Максимилиан Волошин – поэт, связавший символизм и акмеизм

«Максимилиан Волошин. Если вы произнесёте это имя перед любым “добрым буржуа”, он воскликнет радостно:

– А, Макс Волошин! Тот, который живёт в Коктебеле, ходит без штанов, носит хитон и венок на голове…

Но другой, более осведомлённый, перебьёт его:

– Позвольте, это ведь, кажется, он разрезал картину Репина, или нет — он читал лекцию об ней, и сам Репин плакал. И потом он ещё дрался на дуэли…

– Простите, но мне кажется, что Макс Волошин был посажен в сумасшедший дом и помер. Я сам читал его некролог в какой-то киевской газете. Там ещё было написано: “к сожалению, покойник слишком любил парадоксы…” А говорят, талантливый человек был.

– Да это не тот Макс Волошин. То умер киевский журналист – псевдоним „Волошин“. Их часто смешивали.

– А я знал ещё одного Макса Волошина – оккультиста из Парижа…

Одним словом, через несколько минут у Вас закружится голова и начнет казаться, что Максов Волошиных было много и вообще это только одно наваждение». 

Так однажды сам Максимилиан Волошин (1877-1932) набросал о себе в тексте заметки, подписанной Сергеем Маковским (на тот момент бывшим редактором журнала «Аполлон»), которая была напечатана в газете «Ялтинский голос» 15 ноября 1918 года в преддверии лекционного турне Волошина по Крыму. Действительно, имя Волошина было на слуху, он был легендарной личностью, причем на разных уровнях общественного сознания. Париж и Коктебель, Репин и Черубина де Габриак, поэзия и живопись, антропософия и революция. Личность и творчество этого «мифотворца» (Марина Цветаева), «себя забывшего бога» (Сергей Пинаев, цитируя стихи Волошина) удивительно притягательны в своей многопуантности:

Вышел незванным, пришел я непрошенным,
Мир прохожу я в бреду и во сне:
Ах, как приятно быть Максом Волошиным –
Мне! 

Каково место Волошина в контексте Серебряного века?

Максимилиана Александровича Кириенко-Волошина часто называют символистом. Однако, например, З. Минц, рассуждая об истории русского символизма в работе «Об эволюции русского символизма» замечает следующее: «Такой крупный художник, как И. Анненский, не может быть понят ни как «старший» символист (отсутствие «апологии зла»), ни как «младший» символист (чуждость мистической вере в «Красоту, спасающую мир»). Сказанное относится и к творчеству М. Кузмина 1900-х гг., и к ряду произведений Волошина. Между тем и организационно, и по субъективному самоощущению, и в восприятии современников все они, безусловно, связаны с символизмом». 

Рассуждает об «особом месте» фигуры Волошина в панораме русского символизма и исследователь И. Корецкая. Так или иначе, но середина 1900-х годов как период становления Волошина-поэта связана с контекстом русского символизма. Будучи, по сути, сверстником Блока и Белого, принимая их идеал «жизнетворчества», Волошин не был при этом человеком «школы», борцом за интересы корпорации. Он сам проговаривает свою позицию стихотворении 1903 г., обращенном к Брюсову: 

В вашем мире я - прохожий,
Близкий всем, всему чужой.

Волошин воспринимает символизм как творческий союз свободных личностей, не скованных эстетическими и иными другими догмами и правилами, не регламентирующий его стратегии творчества. При этом без символизма литературная деятельность поэта не мыслится. 

