Осознанная слабость как прием

Опыты нежного смотрения на смерть

В 201 номере журнала «Лиterraтура» вышла подборка стихов Владимира Коркунова «Разрушенная хрупкость». Многие из этих стихов – результаты наблюдения за миром, восприятие случайно открывшихся восприятию картин, ставшее миниатюрами. Речь в них – река, образуемая несколькими источниками; эту речь можно поделить на фрагменты, принадлежащие разным эмоциональным регистрам, как это делал Ролан Барт (не зря он упоминается в одном из текстов). Текст становится пространством слияния визуального, аудиального, тактильного и эмоционального, причём каждое можно отделить от другого. Здесь впечатления внешнего зрения отдельны от впечатлений зрения внутреннего, они образуют панораму настоящего, которая сливается воедино только при контакте с прошлым/вневременным:

оранжевый стригунок бежит по серому небу
из-под колосьев ног падают облака
мокрые дымовые столбы

что там внутри разрушенной хрупкости?
голоса вплетённые в голоса —
косы голосов затянуты слишком сильно
зелёные пятна лиц небо в сером

людское покрывало земли слишком часто стирали

Фрагментарность речи подчёркивается в том числе графикой стиха: курсивами (они подчёркивают инаковость источника речи) и многоточиями (они выступают в роли «отбивок» для некоторых текстов), пустотами внутри строки, вставками внутри символов (это другой способ разграничить субъектности или временные промежутки в тексте). Также, помимо количества тире или длины строки, важны знаки / и |. Знак /, как и в рядовом употреблении, указывает на вариативность письма, возможность прочесть иначе: «я оставленное/отравленное тело твоё». Но также это и указатель на внешнее событие – на то, что длится вне речи: «/её смерть/». В свою очередь знак | – это своеобразный символ для цезуры, разрыва строки.

Если обращаться не к внешнему облику, а к тематике этих стихов, то основной мотив подборки – утрата. Иногда это напрямую смерть, иногда расставание, иногда ускользание совсем недавно ещё зримого образа. Но во всех случаях стихи отличаются открытостью, готовностью к освобождению от «тесноты стихотворного ряда», а их основной субъект – нежностью к утрате. Подборку открывает цикл «Тростник на изнанке земли», посвящённый медленному угасанию старшей родственницы говорящего (здесь он находится в опасной близости к самому Коркунову). Его отличает поразительная способность фиксировать каждую стадию утраты, от самых невыразительных признаков и до уже посмертного оплакивания. Внимательность и даже забота о мельчайших признаках смерти, её документальность (сказывается журналистский опыт Коркунова и опыт работы в жанре docu poetry) сочетаются с хрупкостью, даже уязвимостью мировосприятия, которое может быть взволновано и малым горем, описывая при этом большое. Именно на этом стыке и рождается бестрепетная нежность взгляда. Предлагаю заметить её в тексте о смерти котёнка:

утром тельце котёнка лежало в траве у подъезда
замершая в горизонтальном прыжке
крошечная пума с оскаленным тихим ртом

как быстро его блестящая шерсть потускнеет
смерть прорвёт её сеткой залысин
и запах разложения/крика войдёт в распахнутые летние окна?

вечером на газоне осталась только примятая трава
может он переродился в листья травы — может воскрес
может радуга укутала его одеялом семицветья

сразу стало не так страшно
стало можно дальше жить ходить на работу забыть

и только запутавшийся/заплутавший крик
ещё резонировал в памяти —
с каждым всхлипом медленно и гулко затихая

Выпадение из дискурса

В ноябрьском (№11) номере журнала «Знамя» опубликована подборка Кирилла Корчагина «много чего». Её смысловой центр – фигура исключённого человека, а основная оптика – оптика изъятия из пространства/ времени. Корчагин, одним из основных научных интересов избравший субъектность в новейшей поэзии, собственную поэтическую подборку также формирует на основе единой (или очень сходной) субъектности. Субъект поэтической речи выстраивает говорение как раз из точки непринадлежности: из воспоминаний о времени, куда ему больше не вернуться, из размышлений о пространстве, где его никогда не будет. Из попытки примерить роль, которая не то, что не может принадлежать ему, – уже много лет никому не принадлежит и не существует. Как не существуют и те роли из прошлого, на которые субъект при говорении напарывается как на подводные камни. Выстраивая свою индивидуальность не из факта, когда-то бывшего или возможного быть, а из тотального отсутствия факта в реальном времени и реальном пространстве, субъект находит точки соединения с прошлым/ несуществующим. Он утверждает, что находятся онтологические сходства между любыми объектами, способными слагаться в последовательность:

И как будто спустя десятилетия,
у совсем других поэтов,
я узнаю свои же слова,
захлебнувшиеся в водовороте
причастий на сцене распада
индустриальной глубинки:
«хлопья горящей пластмассы»,
«змеиная кожа в траве»,
«они снова идут куда-то», —
у поэтов, которые ненавидят
меня за мои ошибки,
презирают за разрез глаз
и при случае не подадут руки,
но как же на деле похожи
все эти наши печенья «Мадлен»
с запахом свалки.

