Понятой Ненашев и сирень Вергелиса

В петербургском Доме писателей московское издательство «Стихи» провело очередную презентацию – на сей раз двойную, представив публике новые книги стихов поэтов Романа Ненашева и Александра Вергелиса. Оба – ровесники, оба приверженцы традиционной рифмованной системы стихосложения, оба посещают одно литературное объединение. На этом сходства, вроде бы, заканчиваются – хотя и тот, и другой сходятся в главном, а именно – в хроническом пессимизме. У одного, правда, пессимизм озорной, у другого, если так можно выразиться – обычный, нормальный, хотя и с просветлениями.

Роман Ненашев: спасение пересмешника

Издав совсем недавно первую свою книгу стихов «Человек в квадрате» (собравшую немало положительных рецензий) уроженец Саратова, а ныне – петербуржец Роман Ненашев со спринтерской скоростью подготовил вторую, которую назвал так: «Быть понятым». У тех, кто знаком с поэзией Ненашева, название это поначалу может вызвать недоумение. При первом прочтении в нём звучит какой-то подростковый пафос, напоминающий известную фразу из фильма «Доживем до понедельника»: «Счастье – это когда тебя понимают». Впрочем, Ненашев не был бы самим собой, если бы обошелся без «подкола» и не «зашил» в название книжки двойной смысл. Всё дело в ударении, законное место которого, судя по всему, не на первом, а на последнем слоге: «Быть поняты́м» – на этот вариант прочтения намекают названия разделов книги – «Личный обыск», «Свидетельства и протоколы» (разделов строго два – форматом серии «Single» подразумеваются как бы две стороны виниловой пластинки, в виде которой оформлена книжка). Лирический герой – понятой на месте если не преступления, то – чрезвычайного происшествия, которым сплошь и рядом оборачивается жизнь. Понятой – человек случайный, оказавшийся в непосредственной близости к событию помимо своей воли. Именно таков лирический субъект Ненашева. В открывающем книгу стихотворении этот самый субъект просто сидит и «думает думу, куря». В этом пассивном созерцании ему открывается мир – странный, полный нелепостей, откровенного безумия и страданий. Например, в следующем стихотворении описана яблоня, на которой висят и яблоки, которые в тайне от хозяина можно украсть, и сам хозяин, качающийся на ветке:

Ступай легко и веток не качай –
Час неровён, сосед ещё вернется.
И саду прошептав: «Прости-прощай»,
Коснись ноги соседа невзначай,
Пусть он в ответ, как маятник, качнётся.

«Сосед ещё вернется» – в данном случае мертвец ещё воскреснет. В поэтической вселенной Ненашева, полной мрачной фантастики, такое возможно, и все-таки смерть у него, как правило, настоящая, окончательная, фактическая – без надежды на пробуждение. В финале фильма под условным названием «Жизнь героя» – бессмысленный круговорот событий и неизменная чернота экрана:

Стоят с шарами дети на плацу,
неслышно ходит поезд по кольцу,
герой, слабея, держится за рану.

Как дни мелькают кадры из кино –
борьба, финал и чёрное пятно
во весь экран, и титры – по экрану.

Принимая во внимание поспешность создания второй книжки Ненашева, у поклонников его таланта, вероятно, были основания опасаться, что она будет значительно уступать дебютной, вобравшей в себя лучшее из написанного за долгие годы работы. Но опасения эти напрасны. Да, кое-какие (ранние, судя по всему) стихи несколько отличаются от основного корпуса текстов. Да, есть в некоторых стихотворениях ненужная, казалось бы, затянутость, зацикленность, но всё это погоды не делает. Вернее, как раз делает – создает ощущение бесконечно ходящей по кругу, пробуксовывающей в самой себе жизни, которая при этом находится в состоянии перманентного распада. А вот книжка, в отличие от жизни, держится, на куски не разваливается, что обеспечивается единством ненашевских тем (вернее, главной темы – темы абсурда человеческого существования), а также неизменностью авторской манеры – писать легко о тяжелом, смешно о страшном. Герой Ненашева смотрит на жизнь и на смерть в упор, без стенаний и всхлипов созерцая зияющую дыру в мироздании. И ни слова не обходится у него без лукавой игры, ни строчки без специфического юморка. При этом искорки этого юморка не столько освещают, сколько, напротив, подчеркивают черноту безответного, бесчеловечного, безбогого  Космоса. Но в этом пересмешничестве и заключается спасение, единственное, что остается человеку без веры – ирония, в том числе обращенная на себя:

Я думаю, что в юморе – серьезно – 
Есть панацея от семи грехов. 

Вергелис и его тоска по мировой культуре

Если Ненашев – Арлекин, то Вергелис – определенно Пьеро. Не стоит обманываться  – пышная ветка сирени на обложке, придающая ей праздничную нарядность, жизнеутверждающее призывное название «Поближе к сирени» – всё это лишь обман потребителя. Продукт не соответствует упаковке. Внутри эта книжка довольно печальна, причем концентрация печали нарастает с каждым стихотворением, перетекая в откровенную мрачность.