Начинает свое знакомство с символизмом Волошин вовсе не с русской поэзии, а с французской: «Только в 1902 году я узнаю о существовании в России новых поэтов. Прежде всего в мои руки попадают стихи Вячеслава Иванова, который в то время еще живет в Женеве, после я встречаюсь с Бальмонтом и одновременно с его поэзией. В 1903 году – с Брюсовым, Балтрушайтисом и Белым в России». Встреча с Бальмонтом осенью 1902 года станет для Волошина судьбоносной во многих смыслах. С Бальмонтом поэт будет дружить долгие годы, его назовет (наряду с В. Ивановым и Ж.-М. Эредиа) своим учителем в сфере владения стихом, на племяннице жены Бальмонта Маргарите Сабашниковой Макс женится в 1906 г.. Расставание с ней начнется с мистерии соборного Эроса на «Башне» В. Иванова, а закончится в Европе, где Сабашникова увлечется антропософией Рудольфа Штайнера. Если с Бальмонтом Макса сближал «культ впечатлений», особый импрессионизм художественного видения реальности, то Вяч. Иванов пленял своей приверженностью миру эллинской античности, широтой хронотопа, «оперностью» своего поэтического голоса. Именно этот сдвиг от Бальмонта к Иванову и проявился в первом сборнике стихов поэта «Стихотворения MCM-MCMX», который вышел в 1910 г. в издательстве «Гриф».

Особенно сближается Волошин с символистами, группировавшимися вокруг В. Брюсова и журнала «Скорпион», в 1903 году. Его сразу признают своим, Брюсов способствует вхождению молодого поэта в русскую литературу, обращая внимание на незаурядность художественного дара Волошина и выделяя его и А. Белого из «гурьбы… юных декадентов». Кстати, сам Волошин не купился на магию брюсовской личности, позже определив его творческую сферу влияния как «школу римского легионера, ландскнехта и конквистадора», отличающуюся «великой страстью самоутверждения» и отнюдь не похожую на обитель философа и мистика. 

В 1903 г. появляются первые публикации его стихотворений в символистских изданиях – в журнале «Новый Путь», в альманахах «Гриф» и «Северные Цветы». С 1904 г. Волошин – постоянный сотрудник и парижский корреспондент «Весов», московского журнала, ставившего основной задачей пропаганду «нового» искусства, посредник между французскими и русскими модернистами. В результате неприятностей с полицией во время студенческих волнений в Московском университете, на юридическом факультете которого обучался поэт, Волошин вынужден в течение примерно пяти лет продолжать свое образование в Париже, где он и представляет интересы «Весов». Контакты с символистами поэт сохранит на всю жизнь, например, Андрей Белый будет частым гостем Макса Волошина в его гостеприимном доме в Коктебеле.

Что отличает поэзию Волошина от символизма и сближает с акмеизмом?

Уже в первом сборнике Волошина проявляется удивительная черта поэтической манеры поэта, которая дистанцирует его от символистов. В разделе сборника «Годы странствий» характерным кредо автора звучат строки из стихотворения «Сквозь сеть алмазную зазеленел восток…» (1904):

Всё видеть, всё понять, всё знать, всё пережить,
Все формы, все цвета вобрать в себя глазами,
Пройти по всей земле горящими ступнями,
Всё воспринять и снова воплотить.

Для Волошина принципиальна ориентация на зрительное восприятие, его тексты отличает господство изобразительного начала, особое видение формы и цвета, «пластики». Для символизма же высшим видом искусства была музыка. На эту доминанту явно влияют три европейских властителя дум –   философ Фридрих Ницше с его мыслью о рождении искусства «из духа музыки», композитор Рихард Вагнер, видевший в музыке воплощение «универсальных потоков божественной мысли», и Поль Верлен с его призывом «Музыка прежде всего». «Музыкой выражается единство, связующее… миры, – вслед за ними учил Андрей Белый. – В музыке мы бессознательно прислушиваемся к этой сущности». Блок выразил ту же мысль в стихах: «Все – музыка и свет: нет счастья, нет измен… / Мелодией одной звучат печаль и радость…», – определив в статье «Интеллигенция и революция», что «дух есть музыка». Волошин принимает поэтику соответствий символизма как попытку выразить сверхчувственное, но этот поэт – визуал:

Я – глаз, лишенный век. Я брошено на землю,
Чтоб этот мир дробить и отражать…
И образы скользят. Я чувствую, я внемлю,
Но не могу в себе их задержать.
                                        «Зеркало», 1905 г.

