Приключения Незнайки в аду

Ад Пуханова - это не ад Данте с его строгой структурой и законами, в котором каждому грешнику отведено своё место, а каждый грех имеет чётко определённое наказание. «Адалиада» нарушает логику, по которой в нашем представлении должна функционировать преисподняя: в ней живут не грешники, а все люди вообще. И не только люди – в одном из стихотворений в аду оказываются деревья, не понимающие, в чём их вина и за что они должны теперь мучаться. «Всё попадает в ад», - заявляет книга.

Ад как пространство обыденности

Загробная жизнь, а уж тем более ад – сложная тема для читателя. Ещё сложнее примириться с тем, что ад ожидает тебя, что бы ты ни делал. Поэту нужно придумать, как помочь читателю войти в эту тему и вызвать у него интерес, который окажется сильнее, чем ощущение дискомфорта. Поэтому Пуханов в первом же стихотворении сообщает: «В аду совсем как дома, / А ты переживал». Сразу становится ясно, что речь в книге идёт о каком-то другом, нестрашном аде, который вполне возможно осилить.

По мере чтения сборника пространство ада расширяется и обрастает подробностями, но опознать его сложно. Обитатели ада не горят в огне и не кипят в смоле, а занимаются самыми обычными делами. Описываемый мир иногда ничем не отличается от нашего: в подъезде постоянно «кто-то ссыт» и даже в сонете, сочинённом внутри одного из стихотворений, «снег идёт, собака лает». Ад не всегда остаётся местом действия – сюжет часто перемещается на Луну, Марс, в Рим, город Невыносимск, на абстрактный Север и т.д. Однако происходящие события одинаково будничны: например, у марсиан «денег нет, в кармане сыро», и это всё, что мы о них узнаём.

Пухановский герой как способ познания

К будничному легко привыкнуть, и нужен непредвзятый взгляд снаружи, чтобы посмотреть на мир «Адалиады» как на что-то новое. Для этого и существует пухановский герой, который в разных вариациях уже появлялся в книгах «К Алёше» и «Приключения мамы». Это очень сложный герой, заключающий в себе и ребёнка, который видит мир как будто впервые и безусловно верит ему, и взрослого человека, разочарованного и ироничного, и старика, который способен смотреть на жизнь без осуждения или отрицания, какой бы она ни была.

Лирический субъект «Адалиады» живёт уже очень долго – дольше, чем длится человеческая жизнь. Время и пространство для него сжаты, а исторические хронотопы накладываются друг на друга («Рим был вчера, и я его застал / В обычной циклопической бетонке»). Единственный способ для такого человека не сойти с ума – всё принять. У него открывается новое зрение – категории добра и зла прекращают быть абсолютными. Субъект учится понимать, что любое несчастье «проходит, проходит! / И зла не наносит душе», а духовной скрепой может оказываться «болт, что на меня забит». Однако субъект не превращается в идеального героя, а показывается разным: наивным, бесстрастным, мрачным. Так он выглядит сложным, противоречивым, похожим на настоящего человека и где-то сближается с автором – в этом залог читательского доверия.

Незнайка как житель советского мира

Героем нескольких стихотворений выбран Незнайка. Истории о Незнайке – не просто очередной сюжет, в котором поселяется будничный ад. «Незнайка вырос и встретился с писателем Носовым», - сообщает рассказчик. Но Незнайка не ребёнок, поэтому не может повзрослеть. В его случае «вырасти» можно только в одном смысле: из персонажа внутри сказочного мира превратиться в героя за его пределами.

С другой стороны, мир, сконструированный в текстах о Незнайке, по всем приметам совпадает с советским, а советский мир герметичностью и абсурдностью напоминает мир коротышек. Взросление Незнайки очень похоже на ситуацию, в которой оказались жители СССР после его распада: они тоже «по-прежнему ничего не знали» и были вынуждены искать «место в жизни». Субъект книги (а в чём-то и автор, которому довелось побыть советским гражданином) – тоже выросший Незнайка, который смог отделиться от человеческой истории и снаружи увидеть ад человеческого существования – не апокалиптический, а будничный, привычный и потому настоящий.

