«Есть только два острия» — о книге Александра Скидана

Скидан А. В самое вот самое сюда, СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2024. 160 с.

«Есть только два острия, способных пронзить нашу душу насквозь — несчастье и красота, – пишет Симона Вейль брату – Хочется беспрестанно плакать кровавыми слезами, когда думаешь, скольких сокрушило несчастье — а они ведь могли извлечь из него пользу. Но если смотреть на вещи более хладнокровно, нет безумнее расточительства, чем пренебрежение красотой мира…» 

За последние десять лет было написано немало важных и значительных поэтических книг на русском языке, но их важность и значительность вполне может ставиться под вопрос теми или иными лагерями литературного поля. Существуют, однако, такие книги, которые как бы возникли из точки неоспоримости – книги, представляющие собой совершенно необходимое здесь и сейчас высказывание, которое одним своим появлением само ставит под вопрос как ценностные ориентиры адресата, так и в целом способы поэтического говорения в современном русскоязычном пространстве. Книга «В самое вот самое сюда» Александра Скидана – высказывание именно такого толка. 

В состав книги вошли за некоторыми исключениями стихи 2020 – 2023 годов, объединённые под заголовком «Два острия», а также предыдущая поэтическая книга Александра «Контаминация» со стихотворениями 2018 – 2019 гг. Каждое стихотворение строго датировано, что позволяет читать книгу как своеобразную хронику того, что происходило с языком, с поэзией, с культурой в течение последних лет, и, в особенности, осознать последствия разрыва, произошедшего в феврале 2022 года. Показательно при этом, что до первого стихотворения, написанного после 24 февраля, хронологического порядка в расположении текстов нет – стихотворения 2018 года органично соседствуют с теми, что были написаны в 2021, хотя между ними и наблюдаются некоторые тематические расхождения.

Но не одним расположением отличны стихи, написанные до от тех, что написаны после. И те и другие притягиваются в основе своей к двум противоположным силовым полям, или, говоря вслед за Симоной Вейль, двум «остриям», между которыми в книге возникает сильнейшее диалектическое напряжение. Острие красоты (см. эпиграф и стихотворение «Есть только два острия…», по которому получил название раздел с новыми текстами) способно «пронзить душу насквозь», оставляя человека раскрытым перед надеждой: в книге этот полюс неизменно связан с красотой культуры, красотой искреннего чувства, как следствие, красотой лирики (и более характерен для стихотворений 2018-2021 гг.). Острие же несчастья – это то, что «пронзает душу», лишая всяческой надежды и раскрывая человека перед отчаянием: несчастье вскрывает пустоту культуры, пустоту всякого чувства кроме ужаса, лишает красоты (по большей части, таковы стихи с 2022-2023 гг.). Напряжение между двумя этими «остриями» возникает как в рамках отдельного стихотворения (здесь автор постулирует надежду на диалектическое «снятие» противоположностей, переход их в состояние «двоицы любви»), так и в рамках всей книги, разбивающейся на две сопоставимых по объёму части, для которых характерны две сущностно противоположных поэтики (которые также вступают в диалектические отношения). Вся книга – это ряд попыток осуществить «снятие», попыток, то и дело проваливающихся, но вновь и вновь возобновляемых.

Формально расхождений в поэтиках того или иного полюса почти нет – и там и там имеет место характерный авторский стиль, сотканный из самого разного рода цитат (от переделанных песен «Любэ» и Аллы Пугачёвой до оммажей Рильке и Целану), разговорной речи (считалок, поговорок и проч.), культурных штампов, реалий жизни в рамках литературного сообщества и прочего языкового и культурного «сора», стиль «контаминации». Единственное формальное различие, пожалуй, в том, что стихотворения, написанные после, отчётливо (и настойчиво) обнажают приём, посредством которого они написаны (ср. «Поздно листать новости и фейсбук поздно писать…», «Помнишь читали ангела истории беньямина в 2014…», «Арендт говорила что это пророческий текст…» и т.д.). И это обнажение приёма, вкупе с тем, что большая часть стихотворений оказываются достаточно однотипны, смещает основу высказывания с семантики отдельного текста на уровень метавысказывания, задаваемого целым корпусом (о чём будет сказано подробней). В то же время стихи, написанные до, скорее соответствуют классическому представлению о лирическом стихотворении (т.е., как о самоцельном высказывании на лексико-семантическом уровне).

Что же касается более глубоких расхождений, то уместно будет вспомнить меткое замечание И. Булатовского о поэтике Александра Скидана из предисловия к книге: «В них [в стихах Скидана] дана ветхость поэтического языка (речи, письма), и в смысле его использованности, и в смысле его уязвимости, изъязвленности». Так, этот поэтический язык представляется нам обветшалой, едва не рассыпающейся вещью. И это применимо к многим довоенным стихотворениям, с одной лишь поправкой – ветхость предполагает отсутствие напряжения, в связи с чем, скажем, Лев Оборин слышал в «Контаминации» интонацию «усталого пренебрежения». Но напряжение есть! 

