От слов к Слову – о книге Александра Корамыслова

Корамыслов А. Монолог в тряпочку. М: издательство «СТиХИ», 2022. 48 с.

Как отмечено в аннотации к новой книге Александра Корамыслова «Монолог в тряпочку», в неё вошли «избранные стихи 2001-2021 гг. “традиционных” форм, а также лучшие тексты формы и жанра танкетки» (с. 3). В рамках очень тоненькой книжечки (название серии «Сингл» говорит само за себя: высказывание весьма ограниченного объёма) автор представил итоги двадцатилетнего творческого пути: немалый временной охват для 40 страниц поэтического текста. Мог, конечно, поступить по-другому – презентовать, например, написанное за последние 3-4 года (материала бы точно хватило), но для автора, видимо, было важно другое: обозначить некий сухой остаток, соль и суть собственного эстетического и духовного поиска. Каковы же векторы и результаты этого поиска? 

Поэзия религиозных исканий

 
«Монолог в тряпочку» – книга, очень выстроенная с композиционной точки зрения, и дело здесь не только в двухчастности, заданной художественной концепцией серии «Сингл» (первая сторона называется «Поймай словоробья», вторая – «Горят путёвки в смерть»). В расположении текстов считывается крепкая внутренняя логика. Основной корпус стихотворений, представленный верлибрами и силлабо-тоникой, открывается поэтическим обращением к читательской аудитории («позвольте же подарить вам вот это смешное / и пригубить за ваше здравие / из пластикового стаканчика» (с. 5)), а завершается текстами из программного цикла «Стихи о работе». Этот цикл, кстати, обманывает все ожидания читателя, внезапно попадающего на крючок названия: да, стихи о работе, но о работе особого рода – той, которую проделывает человек, вставший на путь – нет, не исправления – а настоящего воцерковления:

радостно замечаю
что в последнее время
всё реже целую руки женщинам
всё чаще – мужчинам
бородатым
с наперсным крестом (с. 40)

Стихотворения, размещенные внутри композиционной рамки,  объединены общей идеей – идеей пути и смысла: «Куда вести булярный аппарат?» (с. 20) Вопрос задан философский – ответ дан христианский, почти в духе Августина Блаженного, сказавшего: «Не блуждай вовне, но войди внутрь себя!»: 

Пойдёшь направо – сети интернета.
Налево – тоже сети: там – разврат
и пьянство. А прямой дороги – нету…

Всё так. Но, слава Богу, нет преград
спиральным и крутым тропинкам духа,
ведущим речь во внутреннее ухо,
куда вести булярный аппарат! (с. 20)

Есть у Корамыслова ещё один ответ на вопрос о смысле – тоже христианский: «человек живёт для смерти» (с. 26). Это поэзия религиозных исканий, и слово «духовный» относительно творческого пути автора звучит отнюдь не как априорная константа (вроде как если путь творческий, то по определению духовный): в системе аксиологических координат поэта категория духовности, пожалуй, основополагающая, и раскрывается она в известном значении – как совокупность проявлений духа в мире и человеке, как способность прозревать иную реальность – божественную, ангельскую:

заходя в трапезную
понимая
что здесь как-то нелепо желать
приятного аппетита
желаю
ангела за трапезой
и краешком наблюдаю
невидим предстоит (с. 41) 

Такая оптика сближает поэзию Александра Корамыслова с поэзией Сергея Круглова, но если творчество последнего открывает читателю взгляд священника, то творчество Корамыслова – взгляд прихожанина (само слово, кстати, звучит в стихотворении «что снится батюшкам?..») При этом противоречия, сходящиеся в лирическом герое, делают его весьма близким непосвященному и невоцерковленному читателю. Здесь, конечно, свою функцию выполняет и пафос самоуничижения, прорывающийся в некоторых текстах (например: «но палата ума у меня / больше похожа на летнюю кафе-палатку» (с. 5)), и вообще социальный статус этого героя, принадлежащего, что называется, «поколению дворников и сторожей». Ссылка на Б. Гребенщикова – не ради красного словца: он, действительно, существенно повлиял на мировосприятие и эстетику Корамыслова, который и как человек, и как автор постоянно находится во внутреннем диалоге с БГ: «птица спой гребенщикова / спой гребенщикова рыба» (с.26), «постою ещё на их плоскости с переменным / углом отражения, наблюдая закон» (с. 33).    
«Ужель я сторож?», «ужель я дворник?», «ужель я грузчик»? (с. 17) – в этих самоопределениях угадываются библейские соответствия, которые ставятся в один ряд со сниженной лексикой: «ужель я сторож? брату моему / такое не приснилось бы с похмелья» (с. 17) [курсив мой. – И.К.] Стилистический сдвиг – одно из проявления приёма контраста, стержневого в творчестве Корамыслова. 