Решающее воздействие на становление как художнического (не будем забывать о том, что Волошин – замечательный живописец), так и поэтического стиля Волошина оказали импрессионисты. Уроки французского импрессионизма сказались на многих стихах Волошина, особенно на тех, которые вошли в цикл «Париж»:

Как мне близок и понятен
Этот мир – зеленый, синий,
Мир живых прозрачных пятен
И упругих, гибких линий.

Мир стряхнул покров туманов.
Четкий воздух свеж и чист.
На больших стволах каштанов
Ярко вспыхнул бледный лист.

Небо целый день моргает
(Прыснет дождик, брызнет луч),
Развивает и свивает
Свой покров из сизых туч.

И сквозь дымчатые щели
Потускневшего окна
Бледно пишет акварели
Эта бледная весна.
                     1901 или 1902 г.

Позже М. Цветаева скажет о Волошине: «Пять чувств, из которых больше всего зрение. Поэт-живописец и ваятель». А Вяч. Иванов заметит, что у Волошина «говорящий глаз». Разворот в сторону визуальности, увлечение канонами поэтики Парнаса (на эту зависимость укажет Брюсов), упорство в шлифовке формы наводят на мысль о том, что этого поэта в некотором смысле можно считать предтечей акмеизма. В программном стихотворении «Подмастерье» (1917), которое сам Волошин определил как свой «поэтический символ веры», возникает образ чеканки «упорных слов» как ступени к статусу Мастера:

Мне было сказано:
Не светлым лирником, что нижет
Широкие и щедрые слова
На вихри струнные, качающие душу, —
Ты будешь подмастерьем
Словесного, святого ремесла,
Ты будешь кузнецом
Упорных слов,
Вкус, запах, цвет и меру выплавляя
Их скрытой сущности, –
Ты будешь
Ковалом и горнилом,
Чеканщиком монет, гранильщиком камней.

В 1911 году возникнет «Цех поэтов» – литературное объединение молодых авторов, для которых тоже принципиальной точкой эстетического притяжения станет мастерство Парнасской школы, принципиальная актуализация профессионально-технической стороны процесса стихотворчества, что, собственно, что находит отражение в названии группы. В одном из манифестов направления «Утро акмеизма» Осип Мандельштам сравнивает поэта с зодчим, возводящим здание из слов, «а символисты были плохими зодчими». Феноменом абсолютной гармонии поэт считает готику, готический собор сопоставляется у него с совершенным поэтическим текстом: в соборе камень, сохраняя свойственный ему вес, приобретает легкость конструктивного элемента. 

11-12 июля 1905 в жизни Волошина разыгрывается, по его выражению, «мистерия готических соборов». По большому счету, собор был только один – Руанский, но его посещение отразилось и в творческом сознании, и в цикле стихов поэта «Руанский собор» (1906-1907). Позже Волошин приступит к работе над книгой «Дух готики», которую так и не закончит. Средневековое зодчество, готику поэт считает идеальным выражением культуры. Как и акмеисты, Волошин видит в этом явлении культуры способность соединить в духе абстрактную идею и трепет жизни, космическую бесконечность и земную предметность:

И я склоняюсь на ступени,
К лиловым пятнам темных плит,
Дождем фиалок и сирени
Во тьме сияющей облит.

И храма древние колонны
Горят фиалковым огнем.
Как аметист, глаза бессонны
И сожжены лиловым днем.
                 «Лиловые лучи», 1907

Волошин пытается читать готический собор, это его эстетическая установка: «Прочесть готический собор от его первой страницы до последней, от портала до острия стрелки, венчающей его крышу, расшифровать его гримуары, раскрыть его гиероглифы…». Следующим в этом стремлении будет О. Мандельштам со своим сборником «Камень».

Какие культуры вдохновляли поэзию Волошина?

