыми.

Эта статья посвящена, с одной стороны, попытке обобщённого высказывания о той поэзии, которую Prosodia выделяла из общего потока и публиковала в 2022 году, с другой — рефлексии о том, как изменилось литературное поле за последний год. Эскапизм при этом стал главной темой не потому, что он определяет главные тенденции в современной поэзии, а потому, что он им противостоит, сохраняя возможность поэзии как таковой.

Герой номера и типовая ситуация для художника в 2022 году

Девятнадцатый номер журнала Prosodia, посвящённый современной русской поэзии 2022 года, построен точно также, как номер 16, посвящённый поэзии 2021 года, — из всех подборок, опубликованных за год, мы выбрали 35 плюс одну. Эта одна — наш символический герой по итогам года. 

Лицо с обложки — это Алексей Дьячков, поэт, живущий в деревне Варфоломеево Тульской области. Так случилось, что его подборкой мы начали 2022 год, а в декабре он прислал ещё одну — и год очевидным образом закольцевался. Дьячков — не только замечательный поэт, но и типаж, который, как нам показалось, в этом году вышел на первый план — поэт, удалившийся не столько от мира, сколько от его надуманного центра. Он ушёл оттуда, где ломаются копья идеологов, делится власть, горят костры амбиций, — ушёл туда, где жизнь сохранилась в каких-то более примитивных, но более подлинных формах. И мир оттуда выглядит несколько другим, а главное, глядя на мир с этого ракурса, гораздо лучше понятно, каково место поэзии в мире — и зачем она в нём.  


Обложка девятнадцатого номера Prosodia, заказать его можно здесь.

Это типовая ситуация, в которой находится художник в 2022 году, когда любое взвешенное мнение, возникающее в публичном поле, атакуется сразу с двух сторон — об этом подробнее в статье «Поэзия как борьба за выживание играющего ребёнка». Это ситуация, в которой художник теряет возможность быть собой, делать свое дело, он вынужден уходить на те глубины, на которых есть риск задохнуться. 

Основным делом художника в прошедшем году стала рефлексия о своём месте в мире, на который больше невозможно не обращать внимания. И очевидно, что не все это место смогли отыскать.

Идеологизация литературного процесса и позиция Prosodia

 
Никогда до 2022 года мы сами столько не говорили о своих принципах, о своём понимании поэзии и своего дела — потому что не ощущали, что они под угрозой, что их нужно защищать. Когда я смотрю на содержание номера, посвящённого современной поэзии в 2021 году, я понимаю, насколько сильно изменилась эпоха. В том номере под одной обложкой были Игорь Караулов, Александр Кабанов, Евгений Никитин, ещё в начале этого года мы могли без рефлексий напечатать Марию Ватутину и многочисленных поэтов русского зарубежья, большинство из которых заняли однозначную позицию после февраля 2022 года. 

Установка, исходя из которой мы работали на тот момент, была очень простой и по своему содержанию характерной для условного центра в литературном процессе: заинтересованного читателя надо познакомить с самыми интересными явлениями в поэзии, независимо от того, к какому лагерю они принадлежат. В результате у нас могли одновременно публиковаться имена, которые в другом месте не сошлись бы никогда. Мы старались внимательно относиться и к поэтическим экспериментам, и к самым консервативным, на первый взгляд, творческим стратегиям. Я далёк от мысли, что мы были центром литературного процесса, но мы точно выполняли функции такого центра.

В 2022 году мы были вынуждены констатировать, что внешняя среда изменилась гораздо в большей степени, чем наша позиция — и это потребовало внесения корректив в редакционную политику. Многие поэты превратились в трибунов, политических комментаторов, строгих судей по каким угодно вопросам, только не по вопросам поэзии. И это резко сузило круг авторов, которые могут быть напечатаны в Prosodia. Логика проста: если тот или иной автор выбрал для себя путь спасения России от фашистской, либеральной, чекистской, лгбтэшной и прочей (нужное подчеркнуть) нечисти, то мы можем с пониманием и уважением отнестись к его выбору, но для нас совершенно очевидно, что этим путём автор пойдёт уже без нас — потому что Prosodia служит поэзии и тому, чему служит сама поэзия. 