Ад как синоним человеческой жизни

На протяжении книги герой постоянно путешествует, но атмосфера происходящего остаётся почти неизменной. Мы приходим к открытию: ад определяется не местом или временем, а человеком. Люди носят свою преисподнюю с собой: улетая в космос, где всё, кажется, должно отличаться от земной жизни, продолжают думать о свете и газе, а в городе Невыносимске не знают Ноя – то есть не умеют найти то, что могло бы спасти их. Страшным оказывается не сам ад как место мучительного загробного существования, а то, что люди и там воссоздают свою прежнюю невыносимую жизнь, не в силах переосмыслить её:

В аду трудно найти работу.
Кризис, работы нет.
Многие добираются на работу электричкой
Два часа в один конец,
Чтобы выиграть семь-десять тысяч в зарплате.

«Тепло и уют», ожидающие человека дома, на деле оказываются тем же адом, только домашним. Им может стать что угодно: «…обычная семья за новогодним столом, / Родители с детьми на отдыхе, / Свадьба в маленьком городке…». Иногда ад приобретает черты советского «рая» — это и пианино с «Собачьим вальсом», играющим на всех этажах, и «примерно одинаковая зарплата». Но «никто не спешит покинуть ад», потому что это не столько эпоха или место жительства, сколько человеческий выбор.

Во вселенной «Адалиады» есть и «счастливые» сюжеты, в которые герой изредка попадает: например, стихотворение, где «…все жили в Интернете, / Не цифровом, а наяву». Этот мир вовсе не идеален: он зависает, связь обрывается. Но характеристики «мог в дверь любой войти без стука», «по именам друг друга звали» достаточны, чтобы определить, что здесь субъект чувствовал жизнь в её полноте и ощущал себя частью гармоничного «мы». Этого ему хватает для счастья. В стихотворении «Есть место без печали и потерь» семейное воссоединение происходит на кладбище, и это не смущает героя – мир гармонии, как и мир страдания, заключён в человеке, а не в окружающей обстановке.

Одиночество как путь к принятию

Проходя через разные хронотопы и ситуации, так или иначе связанные со страданием или конечностью жизни, пухановский герой учится принимать смерть и страх смерти, смотреть на себя со стороны. Эта способность делает его одиноким, однако одиночество здесь не синоним оставленности, а путь к зрелости, и герой это понимает («Так шёл я к одиночеству, / Как путник на огонь»). Одиночество приобретает смысл необходимости – к нему нужно прийти как к некой духовной высоте, на которой можно достичь ясного взгляда на происходящее, стать честным с собой:

Тебя здесь нет, и можно быть скромней.
Я больше не грущу и не скучаю,
И не пускаю розовых слюней,
И голубых слонов не приручаю.
Я изучаю розовых свиней,
И горькое предпочитаю к чаю,
И забываю с каждым днём сильней,
А может, помню – я не различаю.

Принять значит познать заново, поэтому забывание и запоминание для лирического субъекта теперь неразличимы и неотделимы друг от друга. Возможно, именно поэтому он легко перемещается между Цветочным городом, Петроградом двадцать второго года, космосом и древним Римом. При этом субъект не считает себя исключительным – во всяком случае, в положительном смысле («Наверно, из друзей наделали гвоздей, / А я какой-то вышел нежелезный»). Демонстрируя в некоторых случаях мудрость старика, он сохраняет наивность ребёнка, без которой невозможно заново познавать пережитое. В стихотворении «Дорогой отец, ты умер, а я продолжаю говорить с тобой» герой пытается обрести счастье, механически осуществив детскую мечту, и не замечает, что уже нашёл способ путешествовать в детство, перемещаясь из «взрослого» русского языка в «детский» украинский.

«Адалиада» получилась книгой о человеке. Если Данте в «Божественной комедии» наблюдает, как грешники в загробном мире расплачиваются за содеянное при жизни, то в сборнике Пуханова человек сам себе и наказание, и исцеление, жив он или мёртв. Он может застрять в историческом круговороте или увязнуть в суете повседневности, а может вырасти, как Незнайка, и приобрести новое знание. Ад и родной очаг, жизнь и смерть всё время отражаются друг в друге, и мир, в котором они неотделимы друг от друга, как ни странно, легче воспринять, чем саму по себе мысль о грядущем уходе из жизни. Автор как будто говорит читателю: «Это страшно, но можно выдержать. Я смог – и ты сможешь».