Дух, эрос и вертикальное зрение

Так, в контексте книги высвечиваются две противопоставленные друг другу категории – категория духа, связанная с представлением о Святом и Божественном, и категория эроса, связанная с представлением о греховном начале в человеке, о земном опыте искушения – опыте почти безальтернативном, поэтому и трагическом: архетипическая рифма «крови – любви» не выглядит избитой, потому что закрепляет этот смысл:

не хотели но выбрали неводы
из безальтернативной реки
детородные уды и неуды
вам влепили за то в дневники
с ночниками не пили бы вы воды
сладкой жизни да поздно в крови
не хотели но сделали выводы
из безжалостных вводов любви (с. 9) 

Это стихотворение из серии «отнюдь не вредных советов» (квинтэссенцией такого учительского пафоса можно назвать стихотворение «НДС»), но на самом деле лирический герой Корамыслова тоже совпадает с теми, кто всё-таки пил воду сладкой жизни: «что мне с вами, сёстры, делить? / только разве что ложе брачное» (с. 28), «пах-пах переводили на тахтах / под тишину, музон и тили-тили / искали счастья в женских животах / и находили» (с. 34). Эротические сюжеты перемежаются с религиозными и в итоге вертикальное зрение побеждает телесное и низовое. Эротические сюжеты в контексте книги перемежаются с религиозными и в итоге вытесняются последними – вертикальное зрение побеждает всё телесное и низовое. Как показывает автор, для человека есть несколько путей: горизонтальный, диагональный и вертикальный. Первые два – символы земной, мирской, обычной нашей жизни: «В своё время мы очень и очень погоризонтали. / В постелях, с любимыми и так», «Вон, смотри, ещё одна парочка / подиагонала через парк» (с. 6). А вертикальный путь – религиозный, но необязательно в смысле конфессиональном: творчество тоже есть искание истины, Бога, света, поэтому и оно в своей основе религиозно:

А некоторые тогда же очень и очень повертикали.
В храмах и приравненных к ним мастерских.

Давно уже и нам пора вертикать (с. 6).

Собственно, книга «Монолог в тряпочку» читается как история об обретении лирическим героем вертикального зрения, как история обращения – из «нераскаянного грешника» (с. 39) в человека, готового «принимать, прощать, не жаловаться» (с. 39). Александр Корамыслов транслирует особый опыт – опыт воцерковления, и говорит об этом прямо, без перифраз: 

Нераскаянным грешником просыпался от звона
будильника «Слава»,
а теперь просыпаюсь от звона будильника «Слава Богу» - 
православной церкви, стоящей немного справа,
через вымощенную благими булыжниками дорогу (с. 39). 

Внеклассные советы

Такая поэзия не требует от читателя обязательной погруженности в православную традицию: она, скорее, намеренно открывает новый опыт, чем рассчитывает на принятие в кругу единомышленников. Чувствуется даже установка на сознательное непопадание в ценности и жизненные представления  потенциальной аудитории. Например, когда в современном поэтическом тексте формулируется вопрос «Пойдём на исповедь?», этим вопросом автор словно заведомо отпугивает читателя, заранее предугадывая его реакцию:

что снится прихожанам?
что попало

пойдём на исповедь?

пиши пропало (с. 11) 

Вообще возникает такое ощущение, что поэзия Корамыслова растет из глубокой внутренней боли автора – боли за современную эпоху и современного человека. Поэтому в некоторых текстах считывается посыл, который можно расценить как своего рода морализаторство, но на самом деле в авторе говорит не менторство, а неравнодушие:     

А если ты по воле злого рока,
а если ты по воле зло-урока
торопишься в обманчивую школу,
чтоб впитывать иллюзии чужие, 
заглядывать спешить в чужие Windows – 

скачай мои внеклассные советы (с. 38)