Про это мы как раз и писали 26 февраля, поэтому сейчас проговорю этот тезис как можно короче: именно поэзия интересуется тем, что происходит с человеком, сопереживает ему на всех стадиях его отношений с миром, на всех стадиях его эволюции. Как хороший врач просто лечит человека, который к нему поступил, не берясь никого агитировать, так и поэт занимается человеком во всей его сложности. Это дело, которое невозможно сделать где-то за пределами искусства. Но позиция, которая до 24 февраля могла показаться кому-то чрезмерно широкой и благодушной, после 24 февраля стала по-своему радикальной. Мы оказались в наиболее уязвимой позиции — с одной стороны, не закрылись, остались на виду, с другой стороны, ретранслировали несогласие с идеологизацией поэзии, получая в результате критику со стороны любой идеологически заряженной публики. Мы допускали, что, если чума идеологизации станет тотальной, то мы просто перестанем на время печатать современную поэзию, допускали и провокации, которые просто не дадут нам продолжать деятельность. Но сам тот факт, что этот номер выходит, говорит о том, что болезнь — на данный момент, во всяком случае — не была ни тотальной, ни смертельной. 

Важно проговорить принципиальную вещь. Никогда бы идеология не нанесла бы столь ощутимого удара по литературному процессу, если бы внутри творческого сообщества существовало сколько-нибудь разделяемое большинством понимание, что такое поэзия и какова её роль в современном мире. Нет, за прошедший год, скорее, приходилось слышать совершенно ясную позицию: поэзия сама по себе ничего собой не представляет и ничего не стоит, внутри сферы поэзии нет ценностей, за которые можно держаться, когда решаются серьёзные вопросы о будущем России и мира. И уж тем более там не может быть ценностей, которые претендуют быть важнее обозначенных вопросов. Ну что тут скажешь — спасибо, что сформулировали это прямо, именно это отношение к поэзии мы в вас и подозревали, и мы не с вами. Наше понимание того, зачем поэзия и каково её место в мире, сложилось задолго до начала драматических событий этого года. И в ситуации военных действий нам оставалось только проговорить свои ценности ещё раз, более отчётливо — для того, чтобы желающим использовать поэзию, было сложнее использовать и нас. 

Неотрадиционализм и отличие его принципов

Наследие искусства модерна, по сути, распалось на три ветви — авангард, постоянно перерождающийся, неотрадиционализм и ангажированное искусство, наиболее ярким проявлением которого в XX веке стал соцреализм. Каждое из этих направлений содержит ряд установок для художника, которые часто принимаются по умолчанию и довольно легко распознаются даже сегодня. 

Авангард всегда довольно радикально утопичен. Художник-авангардист проводит эксперимент, который противопоставляется всему, что было до него. В этом смысле авангардист, с одной стороны, всегда бунтарь, с другой — он занимает, по сути, антигуманную позицию, поскольку взор его устремлен к человеку будущего. Первое действие, которое совершает художник-авангардист в своей художественной практике, — это осознание своей уникальности как художника и радикальный отказ от традиции. Исходя из этой установки, все, что произведёт художник, будет объявлено новым и отрицающим традицию. Таков способ существования художника в парадигме авангарда. Пускай авангард уже много раз переродился, но пятна на шкуре леопарда не меняются.

Ангажированное искусство исходит из того, что художник — фигура партийная. Используя художественные формы, он пытается воздействовать на реальность. У него, таким образом, есть определённая социальная роль в обществе, он выполняет своего рода общественную работу. Но традиция в восприятии ангажированного искусства — это то, что постоянно пересматривается и переверстывается под идеологические нужды текущего момента. Для XX века ангажированное искусство — не аномалия, поэтому бесполезно указывать на соцреализм как на единственное его проявление, которое человечество якобы давно победило. Стоит напомнить, что принципы, которые легли в основу соцреализма, были созданы задолго до его появления, выковывались они в том числе внутри авангарда. А события 2022 года наглядно показывают, что ангажированное искусство живее всех живых. 

Но опорная эстетическая база Prosodia — это неотрадиционализм. Это линия, которая идёт и через русский акмеизм, и через Томаса Элиота, и через нобелевскую речь Бродского. Индивидуальность художника в неотрадиционализме — главный приз, ни в коем случае не начало творческого пути Суть этой линии: обретение поэтом своей индивидуальности внутри традиции, а для этого необходимо понимание того, как работает и развивается традиция, осмысленная работа с нею. Индивидуальность художника в неотрадиционализме — главный приз, ни в коем случае не начало творческого пути, в лучшем случае — его итог, и этот итог далеко не всегда достижим. 

Соответственно, для авангардиста неотрадиционалист — художник, навечно застрявший в болоте навязанных ему догм и традиций. Для неотрадиционалиста авангардист смешон в своей самоуверенности и претензии на новизну. Для представителя ангажированного искусства неотрадиционалист — это дипломированный книжник, который давно не выглядывал в реальность, а потому не понимает величия стоящих задач, а авангардист — дикое дитя улиц, которое можно попытаться и приручить. Эти парадигмы стоит различать хотя бы затем, что классификации, которые давно кажутся универсальными — например, растиражированное тыняновское разделение на архаистов и новаторов — будут наполняться совершенно разным смыслом в каждой из трёх парадигм. Тот смысл, который имел в виду сам Тынянов, актуален только в контексте неотрадиционализма.