только вымоешь посуду
никто не помнит ничего
хвала тебе, никто

и опять приходят всякие
никто не помнит ничего
хвала тебе, никто

ты дед пихто
ты помощь неотложная
тринадцать тысяч выезд сложная

хвала тебе, нерукотворная посуда
до страшного суда
вы туда а мы оттуда

в самое вот самое сюда

4 ноября 2020 [с. 19]

Здесь очевидна игра с хрестоматийным стихотворением Пауля Целана «Псалом», и, казалось бы, повод предельно бытовой, отчего создаётся комический эффект и слышится своеобразное панибратство с классическим претекстом, который берётся как старая поношенная одежда и небрежно накидывается на быт. Но, если приглядеться, то и сам этот быт оказывается дискурсивно «ветхим»: в первом стихе – цитата из «Банального рассуждения на тему свободы» Дмитрия Пригова («Только вымоешь посуду // Глядь – уж новая лежит…»); а в середине – из «Вакханалии» Бориса Пастернака («На кухне вымыты тарелки, // Никто не помнит ничего»). Однако за «поношенностью» претекстов и обращения к ним, за «поношенностью» темы мытья посуды после интеллигентской «вакханалии» в приговской коммуналке, за «поношенностью» самого языка («дед пихто»), здесь чувствуется «серьёзность», проявляющаяся к концу стихотворения. «Тринадцать тысяч», «неотложная помощь», «выезд», «сложная» – в этом мире истёртого смысла человек умирает и нуждается в скорой помощи: и если у Целана было «Ничто… ради тебя мы хотим расцветать, тебе навстречу», то у Скидана «мы» движутся в обратном направлении – оттуда (из Ничто) «в самое вот самое сюда», в надежде на жизнь, в борьбе за неё. 

Это внутреннее еле заметное напряжение можно было бы, продолжая метафору ветхости, сравнить со старой натянутой верёвкой, которая давно растеряла прочность и вот-вот разорвётся, но продолжает держаться. В стихотворении, по первой строчке которого названа вся книга, как раз происходит «снятие» противоположностей, когда из острия несчастия (человек при смерти) и из острия красоты (язык культуры – Целан, Пастернак, Пригов) возникает лирическое напряжение и тончайшая «двоица любви», кроме которой больше нет ничего. 

Таковы, во многом, довоенные тексты. Есть среди них и вовсе совершенно «серьёзная» лирика:

встретил мальчика и маму в кафе
сидели фотографировали друг друга
и я фотографировал
лет сорок назад

проявка и печать занимают время
под проценты которые не отдать
море волнуется раз

на дальнем плане

и мать не в фокусе

29 августа 2020 [с. 34]

Однако в стихотворениях Александра, написанных после 24 февраля (особенно в тех, где происходит обнажение приёма с его многократным повторением), это напряжение, эта обветшалая и еле державшаяся связка серьёзности и надежды не выдерживает давления и разрывается, открывая простор смирению перед «остриём несчастия». Отсюда и перенос основного высказывания с семантики конкретного текста на эффект, который возникает при последовательном прочтении похожих текстов:

***
ханна арендт читает черные тетради
георг гадамер читает черные тетради
рене шар читает черные тетради
жан бофре читает черные тетради
…
переводчик «телефонной книги» авитал
ронелл александр секацкий
читает черные тетради
александр дугин читает черные тетради
сергей финогин читает черные тетради
das man читает черные тетради
дед хасан читает черные тетради
журнал логос пристально читает черные тетради
в 2018 году
…
черные тетради на красной площади
черные тетради на сенной площади
имени ханны арендт
в разгромленном кёнигсберге [с. 68]

***
и голубые комсомолочки георгия иванова
визжа купаются в крыму
и просто молодые комсомолочки визжа
купаются в крыму
и молодые и немолодые нереиды визжа
купаются в крыму
…
и молодые и немолодые специалисты
тем не менее проводят семинар
по органическому импортозамещению
жизнедеятельности нефтяных
платформ и купаются в крыму
…
и молодые и немолодые геодезисты
тем более визжа буровыми установками
проводят разведку противопехотных
тактических дельфинариев
и купаются в крыму
и молодые и немолодые вежливые
дальнобойщики тем более везут наукоемкие
изделия по крымскому мосту где нет
никакого георгия иванова
и можно не визжать

или визжать
… [с. 69-70]

***
то ли юнга читать и таскать его басни в кармане
то ли юнгера читать и таскать его басни в кармане
то ли ницше читать и таскать его басни в кармане
… 
то ли фрейда в самом деле
то ли ольгу фрейденберг
то ли стратановского перечитать 
и ночами подушку как мясо кусать [с. 76-77]