Эти советы – про возможность другой жизни, «без суеты, без ножниц и розеток, / без горьких слёз и сладких поцелуев, / без женщин и без фраз, почти Вертинских, / без НДС и прочей чепухи» (с. 37). Эта другая жизнь происходит в том самом Настоящем Детском Саду, где «лешие с оружием не бродят», где «не сидят валютные русалки» и «сторожа не пьянствуют ночами» (с. 37). В общем, это и есть то Царство Небесное, войти в которое можно, если следовать завету Христа: «Будьте, как дети». В 48 страниц стихотворного текста Александр Корамыслов уложил внешнюю и внутреннюю биографию своего лирического героя, который, судя по всему, этому завету следует – по крайней мере, его мировоззрение по-юродски блаженное и по-христиански смиренное:

А вообще – как всегда – 
наш труд осеняют крылами 
ангелы-хранители Погрузил и Разгрузил,
несмотря на козни падших Уронила и Повредила (с. 31)

Поймать словоробья

Привычные представления о реальности переворачиваются – за счет языковой игры, направленной на высвечивание новых смыслов в известных словах и словосочетаниях. Так, используя идиому «облачные хранилища», поэт ломает её и разворачивает сюжет о необыкновенной работе в этих самых хранилищах облаков: 

интересно должно быть работать в облачных хранилищах
вести облачный учёт

защищать хранилище
от налётов разгоняльщиков облаков

пока из небесной канцелярии не придёт сверхмолния
с приказом о повышении (с. 8)

Целый ряд текстов основывается на каркасе универсальных проекций, которые подвергаются языковой и смысловой трансформации: «ужель я сторож? брату моему / такое не приснилось бы с похмелья…» (с. 17), «-по самой приблизительной цене / всё это стоит тридцать три иуды…» (с. 14), «блудный ум / со стёртыми подошвами низких мыслей / с бритой высокой поэзией в шрамах / возвращается / к больному немолодому сердцу» (с. 19). Работа с идиомами и культурными универсалиями направлена, с одной стороны, на решение эстетических задач и является ярким свидетельством погруженности поэта в языковую стихию: «Поймай словоробья» – так называется первая часть (сторона) книги-сингла, и названа она танкеткой, вошедшей в «Монолог в тряпочку» (с. 44). В логике обозначенной эстетической установки – «поймать словоробья» – читаются разного рода лексические и грамматические сдвиги, которые так последовательно осуществляет автор: «вертикать», «вино-градина», «собственное противоветреное», «надцелуи», «вести булярный аппарат» и т.д.   

Сквозь призму универсальных проекций

Но работа с библейскими идиомами и сюжетами становится еще одним свидетельством духовной работы автора, способного улавливать вечные коллизии в сюжетах современности, просеивать собственные представления об истине и заблуждениях  через категории, относящиеся к области сакрального, библейского, христологического. Через эти категории осмысляется всё происходящее – не только в человеческом, но и в природном мире:

под сосной 
голгофа

христос
муравьиный

несёт
крестоцветик (с. 46)

Настроенная таким образом оптика позволяет прозревать скрытую суть событий и явлений – подчас очень горькую, тревожную суть:

А выходишь наружу – и тоже хочется осенить себя крестом,
глядя на окружающие цветочные спецклумбы,
сделанные из перевёрнутых списанных ракетных раструбов,
в которых пышно растут и благоухают.
Сдерживаешься, но думаешь:
«эти вещи будут посильнее цветочков хиппи
в дулах полицейских автоматов» (с. 31).

Религиозное измерение, характерное для поэзии Александра Корамыслова, соотносится с культурологическим: автору свойственна интеллектуальная стилистика, что выражается в многочисленных отсылках к культурным кодам: погруженность в культурное поле задает определенный угол зрения, выйти за пределы которого становится невозможно:

в прихожей  висит репродукция возвращения блудного сына

в гостиной – копия не ждали

в спальне – оригинал возвращения блудной страсти

не укрыться ли на кухне

но и там эскиз

завтрака на траве (с. 21)

Даже отношение к смерти формируется через рефлексивное переживание опыта культуры:  

ужель я настоящий (мандельштам)?
ужели смерть действительно приидет?
придёт, приидет – и задаст вопросы…
отвечу ли – на троечку хотя б? (с. 17)   

Светло и страшно

Очевидно, что в поэтике, растущей из религиозного чувства, категория смерти будет одной из основополагающих: «будьте здоровы / помните о смерти» (с. 16). Герой Корамыслова, конечно, помнит, и знание о смерти, пропущенное сквозь призму религиозных представлений, переживается им, с одной стороны, как знание о спасении, о возможности инобытия, о возвращении в небесное земное лоно, о бессмертии:

Земля рождает нас обратно
и день, и ночь.