Безусловно, картина сложнее — парадигмы накладываются друг на друга, художники редко стремятся к последовательности, бунтари нескольких поколений сами стали традицией, наконец, помимо парадигм имеются менее масштабные явления — сообщества, жанры, школы и т.д. Но и описанная картина вполне даёт представление о том, где мы были и куда качнулись. 

Год назад казалось, что главный оппонент неотрадиционализма — авангардистские поэтические практики, а главное направление спора лежит в области вопросов о том, возможен ли сегодня субъект, в какой степени устарела силлабо-тоника и возможна ли вообще традиция в ситуации, когда поэзия как бы каждый раз изобретается заново. Сегодня же очевидно, что главным оппонентом неотрадиционализма стало ангажированное искусство, которое наловило душ во всех лагерях, и повестка спора с ним совершенно иная. Если с позиции авангардиста мы выглядели консервативным оплотом традиции, то с точки зрения представителя ангажированного искусства мы вздумали в ответственный для страны и мира момент отстаивать принципы свободы творчества, подобно одновременно клятым либералам и лояльному путинскому большинству. Наше место в литературном процессе явно изменилось, хотя мы своих принципов не меняли.

Надо отметить, что неотрадиционализм весьма неудобен для организации какого бы то ни было «лагеря». Авангард и ангажированное искусство — это парадигмы, в которых лучше выступать корпорацией, партией, кланом, сообществом, командой. Художники же, ищущие свой путь к индивидуальности в дебрях традиции, представляют собой крайне неудобный материал для создания сообществ. Они плохо объединяются, более того, сопротивляются попыткам поставить их в какую-либо шеренгу. По этой причине, если их специально не искать, ценя именно их индивидуальность, они в период обострения кампанейщины могут легко выпасть из литературного процесса вообще. 

Реформенное поколение поэтической просодии

Год назад, набрасывая общую картину современной поэзии 2021 года, мы попытались предложить небольшой социологический анализ авторов Prosodia. В этом году мы решили его повторить — и сравнить данные 2021 и 2022 годов. Напомним, что в основе этого анализа лежит методика разделения поколений, разработанная социологом В.Радаевым. 

Итак, сравнение цифр, приведённых на графике 1, показывает сокращение среди наших 36 отобранных авторов количества поэтов «поколения застоя» примерно вдвое — в прошлом году в Prosodia это была самая крупная группа, — а также существенное увеличение представителей реформенного поколения. Поколение миллениалов практически не изменилось и даже сократилось на одного человека. В результате у группы реформенного поколения по состоянию на 2022 год колоссальный отрыв от двух оставшихся групп. Таким образом, поэзия, которую представляет Prosodia, в этом году имеет ясный и неслучайный портрет: поколение потому и названо реформенным, что оно имеет опыт проживания бурных трансформаций государственности и мира вокруг. Этот опыт, хочется думать, делает человека более независимым от внешних условий, более подготовленным к бурным событиям. В то же время это поколение, которое ориентируется в традиции, не отвергает её, по-разному и осознанно работает с нею, а значит, по факту, работает в парадигме неотрадиционализма. Надо сказать, что это поколение как поколение пока особенно не описано, между тем оно ещё достаточно молодо и уже достаточно влиятельно.


 
Когда у нас говорят о возрасте, принято думать, что, чем старше поэт, тем выше его так называемый социальный капитал. Считается также, что талантливых поэтов возраста реформенного поколения уже давно открыли, а потому люди возраста 42-54 в принципе не интересны издателям, которые любят работать с молодёжью и объявлять о появлении новых поколений. Так вот, мы ещё продолжаем открывать имена реформенного поколения. В нём, безусловно, уже есть имена известные и уважаемые: Ольга Аникина, Алексей Дьячков, Сергей Золотарёв, Евгений Кремчуков, Андрей Пермяков, Александр Правиков, Ольга Сульчицкая. Но есть и другие имена: Дмитрий Аникин, Игорь Ильин, Виталий Лейбин, Дмитрий Румянцев, Андрей Сурай — навскидку несколько имен этого поколения, которые либо почти, либо совсем неизвестны читателям поэзии, но в этом году на страницах Prosodia у них состоялись яркие и достаточно масштабные публикации.