Каждое стихотворение такого типа в основе своей предельно просто: либо, как в случае с последним, это будет оммаж существующему тексту (С. Стратановский: «То ли Фрейда читать // И таскать его басни в кармане» и, там же, «Или лучше про пьяную кружку // Поэму писать // И ночами подушку // Как мясо кусать»), сведённый к тавтологизированному списку, читаемому не без комического эффекта (что подтверждает практика публичных исполнений этих текстов автором) и экзистенциально нагруженной концовкой, выходом из этого списка. Либо это может быть более сложная структура, как в «и голубые комсомолочки георгия иванова…». Однако в любом случае эти тексты построены на тотальном обнажении приёма списка и тавтологии. 
Читая такие тексты один за другим, в порядке хроники, читатель сначала смеётся над постоянным повторением и минимальными семантическими сдвигами, отклонениями (два фундаментальных основания смеха по Бергсону), смеётся также от узнавания культурных реалий вроде «журнал логос пристально читает черные тетради // в 2018 году», над «тактическими дельфинариями», возникшими посредством семантического сдвига от комсомолочек-нереид, купающихся в Крыму. Смех помогает здесь не сойти с ума. Но читая пять таких стихотворений, десять, пятнадцать, невольно ловишь себя на чувстве ужаса и отчаяния – не только и не столько из-за трагических событий, стоящих за этими текстами, сколько из-за того, что лирический субъект становится летописцем-свидетелем опустошения смысла, опустошения языка культуры [ ]. Если раньше это была «ветхость», но ветхость, за которой чувствовалось лирическое напряжение, если Рильке или Целан могли «спасти», то теперь культура деконструируется, и вместе с обнажением приёма обнажается и зияющая пустота, разрыв, устрашающее Ничто, стоящее за тем, что из себя представляют русско-интеллигентское сообщество в соцсетях, а также любые дискурсы, в которых массово осмысляется современность.

Это чувство ужаса, возникающее при последовательном непрерывном чтении послевоенных стихотворений Скидана как раз и ставит под вопрос саму возможность (и уместность) прямого лирического высказывания. Зачем? – если оно неизбежно станет частью этого тотального Ничто, стоящего за культурой и за языком в том виде, в каком мы сегодня его имеем – вот вопрос, который задаёт автор и читателю и самому себе. В то же время, зачем жить в таком мире, где нет ничего, будучи нанизанным на «остриё несчастья» по Симоне Вейль, и можно ли назвать это жизнью? 

Разумеется, поэт не хочет с этим мириться и пытается вернуть лирическое напряжение, стоящее за стихами. Так, происходит попытка «снятия» уже не только на уровне конкретного текста, но и на уровне всей книги: в принципиально тавтологизированный списочный, «порванный», текст то и дело возвращается надежда на «двоицу любви», в расчёте на то, что это станет спасительным выходом. Вновь происходит обращение к хрестоматийным претекстам – скажем, к стихотворению Катулла о воробушке (преобразованному в «плачьте, все гаджеты и виджеты, // и прочие раскоряченные приблуды»); вновь возвращается лирическое переживание (как, скажем, в стихотворении «Прочитал комментарий софии камилл», где за списочной формой скрывается глубокая скорбь о рано ушедшей поэтессе).

Однако тут уже сама внутренняя динамика сборника «Два острия», его логика, сопротивляются возвращению в до-разорванное состояние. Да, на уровне отдельного стихотворения такое возвращение выглядит возможным (и иногда осуществляется), но на уровне всей книги попытка убедить себя в том, чтобы говорить «не с тоской», а с «благодарностью» (см. заключительное стихотворение сборника), и не «сокрушаться несчастьем», а «извлекать из него пользу» (по Симоне Вейль), проваливается. Единственным же выходом из этой пары тезиса и антитезиса оказывается «снятие» их до напряжённой тишины, смиренно-выразительного молчания, постулируемого в последних стихах сборника и подобного знаменитому тезису Витгенштейна (согласно которому, о том, о чём невозможно говорить, следует молчать):
…
не говори с тоской с министерством культуры
не говори с тоской с прачечной
не говори с тоской с отборщиками кинофестиваля
не говори со специальной эрмитажной тоской
не говори с тоской с инстанцией буквы
не говори с тоской с законом отца
не говори с законом репродуктивной системы
не говори с материнским правом с тоской
не говори с правом и с право имеющим
не говори с х***чечной
и вообще не говори [с. 103]

Так заканчиваются «Два острия».

Вместо заключения, хотелось бы, напоследок, поделиться тем, каково это, перелистывая последнюю страницу нового сборника, возвращаться к «Контаминации» 2020 года. Перепрочтение прошлой книги неминуемо вызывает чувство своеобразной ностальгии по временам, когда лирическое высказывание ещё могло быть самоцельно (пусть и язык уже тогда был предельно обветшавшим), когда ещё можно было писать о «первом снеге, выпадающем за край страницы» и о «дыхании», которое «в тебе стало подобно букве впечатанной в букву», когда темами были любовь, жизнь-к-смерти, тоска, радость – классические темы лирики. И хотя то и дело ловишь себя на ощущении дежавю – что какие-то фрагменты «Контаминации» как бы пробрасывают в будущее зачатки ужаса, – чувство ностальгии по временам до разрыва, когда можно и нужно было говорить, не покидает меня, дочитывающего и неспешно закрывающего теперь книгу Александра Скидана.