В этом случае одно исключение – человека из социальной группы – нивелируется всеобщей исключённостью из времени и столь же массовой попыткой восстановить его в тексте. Это простейший принцип кругов Эйлера: локальный минус-приём оказывается поглощён глобальным, протягивая связи между полями различия, обнаруживая их единую суть. Реализуется в подборке и самый базовый принцип работы с непринадлежностью, когда она не задействует поля ирреального и используется для очерчивания границ собственной субъектности в поле «модного» в культуре и искусстве: «что мне рассказать о себе? Что я / не консерваторка, не феминистка, / не популяризаторка совриска, / не выпускница ниу вшэ». Хотя объединяющий элемент в текстах такого типа тоже присутствует, но он относится уже к иным, менее очевидным областям коллективной выключенности: ирреальному и властному. Их в подборке представляют хтонические существа и государственные лица, которые не просто несут в себе непознанное, а осуществляют «большие процессы» («власть проворачивает своё колесо»), к которым «маленький человек» не может иметь отношения. 

Однако на фоне глобального ужаса и самоопределения через отказ происходит частичная реинкарнация концепции любви как нити, связующей реальность. Текстам возвращается и ритуальность, и самоокупаемость любви, но уже на описанных позициях непричастности. И остаётся лишь ценность тех связей и воспоминаний, что были отторгнуты только временем, а не судьбой, ошибкой или чужим вмешательством:

я всегда думал, что любовь
ценна сама по себе,
что можно влюбиться
в маленького зверька,
в столичную ночь со вспышками
пролетающих мимо огней,
в прибрежную духоту
изматывающей летней скуки,
в беженцев с юга,
которых почти смешит
пронзительный холод,
напоминая о кубиках льда
в стакане со сладким напитком,

но пару лет назад мне объяснили,
что каждый из нас при случае
вспыхнет как спичка,
и спустя пару мгновений
этот огонёк исчезнет,
может быть лишь ненадолго
выхватив из глухих проблесков ночи
наши обнимающие друг друга тела.

Заполнение пустот

В декабрьском (№12) номере журнала «Новый мир» вышел поэтический цикл Владимира Козлова «Это страна окраина». Цикл состоит из 17 частей, каждая – из трёх катренов. Помимо этого, текст написан логаэдом, что создаёт одновременно эффект монотонности и «негладкости», шершавости письма. В основе цикла – мысленный эксперимент, попытка принять и вместить в себя историческую перспективу, культурные стереотипы и культурные ценности. Это цикл вариаций, бесконечного обдумывания темы государственности, начатой с появлением поэзии на русском языке и не иссякающей до сих пор, особенно подпитавшейся мыслями и событиями в последний год. Основная образность цикла «Это страна окраина» восходит, быть может, к Георгию Иванову: «Россия счастие. Россия свет. / А, может быть, России вовсе нет». Из этого текста и некоторых других стихотворений (например, из опытов Геннадия Айги) в поэзию пришла особая русская пустота, которая не просто ширь и простор, а ещё и монотонное забвение. В тексте Козлова вариации пространства обозначены так: дикое поле, чистое поле, пустыня, пустота, обочина, окраина – нечто покинутое и оставленное, невозделанное. Не обладающее само по себе оценочностью, но, как и всякая земля, хтоническое, то есть одновременно порождающее и принимающее умерших («Ослепительно белые зубы / в непрожевываемой земле»). 

Исходная точка мышления – пустота. И из этой пустоты текст пытается генерировать новые смыслы: исторические, общечеловеческие, сиюминутные. В попытке вобрать широтой поэтического аппарата, втянуть в пространство текста всю амбивалентность страны-окраины – одновременно обречённой и непобедимой – монолитное повествование и дробится на вариации. Но не только оно вынуждено расщепиться: вместе с ним и субъектность становится многосоставной, нескоординированной. «Я», поэтическое и человеческое, «я» как любой отдельный голос становится полноценным героем цикла. В попытках описать, пересобрать мир вокруг и обрести своё место в нём «я» оказывается то исключённым из окраины, то неподходящим новой реальности, то неузнаваемым даже самим собой. Зритель, долженствующий не упустить ничего, раскалывается и рассеивается в этом мире, оно осознаёт собственную нерелевантность: отдельный человек не способен встать над миром и осмотреть его, придумать ему будущее. Тем более, если сам мир – осколки. Однако страна-окраина обнаруживает не только слабость реципиента, но и слабость скриптора (не способного описать её), и слабость мыслителя (не способного представить каждую её грань). 

В итоге единым этот текст делает всё-таки не только монотонность речи и замкнутость формы, а общая замкнутость мысленного эксперимента, находящего исход из неразрешимости внутри самой себя – исход в молитву. Мне кажется, начавшийся в «Prosodia» проект «Поэзия как молитва» имеет отношение к тому, как разрешился этот текст о человеке перед лицом истории. Возможно, в причинах его появления сокрыто чувство универсальности молитвы – как практики и как решения любого эксперимента с материями гораздо больше и сильнее нас. Собирание осколков страны-окраины (в этом мне видится и региональная проблематика, близкая Козлову) возможно благодаря ещё одному чувству, обычно причисляемому к религиозным: всепрощению. А также всезаботе и всетоске, которые открывают дорогу к надежде даже в отчаянии ума:

Поле, дикое поле,
его неприступный свет.
Невыносимое боле
томление обо всех.

Ветер, подлинность, поле,
музыка, минимализм.
Забитые было поры
открыты в ровную жизнь.

Поле исходных порывов
продвигаться, не встав,
за горизонт без обрывов
по выгоревшим цветам.