Новой поэзией часто принято называть поэзию молодёжи, а следить за новой поэзией для некоторых критиков означает следить прежде всего за появлением новых молодых имен. Нам эта позиция не близка, потому мы, наверное, не столь молодёжецентричны. Считать новую поэзию поэзией молодёжи — значит не верить в эволюцию поэта, в его путь, на котором поэтика может несколько раз меняться. Путь обретения индивидуальности внутри традиции — это ключевой принцип поэта, работающего в неотрадиционалистской парадигме. Реформенное поколение привлекательно тем, что это уже люди, у которых есть свой путь, они дают уже довольно большую почву для наблюдений за их развитием. И даже хороший текст, написанный молодым человеком, у неотрадиционалиста, как правило, вызывает типовую реакцию: «Хорошо, но посмотрим, что ты будешь делать дальше». Положа руку на сердце, должен признать, что нам гораздо интереснее то, какими новыми стихами отреагирует зрелое поколение на масштабные исторические события, чем первые шаги молодых людей, которые пока просто учатся ходить. 

Впрочем, при отборе стихов для публикации никаких предубеждений нет, всё решает уровень присланных в редакцию стихов. В нашей редакции никогда не применялся поколенческий критерий, по этой причине полученная картина — это определённая новость и для нас самих. Полученная картина во всех её проявлениях — не диагноз, а симптом, не догма, а факт, который нуждается в осмыслении. 

В то же время особенности редакционной работы предопределяют принципиальную установку на ротацию авторов: из 36 авторов только трое вышли в Prosodia и в 2021, и в 2022 годах — обновляемость явно могла бы быть и поменьше, в какой-то мере это особенность атмосферы 2022 года. Вообще новых для нас фигур в 2022 году было много: из 36 авторов только 13 когда-либо у нас публиковались, остальные опубликованы впервые. Наверное, это говорит о том, что Prosodia — это пока точно не журнал какого-либо «своего круга»; в этом есть и минусы (этот круг, возможно, ещё не сложился, а это можно понимать как симптом недостаточного авторитета), есть и очевидные плюсы (открытость редакционной политики, работа, которая исходит не из связей, а из принципов).

Нужно упомянуть, что в 2021 году 9 поэтов представляли русскую диаспору в различных странах мира, а в 2022 году её представляет один автор, который, правда, на момент публикации жил в России, но затем в результате СВО принял решение уехать из страны. По факту мы видим определённый раскол между русской поэзией диаспоры и той поэзией, которую пытаемся представлять мы. Наверное, он в какой-то мере обусловлен совершенно различными информационными картинами, в которых оказались люди по разные стороны российской границы. Это влияет не только на оценки, но на возможности их публично выражать. По эту сторону находятся люди, живущие в рамках российского законодательства, которое уделило в 2022 году особое внимание освещению военных действий. Хочется надеяться на то, что проблема указанного раскола — временная, но её острота зависит от такого количества факторов, что прогнозы тут делать преждевременно. 

Поэзия в поисках духа времени

Дух времени выражает не только идеологически заряженная поэзия. 

Напомним, что самыми шумными событиями прошлого года стали антологии военной и антивоенной поэзии — за год их вышло три. Конечно, такая активность вдохновлена ощущением исключительности исторического момента, дух которого нужно немедленно зафиксировать. Думаю, что прочтены эти антологии будут значительно позднее. В момент их появления читались только списки участников антологии — само нахождение в списке однозначно трактовалось как политическая позиция «за» или «против» военных действий или самой России. И противоположная сторона обязательно заявляла: запомним эти списки, не забудем, не простим. Это самый неподходящий для поэзии контекст — когда уже не до текстов, не до сложностей и нюансов. Тем больнее было видеть в антологиях и имена людей, которые ценны именно уровнем своего творчества. Они попали в контекст, в котором они фигурируют в одних списках с откровенными идеологами разной степени таланта и радикальности, и судить о них в данном случае будут вот так — скопом.

Между тем, специальный диплом премии «Московский счет» по итогам 2021 года получила одна из самых горьких книг, пронизанная рефлексией о разрыве живой плоти связей России и Украины, — это книга Ирины Ермаковой «Легче лёгкого», выпущенная совместно Prosodia и издательством «Воймега». Вы не найдёте стихов Ирины Ермаковой ни в одной из вышедших антологий, в том числе в антологии «Воскресшие на Третьей мировой», претендующей на то, чтобы собрать русские военные стихи 2014-2022 годов «лучших поэтов современной России». 
Я думаю, что лучшие поэты современной России пишут вовсе не «военную поэзию», а поэзию, отражающую дух времени — и слова «война» в такой поэзии может не быть совсем. В период, когда надо определяться на идеологическом фронте, до такой поэзии нет дела, хотя именно в ней вся соль того, что происходит с человеком сегодня. Антология «Поэзия последнего времени» заявила более сдержанную, отчасти антихудожественную, но оправданную позицию «поэзии как свидетельства», но только состав авторов антологии почему-то сильно пересекается с составом авторов литературного издания ROAR («Вестник оппозиционной русскоязычной культуры»), декларирующего борьбу с «путинским режимом» и заблокированного в России. Непонятно, каким образом можно было реализовать заявленную концепцию, сделав ставку на авторов, уже вступивших в идеологическую борьбу на определённой стороне. 