«Годы странствий» – название первого раздела первой книги стихотворений поэта, с которым стойко ассоциируется образ странника:

Бездомный долгий путь назначен мне судьбой…
Пускай другим он чужд…я не зову с собой –
Я странник и поэт, мечтатель и прохожий…
            «Как некий юноша в скитаньях без возврата…», 1913 г.

Уроженец Киева, Волошин провел раннее детство в Таганроге и Севастополе. С четырех лет – Москва, потом Крым с пустынным Коктебелем и полуитальянской Феодосией, снова Москва, где он поступает на юридический в университет, высылка в Феодосию, Ялта с Чеховым, Европа (Австрия, Швейцария, Германия, Италия, Греция), восстановление в университете и снова высылка из Москвы, полгода в Средней Азии, где вместе с инженером Вяземским он занимается изысканием трассы Ташкентско-Оренбургской железной дороги  и с марта 1901 года – Париж, Париж, Париж. 

Путешествия для поэта становятся формой его познания мира. Со Средней Азией, пустыни которой Волошин воспринимает как колыбель человечества, у поэта формируется тема экуменизма как феномена изначальной общности национальных культур:

Я проходил по тропам Тамерлана,
Отягощённый добычей веков,
В жизнь унося миллионы сокровищ
В памяти, в сердце, в ушах и в глазах.
                                    «Четверть века», 1927

Накладываясь на метафизику произведений Ницше и В. Соловьева, эти образы помогают поэту выработать свою систему ценностных ориентиров во взглядах на мировую культуру, дают возможность, как он сам замечает, «взглянуть на всю европейскую культуру с высоты азиатских плоскогорий». Критически оценивая «варварский мир европейской культуры», он все-таки устремляется в Париж, но «не для того, чтобы поступить на такой-то факультет, слушать то-то и то-то. Я еду, чтобы познать всю европейскую культуру в ее первоисточнике и затем, отбросив все “европейское” и оставив только человеческое, идти учиться к другим цивилизациям “искать истины”, в Индию, в Китай, стараясь проникнуть в дух незнакомой сущности. А после того в Россию окончательно и навсегда». 

Восток и Запад, интерес к буддизму и католицизму, масонство и оккультизм, восточная мистика и западноевропейское искусство, живопись и литература, эллинизм и древнерусское искусство – вот то немногое из многообразия основ Волошинской картины мира, сотканной не просто из впечатлений о странствиях «по лицу земли», а представляющей скорее картину «блужданий духа». «Поэтический мир Волошина — это прежде всего мир отзвуков; в основе его часто оказывались непосредственные, личные переживания, но еще чаще – впечатления от “ликов” человеческой культуры, – пишет литературовед А.В. Лавров. – Главнейший императив Волошина-художника в передаче этих отзвуков – красота, самоценная и самодостаточная».

Как на поэзию Волошина повлияла антропософия Рудольфа Штайнера?

Крайне интересно отражается в творчестве Волошина его увлечение антропософией Рудольфа Штайнера, постулаты учения которого повлияют на образы поэтических произведений, входящих в раздел «Звезда полынь». Без учета антропософской теории невозможно адекватно понять такие стихи, как «Сатурн» (1907), «Солнце» (1907), «Луна» (1907). В частности, тезис о блуждании в звездных мирах вечности и перевоплощения человеческого «я» для поэта становится темой утверждения бессмертия духовного начала, божественной ипостаси личности:

И не иссякнет бытиё
Ни для меня, ни для другого:
Я был, я есмь, я буду снова!
Предвечно странствие моё.