А там – беременность иная,
под самым чутким из сердец,
где нас обратно зачинает
Отец (с. 42).   

От стихов Корамыслова возникает горькое чувство, потому что они напоминают о тех вещах, о которых иногда хочется забыть, – давят на болевую точку, и одновременно эту боль снимают, ибо дают надежду – на будущий свет, на Божественную милость:

А в целом – всё неплохо. Скоро я
(возможно) землю буду целовать
холодными недвижными устами…

Чего желать мне? – Уберите ноги,
торчащие в Божественном проходе! – 
чтоб я прошёл, в сырую землю лёг… (с. 22)

Но где-то глубоко в подтексте «Монолога в тряпочку» лежит представление совсем о другой смерти – не той светлой смерти, к которой готовится христианин и которая обещает жизнь вечную («спой про письмецо в конверте / в жизни будущаго века / человек живёт для смерти / смерть живёт для человека» (с. 26)), а о смерти страшной, смерти как зле, как проявлении зла. Но это глубоко в подтексте. Вторая «сторона» пластинки так и называется – «Горят путёвки в смерть»: в контексте книги, вышедшей весной 2022 года, слова про горящие путёвки в смерть прочитываются как ёмкая характеристика эпохи – и в этом тоже есть авторская прозорливость, потому что книга была составлена ещё осенью 2021-го. Внезапно вырастающие на её страницах «спецклумбы», сделанные из раструбов ракет, упоминание полувоенного завода, «леших с оружием», – во всём этом слышится страшный гул времени. Дизайн обложки, на которую вынесено изображение танка с надписью «TANKETT», вполне оправдывается содержанием книги: в её состав вошли танкетки – шестисложные двустишия, жанр современной поэзии. Конечно, слова «танк» и «танкетки» созвучные: второе вообще выглядит как производное от первого. Но сегодня изображение танка на обложке поэтической книги вкупе с принтом хаки, использованным для оформления страниц, открывающих разделы, отсылает к вполне определенным  обстоятельствам. По поводу этих обстоятельств автор не высказывается. А может, как раз-таки высказывается – через название книги: монолог в тряпочку – метафора такого молчания, которое на самом деле есть говорение, – в ситуации, когда открыто говорить нельзя. Нет, в книге Корамыслова ни о какой настоящей войне нет и речи. Просто есть тонкий намек на то, что умирать можно по-разному – можно светло, а можно страшно: 

Припомнится ещё не Шикльгрубый,
а нежный Адик, мальчуган немецкий,
впоследствии создавший «Гитлерюгенд»
и множество чудовищных вещей (с. 35).

Когда в 2014 году у Александра Корамыслова вышла книга «Песни мудехара», в предисловии, написанном Сергеем Кругловым, о поэте было сказано как о добродетельном постмодернисте. «Монолог в тряпочку» почти не дает поводов для соотнесения поэтики Корамыслова с эстетикой постмодернизма: в авторе говорит нравственное и религиозное начало, которое определяет его позицию относительно современности. Кроме упомянутого Сергея Круглова, христианская оптика сближает Корамыслова, например, с Борисом Херсонским или Игорем Меламедом.
В категориях Бога, Духа, Слова для поэта нет никакой философской абстрактности: они переживаются и понимаются буквально – как явления, а не как понятия. В случае Александра Корамыслова всё дело отнюдь не в проговаривании христианской морали, а в репрезентации религиозного переживания, нового для самого лирического героя. Книга «Монолог в  тряпочку» открывает читателю это переживание – результат сложной внутренней работы поэта,  и требует от читательской аудитории не меньшей внутренней работы: плотность поэтического материала, вещества поэзии, в данном случае обратно пропорциональна площади текста. Закономерно, что книга стягивается к танкеткам, представляющим автора как поэта-минималиста, и в этом тоже выражается особое отношение к слову – как к поступку, а не просто материалу. При таком отношении статус поступка обретает не только слово, но и молчание. Название книги, кроме всего прочего, отсылает и к этому смыслу. Он, кстати, закреплен финальным двустишием:

молчу
держу слово (с. 46)               

В  другом программном двустишии сказано: «иди / от слов к Слову» (с. 44). Это посыл наилучшим образом отражает вектор духовного поиска, осуществляемого автором книги «Монолог в тряпочку». Что же касается результатов этого поиска, то авторская установка позволяет понять: путь в данном случае и есть результат. И если можно поймать «словоробья», то поймать Слово – невозможно.