На мой взгляд, в антологиях и даже в ROAR есть масса текстов, которые не должны были бы помещаться в идеологический контекст. Таким помещением эти стихи были уничтожены, поскольку был задан ракурс восприятия этих текстов как плоских агиток, которые думающему человеку сейчас нужны меньше всего. Надеюсь, настанет время, когда мы сможем спокойно прочесть написанное в 2022 году именно как человеческое и поэтическое свидетельство. Возможно, в ситуации 2022 года надо говорить о том, что коллективное высказывание пока в принципе не может рассматриваться вне идеологического контекста, а выбор идеологий у нас невелик. Ну так никто никого же вроде за уши не тянет. Впрочем, надо полагать, что это не всегда так.

Очевидно, что на всех пишущих украинский конфликт сильно повлиял. Очень чётко видно, что написано до, и что — после 24 февраля. Может быть, это уже вчитывание, но даже лирика, где ничего военного не упоминается, показывает уже другое мироощущение. Вот отрывок из последней на данный момент подборки поэта Андрея Пермякова:

Потому что всё совсем неплохо,
Потому что в стороне от бытия
Продолжается прекрасная эпоха —
Серая, холодная, моя.

Или Мария Маркова — вот отрывок из стихотворения, которое называется «Время»:

Ты пепел на губах, ты прах в кармане,
разбитые часы,
ты утро, проходящее в тумане,
ты долгое скольжение слезы.
Ты больше не хранишь свои границы
рождения и смерти, в пустоте
ты точишь кровь под куполом больницы
и ходишь по воде.

Я думаю, в таких стихах не меньше осмысления духа времени, чем в стихах о войне.

К какому лагерю идеологи отнесут такие высказывания? Думаю, они их отнесут к разряду неинтересных — и слава богу. А вот строфа из эпического полотна Дмитрия Аникина, созданного на основе былинного цикла о Садко, в нём создаётся сюжет о погружении исконного русского мира на дно Ильмень-озера после наступления «басурманского мира» Москвы:

Пути назад искали — мёртв, полог обратный путь, 
нет нам прощенья — некого о нём молить, просить, 
нет Бога для забывших самоё себя, покончен Бог! 
Нет русских, кроме тех, кто в землю, древний, лёг!

Так что — сразу запишем автора в сторонника победы Украины над Россией за несвоевременный выбор сюжета? Но ведь он использует фольклорные русские сюжеты и народные размеры — не следует ли его в таком случае осудить как сторонника русской культуры, а значит, и СВО? Увы, подобная логика вульгарного социологизма, ранее присутствовавшая в качестве явления маргинального, сильно разрослась в нашей культуре в 2022 году и претендует теперь на статус главного языка, на котором теперь говорят об искусстве. Безусловно, если вы хотите этому языку что-то противопоставить, самое время это делать — для того, чтобы он не заполонил культурное пространство.

Эскапизм как бегство по вертикали

В декабрьской подборке Алексея Дьячкова есть стихотворение «Апокриф», в которой герой, похожий на любого из апостолов, останавливается послушать деревенский разговор — и решает остаться с этими людьми, чтобы жить их земной, полной забот жизнью.

Эскапизм современной русской поэзии — это, возможно, наиболее важная для сегодняшнего дня форма бунта. Её выбирают художники, желающие дистанцироваться от мутного потоков идеологической борьбы в период, когда этот поток становится мейнстримом. Человек, отказывающийся от ценностей центра, стремится унести свои ценности в самую глушь для того, чтобы их там сохранить. И среди этих ценностей оказываются те, которые, как ещё вчера казалось, не надо защищать. Более того, ради того, чтобы сохранить малое, слабое, неэффектное, человек готов жертвовать чем-то крупным, включая собственное будущее, государственную мысль, всё то, что называют большими нарративами — и оттого-то его жест и оказывается бунтом, который выглядит сумасбродным или даже безумным. 