История любви тоже привела Волошина к Штайнеру. Поэт не курил, не пил, всю жизнь оставаясь в душе большим ребенком, чистым и целомудренным. О своем отношении к женщине он говорил так: «У меня трагическое раздвоение: когда меня влечет женщина, когда духом близок ей – я не могу ее коснуться, это кажется мне кощунством». Образ его возлюбленной и первой жены Маргариты Сабашниковой, или царевны Таиах, найдет свое поэтическое воплощение в разделе первой книги стихов «Amori amara sacrum»:


Спустилась ночь. Погасли краски.
Сияет мысль. В душе светло.
С какою силой ожило
Всё обаянье детской ласки,
Поблекший мир далеких дней,
Когда в зеленой мгле аллей
Блуждали сны, толпились сказки,
И время тихо, тихо шло,
Дни развивались и свивались,
И всё, чего мы ни касались,
Благоухало и цвело.
И тусклый мир, где нас держали,
И стены пасмурной тюрьмы
Одною силой жизни мы
Перед собою раздвигали.
                                1902

Ее брак с Волошиным продлился лишь год, Аморя-Маргоря влюбилась в Вячеслава Иванова. А потом следы ее потерялись в Европе, где она следовала по пятам своего кумира – Рудольфа Штайнера. Волошин же неизбежно возвращается на землю, в свою Вселенную:

Ночь придет. За бархатною мглою
Станут бледны полыньи зеркал.
Я тебя согрею и укрою,
Чтоб никто не видел, чтоб никто не знал.
Свет зажгу. И ровный круг от лампы
Озарит растенья по углам,
На стенах японские эстампы,
На шкафу химеры с Notre-Dame.
Барельефы, ветви эвкалипта,
Полки книг, бумаги на столах,
И над ними тайну тайн Египта —
Бледный лик царевны Таиах…

В конце концов такой абсолютной Вселенной для поэта станет восточный Крым, местечко Коктебель, после постройки в 1903 г. дома в котором, Волошин изменит «музе дальних странствий» и станет Genius loci этого места. «Максимилиан – душа этих мест – не метафора: он действительно свое лицо придал этим местам, – записал 16 августа 1929 г. в дневнике М. С. Альтман. – И он – язык этих немых громад. Он их и глаза (живопись), и уста (поэзия). Их великолепие и нищета, киммерийский свет и сумерки». Проникновенные строки цикла «Киммерийские сумерки» (1907) – гимн той части крымской земли, в которой поэт угадывал тени древней Эллады, звавшейся в гомеровские времена Киммерией. Образы «седой полыни», «желчи» закатов, «горькой соли» волн находятся в зеркальном соответствие с состоянием автора, переживающим разлуку с любимой:

Я сам — уста твои, безгласные как камень!
Я тоже изнемог в оковах немоты.
Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень,
Незрячий и немой, бескрылый, как и ты.
                                    «Полынь», 1906

Образ эллинской античности находит свое отражение и в стихотворном цикле «Алтари в пустыне» (1909). Но здесь в центре – солнечный Аполлон, в одноименном журнале Волошин и становится активным автором в это время.
Тем временем исторические события приобретают все более трагические оттенки.

Когда сформировалась художественная историософия Волошина и в чем она состояла?

Точкой абсолютного мировоззренческого потрясения для Волошина становится дата 9 января 1905 г. События первой русской революции разворачивают поэта к раздумьям о роли России в мировой истории. Начинает формироваться особая художественная историософия Волошина, который задается вопросом: «Что надо делать для России, если она – поле борьбы всемирной? Надо знать ее карму и мировую карму…». Остро реагируя на все происходящее, Макс чувствует, что не имеет «права не иметь отношения ко всему… в эти моменты». Даже находясь в Париже, поэт переживает происходящее на родине:

Мысли поют: «Мы устали... мы стынем...»
Сплю. Но мой дух неспокоен во сне.
Дух мой несется по снежным пустыням
В дальней и жуткой стране.

Дух мой с тобою в качанье вагона.
Мысли поют и поют без конца.
Дух мой в России... Ведет Антигона
Знойной пустыней слепца.

На первую мировую войну, восприятие которой происходит в контексте пацифистских настроений, усиленных антропософским влиянием, Волошин реагирует как на вселенскую катастрофу. Стихи первых военных лет вошли в сборник «Anno mundi ardentis 1915» – «В год пылающего мира 1915». Война осознается поэтом в образах Апокалипсиса, Страшного суда и Второго пришествия. Поэт удручен разгулом шовинизма, для него главное – «…не разлюбить врага / И брата не возненавидеть!». В этом контексте возникает трагический образ России:

Враждующих скорбный гений
Братским вяжет узлом,
И зло в тесноте сражений
Побеждается горшим злом.