Собственно, и название, и вся концепция сборника задана в первом тексте, о чем, кстати, и сообщается в аннотации: «Замысел книги намечен в открывающем её стихотворении, где ветка сирени предстает символом всего живого, противопоставляемого Танатосу, но немыслимого вне диалектического единства с ним». Судя по текстам, Танатос в этой схеме все-таки преобладает. В первом стихотворении идет перечисление того, к чему лирический субъект желает быть поближе – к сирени, к черемухе, к «синему морю». Заканчивается стихотворение так:

И только от смерти подальше.
А впрочем, куда без нее?

Вопрос не праздный: в контрапункте бытия без смерти, само собой, никуда. Как сказано у Александра Кушнера, явно повлиявшего на поэтику Вергелиса, смерть – как зернышко яда на дне бокала, и без этого зернышка «вкус не тот, вино не пьется». Однако все дело в концентрации, в балансе. Без смерти жизнь непредставима, но что делать, когда макабр и нуар захлестывают, застят белый свет? Может быть, все дело в текущей повестке? Если книжка Романа Ненашева внешне вполне аполитична, то Вергелис все-таки ступил нетвердой ногой в Маркизову лужу политики, как это называл Блок – и, видимо, подобно тому же Блоку наш современник воспринимает социальные потрясения как часть волнения беспредельного (во всех смыслах) космического океана. 

Сколько их, сколько ближних и дальних
примирит этот огненный град?
Что там ангел орет в матюгальник
с головой, запрокинутой в ад?

Это не гражданская лирика, а скорее, лирическая рефлексия на происходящее. Рефлексия мрачная. 

Ты постарел на десять лет – 
Сказала мне жена.

Что и говорить, тут есть, от чего постареть. В том числе – от неразрешимых внутренних противоречий вследствие явного расщепления обывательского сознания, репрезентацией которого Вергелис (как и Ненашев) в отдельных стихотворениях занимается. Волошинская позиция «над схваткой» сегодня едва ли возможна, лирический персонаж мечется между крайностями, ищет безболезненные формы эскапизма – вот почему в этих стихах так навязчиво повторяется тема сна (который, по меткому замечанию Санчо Панса, так похож на смерть). Попытка если не оправдать, то – осмыслить текущие события приводит героя книжки к не очень приятным выводам. Центральная мысль второй стороны пластинки – возвращение человека в его подлинный онтологический дом, в Историю: 

Настало время жить в Истории,
в большом чертоге неуютном,
где вьются ангелы, которые
уж тихих песен не споют нам.

Дом этот лишен привычного обывательского комфорта, темен и страшен, но только в нем человек обретает истинное, предписанное свыше осмысленное существование, в отличие от ложного «миража розового», в котором герой книжки находился до недавних пор.

Впрочем, самому Вергелису, похоже, гораздо ближе именно мираж – во всяком случае, мираж культуры. Возвращаясь к первому (программному в своем роде) тексту, мы видим, что ветка сирени и кисти черемухи, заявленные как символы жизни, поставлены в один ряд с табличками Катулла, паросским мрамором, «живыми флорентийцами» и «голландцами» (надо полагать, художниками). Тоска по мировой культуре заявлена здесь буквально, без околичностей. О том, что это именно мираж, свидетельствует стихотворение «Ты, чьё имя ледяная бездна», где и культура, и цветущая природа предстают в роли всего лишь цветастой шторы или «кружевного батистового платочка», набрасываемого на глаза человека для того, чтобы он не умер от разрыва сердца, встретившись один на один с бездной, с ужасом бесконечного ледяного пространства Вселенной, в которой, похоже, нет места Богу. Бог, впрочем, упоминается, но здесь он или гностический (стихотворение «Зоологический музей») или деистический творец, который не знает, что делать с сотворенными им людьми и более того, не знает, зачем он их вообще сотворил («Боже, зачем ты придумал меня»). В этом, кстати, мироощущение лирического субъекта Вергелиса смыкается с системой взглядов лирического субъекта Ненашева. И все же, если сравнивать две поэтические вселенные, у Вергелиса, как ни  странно, гораздо меньше черных дыр и гораздо больше мерцающих светил – полного отрицания, как Ненашев, этот стихотворец не выдерживает, то и дело дрейфуя к метафизическим просветам, ища смысл там, где его, вроде бы, и быть не может. 

Бывает так: всему конец,
бессмыслица, тоска.
А смысл – он тут как тут, подлец, – 
глядит из тупика.

Разумеется, не стоит прочитывать все эти стихи буквально, ибо поэту положено постоянно себе противоречить, но даже в финальном – крайне депрессивном на первый взгляд стихотворении автор пишет о некоем «голосе», сопровождавшем его всю жизнь и который не оставит его и за последней чертой, «в той стране, где сумрачно и голо». Что это за «голос», кому он принадлежит – вопрос, на который у самого автора, похоже, нет ответа. И это, пожалуй, неплохо.