Эта форма бунта вполне в традициях русской культуры, она гораздо более распространена, чем олитературенный «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Человек в российском пространстве не знает более надёжного способа защиты, чем потеряться в просторах и дебрях собственной страны. В других странах бунтуют, выходя на улицу по смешным поводам, а здесь по любому поводу уходят в лес, бегут на Дон В других странах бунтуют, выходя на улицу по смешным поводам, а здесь по любому поводу уходят в лес, бегут на Дон или во внутреннюю Монголию, чтобы жить там своим умом и чем Бог пошлёт. И самый большой вызов этой страны, по идее, — как достать людей из этих нор, как добиться их доверия, расположить их к тому, чтобы они включились-объединились-возродили. Как сделать так, чтобы эти люди, которых здесь мало, не терялись вдруг в самый ответственный момент. Это в общем, старая история, сюжетные ходы которой проступают в периоды исторических переломов.

Безусловно, взлёт ангажированной и военной поэзии — это главный тренд 2022 года. Но главный тренд всегда порождает свою полную противоположность. Сейчас, когда современность представлена в своей радикальной агрессивной форме, в противовес содержанию новостей, в противовес пылающей горизонтали может быть только устремление по вертикали — прорыв в метафизику, прорыв из горизонтального мира в вертикальный. Но у вертикали есть не только верх, но и низ — низ, в котором тихо, как на дне морском или в лесу, и в этой тишине возможно рассмотреть вещи ранее просто недоступные. Не всегда с этого низа просматривается верх — и тогда эскапизм порождает те или иные формы декаданса. Но именно уход по вертикали вверх и вниз мне кажется главным мотивом поэзии 2022 года. 

В обзоре поэзии за 2021 год мы говорили о том, что, если писать картину поэзии крупными мазками, то на первом плане окажется историческая элегия с её сюжетикой обретения и потери преемственности между поколениями. Проблема связи времён и нашего места в этой связи — очевидный нерв современной поэзии. Думаю, что военная поэзия — это своеобразный выброс энергии именно в области исторической элегии. Однако не думаю, что в результате мы получим расцвет жанра — скорее, его очевидный кризис. Мы видим, сколь расхожими и навязчивыми становятся формулы обозначения своего места в истории, а рефлексия и поиск склонны в массовых версиях заменяться дидактизмом и декларацией. На материале исторической элегии теперь начинают обильно произрастать гимны и оды, на почве коллективной памяти сейчас создается новое монументальное искусство.

Но для нас в 2022 году важны другие линии современной поэзии, их можно было бы назвать метафизической, экзистенциальной и антологической. Они редко встречаются в чистом виде, часто причудливо перемешиваются, но при этом каждая по-своему иллюстрируют тенденцию к эскапизму. Возможно, эта тенденция в контексте современной поэзии в целом достаточно маргинальна, но для Prosodia она наиболее ценна, поскольку в наибольшей степени предстательствует за поэзию как таковую.

Метафизическая линия современной поэзии

Метафизика — сильный противовес современности, её натиску. Это попытка всмотреться в то, что происходит за вещами, всмотреться в законы, принципы и ценности, формирующие картину мира. Это попытка проговорить их ещё раз — или убедиться в их невыразимости, обнаружить за ними Творца и поговорить с Ним о главном. 

К поэтам-метафизикам относятся напрямую или тяготеют к ним Андрей Антонов, Александр Беляков, Герман Власов, Сергей Золотарёв, Игорь Ильин, Юрий Казарин, Сергей Круглов, Мария Маркова, Олеся Николаева, Андрей Пермяков, Дмитрий Румянцев, Екатерина Стрельникова. 

Метафизическая поэзия бывает прямо религиозной, но далеко не всегда, скорее, она мистична. Жанрово для метафизической поэзии близка ода, которая позволяет взглянуть на мир в его устройстве с очень высокой точки. Но чем ниже эта точка, тем больше в поэзии эскапизма идиллии, желания раствориться в повседневности и её деталях. Метафизическая поэзия может быть рациональной, расчерчивать мироздание подобно схеме, а может быть абсолютно интуитивной, прозревающей высшие смыслы, тогда в ней проступает элегическое начало. Образы высшей гармонии улавливать легче всего, они часто принимают образ некой музыки или света:

Луч проникает в дом, 
найдёт в аптечке йод. 
Растерянность кругом, 
а музыка живёт.

(Герман Власов)

И выходит, что отношения человека с высшими началами — сюжет гораздо более актуальный, чем темы, которые принято считать злободневными. У Владимира Иванова стихотворение посвящено тому, как человек принимает в гостях луч звезды:

Луч звезды, сто веков как остывшей, 
Без остатка сгоревшей звезды, 
К нам тоннель ржавой ложкой прорывший... 
Сколько зим, говорим, вот и ты.

В дом заводим отдельно стоящий, 
Весь из бурого дом кирпича, 
За рукав в место жительства тащим, 
Трубкой потчуем брата луча.

И вот они курят трубку, и дурман от неё порождает видения тех мест, в которых луч побывал, и тех образов, которые он породил в русской литературе. И выходит, что образы эти — наша национальная генеалогия.