Взвивается стяг победный…
Что в том, Россия, тебе?
Пребудь смиренной и бедной —
Верной своей судьбе.

Люблю тебя побежденной,
Поруганной и в пыли,
Таинственно осветленной
Всей красотой земли.

Люблю тебя в лике рабьем,
Когда в тишине полей
Причитаешь голосом бабьим
Над трупами сыновей.

Как сердце никнет и блещет,
Когда, связав по ногам,
Наотмашь хозяин хлещет
Тебя по кротким глазам.

Сильна ты нездешней мерой,
Нездешней страстью чиста,
Неутоленною верой
Твои запеклись уста.

Дай слов за тебя молиться,
Понять твое бытие,
Твоей тоске причаститься,
Сгореть во имя твое.
                                        «Россия», 1915

С этого момента в поэзии Волошина закрепляются гражданский пафос и публицистичность, которые достигнут своего пика выражения в художественных откликах на события 1917 г. Образы Французской революции будут сменяться аллюзиями на тексты Достоевского, на смену скифов «дикого поля» придут образы Ивана Грозного и Годунова, самозванцев и Пугачева, Азефа и Распутина. В поисках ответа о причинно-следственных связях русской истории и места Октября в ней Волошин придет к утверждению о том, что в основе всего происходящего – «преобладание в русской душе стихийно-мятежного, безрассудно-шального, анархически-своевольного» (И. В. Корецкая). Стихи, написанные на эту тему – «Святая Русь» (1917), «Русь гулящая» (1923), пронзительны в своей искренности.

Третья книга стихов будет называться «Неопалимая купина». В ней поэт соберет стихи о русской смуте и терроре, которые он будет наблюдать в Крыму. Позже будут написаны поэмы «Путями Каина» (1922-1923) и «Россия» (1924).  Суть позиции Волошина – оставаться человеком, обладающим душой. Квинтэссенцией этой позиции станут образы одного из лучших произведений на тему гражданской войны в истории отечественной литературы:

Гражданская война

Одни восстали из подполий,
Из ссылок, фабрик, рудников,
Отравленные темной волей
И горьким дымом городов.

Другие из рядов военных,
Дворянских разоренных гнезд,
Где проводили на погост
Отцов и братьев убиенных.

В одних доселе не потух
Хмель незапамятных пожаров,
И жив степной, разгульный дух
И Разиных, и Кудеяров.

В других — лишенных всех корней —
Тлетворный дух столицы Невской:
Толстой и Чехов, Достоевский —
Надрыв и смута наших дней.

Одни возносят на плакатах
Свой бред о буржуазном зле,
О светлых пролетариатах,
Мещанском рае на земле…

В других весь цвет, вся гниль Империй,
Все золото, весь тлен идей,
Блеск всех великих фетишей
И всех научных суеверий.

Одни идут освобождать
Москву и вновь сковать Россию,
Другие, разнуздав стихию,
Хотят весь мир пересоздать.

В тех и других волна вдохнула
Гнев, жадность, мрачный хмель разгула, —
А вслед героям и вождям
Крадется хищник стаей жадной,
Чтоб мощь России неоглядной
Размыкать и продать врагам!

Сгноить ее пшеницы груды,
Ее бесчестить небеса,
Пожрать богатства, сжечь леса
И высосать моря и руды.

И не смолкает грохот битв
По всем просторам южной степи
Средь золотых великолепий
Конями вытоптанных жнитв.

И там, и здесь между рядами
Звучит один и тот же глас:
— «Кто не за нас — тот против нас!
Нет безразличных: правда с нами!»

А я стою один меж них
В ревущем пламени и дыме
И всеми силами своими
Молюсь за тех и за других.

                                           1919