Метафизическое пространство очищается от того, что принято считать современностью, в нём остаётся только то, что задаёт координаты мира, его драматургию:

С холодной стороны холма 
себе в глаза глядит зима 
и стережёт звезду над бездной, 
и сводит путника с ума, 
как снегопад, пустой и тесный, 
как некрещёный мир окрестный — 
сума, тюрьма и кутерьма…

(Юрий Казарин)

Три девочки, две пешком, одна на руках, и мама их, мать. 
А куда идут? — умирать. 
Это не надо писать. 
Это надо нарисовать 
И раскрасить — алым и охряным, 
Поющим и золотым. 
Нарисовали? — листочки можно сдавать 
Ветру, луже, стерне, осенней глухой поре, 
Сельской церковке за гумном на горе.

(Сергей Круглов) 

У Круглова девочек зовут Вера, Надежда, Любовь — то есть у любой вещи, любого персонажа в такой поэзии появляется какая-то метафизическая роль. Ну и конечно, метафизическая перспектива оказывается способом преодоления страшной реальности, которая, получая такую перспективу, перестаёт быть пугающей:

кусочек бога есть даже в осколке 
красивого железа стодвадцатимиллиметровки 
попавшего в соль на кухонной полке 
и в холодильник, и в кастрюлю перловки…

(Виталий Лейбин)

Эскапизм метафизической поэзии обеспечивается необходимой для художника точкой вненаходимости по отношению к миру, с которой открывается строение мира, его смысл и которая часто фигурирует в поэзии. Приведу два варианта такой точки:

как недосказанная весть 
и неотвязный знак смысл 
должен быть слегка не здесь 
ему привычней так

(Александр Беляков)

От середины реки открывается дальняя даль, 
На середине реки прекращается пыльная пыль. 
Подаёт достославные знаки долго молчащий. 
Всякая правда делается двойной, 
Кожа почти настоящей — 
До обращения в горный хрусталь. 
В камень такой. Ледяной.

(Андрей Пермяков)

Точка, которую нашёл Беляков, позволяет каждый раз разыгрывать образ мира, в котором обнажена его противоречивость, его абсурдное устройство. Она позволяет видеть, что в этой перманентной борьбе противоречий невозможна победа. А у Пермякова человек, обретающий особенную точку зрения, с которой «открывается дальняя даль», в конечном счёте превращается в «ледяной камень». Это своеобразный предел поэтической метафизики. 

Экзистенциализм катастрофы и обочины

Экзистенциализм в поэзии, как правило, находит элегические формы выражения, но элегия эта далека от исторической — она больше не про поколения, а про человеческие состояния. Здесь ключевое значение имеет пороговое время или пространство. В случае поэзии эскапизма это чаще всего время катастрофы или пространство обочины, которые обусловливают ревизию ценностей, постановку проклятых вопросов. Сами эти вопросы становятся знаком того, что человек пробивается в пространство вертикали.

Что явлю я этому миру, прощаясь с ним навсегда? 
О чём подумаю? 
Чем озабочусь? 
Какая мысль утянет меня за собой 
в непреодолимую вечность? 
Что взволнует меня настолько, что отодвинет страх 
и холодное сытое брюхо смерти? 
Или не отодвинет?..

(Игорь Ильин)

И как лелеять слабое свеченье 
живого мира в пепле и золе, 
и как ходить в беспомощности этой, 
в стыде и страхе дальше по земле, 
и как смотреть на листьев серебристых 
скольжение по глади голубой, 
на облака, из местности гористой 
идущие, как пламя, за тобой?..

(Мария Маркова)

Стихотворение Александра Правикова начинается строкой «Когда мы вспомним это время…», открывающей пространство будущего элегического воспоминания, время для которого еще не наступило:

И мир сужался, как воронка,
Сжимался, как кулак ребёнка, 
Сжимался и не мог помочь. 
И правда жирная, как плёнка, 
Преображала вечер в ночь. 
Сначала было думать страшно, 
Что будет дальше, а потом 
Привычным и почти домашним 
Стал новый страх…

И вот еще отрывок, который, кажется, ярко выражает экзистенциальное напряжение атмосферы 2022 года, хотя не содержит ни одной детали, которая могла бы быть опознана как «современная»:

Дайте мне зацепиться — рукой, волосами, чувством — 
За устойчивость мига, корягу веков безвестных. 
Дайте жизни пожить — ради радости и искусства 
Созидать не в пустое, лететь не в глухую бездну.

(Екатерина Стрельникова)

Частый мотив поэзии эскапизма — особое обочинное пространство, в котором всю историю мировой культуры нужно начинать сначала.

В лесу культура узнаёт себя,
Расползся март брикетом киселя,
Любая птица выдаёт цитаты,
Просрочкой надышавшись, концентратом.

Блажен, кто в мерзлой луже отражён.
Из анфилад березы голышом
За медным солнцем тянутся к дороге,
Как мраморные греческие боги.

(Алексей Дьячков)

Тут камнетёсом шлифуется слово: 
сложат овин, примастачат навес. 
Это, мол, братцы, и есть наша школа — 
будем учиться прилежности здесь. 
Видимый контур на слух перескажешь, 
чтобы нащупать незримую связь, 
выйдешь на холод из келий бумажных — 
беглый, как раб, и опальный, как князь.

(Андрей Дмитриев)

У Дмитриева есть очень точный образ ящерицы, лежащей на камне, — образ, воплощающий исходное состояние, в которое всякий раз возвращается или возвращает себя человек на обочине. И это возвращение к этому архаичному состоянию прочитывается как судьба, в которой смешаны мотивы вынужденности и достоинства, стоицизма и самобытности в своей всегда переходной идентичности. 

Антологическая линия в поэзии — самый низ вертикали

Антологической линией я называю, с одной стороны, популярную сегодня поэтическую миниатюру, которая переводит любую тему в чистый эстетизм и любование, с другой — идиллическую установку на бытие в самой неброской повседневности. И то, и другое вполне может прочитываться как варианты реализации творческой стратегии эскапизма. 

С миниатюрой сегодня в поэзии работают многие, думаю, что у нас очень серьёзная конкуренция в этом жанре, но и мастеров высокого уровня хватает. В этом номере к поэтам, для которых миниатюра является главным жанром, можно причислить Александра Белякова, Мирославу Бессонову, Марию Затонскую, Юрия Казарина, Андрея Першина. 

Миниатюра как будто останавливает ход времени, его темп, заставляет вчитываться в каждое слово, всматриваться в каждую деталь. Миниатюра может быть метафизической, как у Белякова, натурфилософской, как у Казарина, сновидческой, как у Першина, психологической, как у Бессоновой — но в миниатюре всегда остаётся на первом месте самоценность изображения, которое некогда превращать в сюжет, поэтому весь драматизм мира передаётся самим изображением.

я из земли корней как радикал
не извлекал то было в самом деле —
весь свет целебный внутрь проникал
через глаза и трещины на теле
и я почти убитый наповал
пощады ждал за робость мягкотелость
из-за которых нет не целовал
земную жизнь когда того хотелось

(Мирослава Бессонова)

В этой миниатюре Бессоновой успевает развернуться драматический сюжет отношений лирического субъекта со светом и земным миром, в которых трепета перед светом оказывается недостаточно для любви, а любовь оказывается слишком робкой для проявлений — и в этом была её трагедия.

Идиллическая же линия, которая просматривается у Алексея Дьячкова, Марии Марковой, Александра Правикова, по своему содержанию очень далека от античной идиллии — это именно сознательный, исполненный смирения уход на самое дно жизни, на котором можно додумать главные мысли, проговорить главные вопросы. Вот фрагмент из цикла «Уроки смирения» Марии Марковой:

Хотела бы я в вере быть крепка. 
Так думаю, склонившись над цветами 
и отодвинув стебель сорняка. 
Так думаю. И больше стебелька 
ни пальцем не касаюсь. Жизнь свободна, 
и пусть она проявлена слегка, 
и пусть она наивна и кротка, 
и пусть она беспомощно ломка, — 
она любая Господу угодна.

А у Алексея Дьячкова эта аскеза равносильна исполненному смысла уходу в немоту:

Три слона, проверенные временем. 
Угольной каптёрки теплый рай. 
Ложечкой своей как можно медленней
Рафинад в стакане размешай…

Хрип после затяжки первой в голосе, 
После третьей кашель будет бить. 
Если понимаешь с полуслова всё, 
Можешь ничего не говорить.

В таком мире не всегда понятно, чем жить, в чём находить смысл. Идиллия в этом смысле часто выходит на сцену в результате потери смысла или точки опоры. Идиллическое пространство — своеобразная попытка начать заново, с физического ощущения повседневных деталей, с базовых вещей и ценностей.

Эскапизм расцвёл в современной русской поэзии новым цветом, его плоды разнообразны. Так поэзия защищает свою территорию, опасаясь, что эта территория может быть отобрана или осквернена. Но для того, чтобы увидеть это явление в современной поэзии, нужно освободиться от идеологических шор и не отбрасывать традицию. В конце концов, за тысячелетнюю историю поэзия научилась в любых обстоятельствах сохранять способность давать человеку то внимание, которого он больше нигде не находит.