Свет и снег в поэзии Михаила Гронаса

0.

Стихи Михаила Гронаса для меня – самое важное и сильное поэтическое впечатление последних нескольких лет, оказавшее огромное влияние на моё мироощущение. Чтение разных рецензий и статей о Гронасе оставило впечатление, что большинство критиков упустили из виду самое главное. Я бы хотел попробовать раскрыть это главное – проанализировав ключевые для поэтики Гронаса образы снега и света.

1.

Первая и вторая книги Михаила Гронаса обрисовывают один и тот же мир, построены на одних и тех же стилистических средствах и поэтических приёмах; разница лишь в том, что происходит в душе лирического субъекта героя, созерцающего и пропускающего этот мир через себя. Что это за мир?

Во-первых – это полуразрушенное, недружелюбное пространство: «мир утлый минутный небезопасный» [2], «ни севером югом и прочим блядством ни инью янью и прочей дрянью объяснить мы мира не можем / лишь Пустым и Порожним / мир объясним / и фиг с ним» [2], «дом обесточен, мир не светел...» [1, стр. 11], «сломанный мир на обочине стынет...» [2]. В «Дорогих сиротах,» лирический герой впервые попадает сюда, по сути он переживает шок от первого знакомства. В «Краткой истории внимания» этот мир уже привычен, за 18 лет герой в нём вполне обжился и даже смог найти духовную опору.

Во-вторых, это пространство, в рамках которого лирический герой знает о своей ненужности. Его речь – не нужна: «собственно я звонил сказать именно то / что сказала трубка: / четыре шесть восемь двенадцать звуков / не отличных один от другого / один не важнее другого / только это – ничего другого» [2], «то, что я хочу сказать совершенно неважно / то неважно и что неважно / я неважно и хочу неважно и сказать неважно / и даже само неважно неважно дважды неважно вдвойне неважно / неважно неважно неважно неважно / неважно неважно неважно неважно / не!» [1, стр. 34]. Ладно бы речь, его жизнь – тоже не особо нужна: «Наконец стереться / На стене последнего дома / Написать исчезающим пальцем: / Существование – чрезмерно» [1, стр. 9].

Сам лирический герой не отличается какой-то особой выдержкой, не скрывает своих приступов малодушия и хандры по поводу окружающего мира: «пусто мне, пусто...» [2], «я хочу забиться в угол и смотреть на то как вещи не похожи друг на друга» [1, стр. 37], «одно мне напомни забыл я зачем мне быть пылью значенья / немеющей речью покойника о вещи, о встрече какой-то там, о свете...» [1, стр. 21]. Иногда доходит до прямо-таки инфантильных проявлений, которые обычно в стихи не выносятся: «фу / восемь утра / я не пойду туда / и не пойду никуда / фу / и не пойду / и не пойду / и не пойду / никуда» [2]. Это точка зрения сироты, лирический герой был сиротой в первой книге и продолжает им быть во второй (но не совсем!).

Я привожу цитаты из обеих книг, чтобы показать, что за 18 лет не изменились ни мир, ни лирический герой в своей личностной основе. Тем не менее «Дорогие сироты,» и «Краткая история внимания» – это две принципиально разные, отличные друг от друга книги, и различие их заключается в очень глубинном корне мироощущения, который был лишь намечен в первом сборнике, в полную силу реализовавшись во втором.

2.

Далее – чтобы сказать о снеге – надо сказать о зиме. Она часто встречается и в первой книге, и во второй. Зима, на самом деле, – это постоянное, базовое состояние мира, в который погружён лирический герой. Единственное время года, которое упоминается помимо зимы – это осень. Во втором стихотворении первой книги: «осень / сломанный мир на обочине стынет / никто не починит / никто не поправит оси» [2] – это самое начало знакомства, сущность нового для героя пространства ему ещё не открыта. Но далее – и в первой книге, и во второй – если и появляются какие-то признаки времени года, то только зимы – холод, снег. Тут может быть два объяснения: либо просто прошло время, и осень сменилась вечной зимой, либо – что более вероятно – герой, проникнув в сущность мира, обнаружил там зиму как единственное постоянное состояние. Недаром лирический герой, характеризуя крепчайшую из возможных тканей, не находит более исчерпывающего описания, чем: «крепче шей <...> / выше и прочней / чтобы не сносить / до дыр до бахромы / до похорон зимы» [2]. До похорон зимы = никогда. Сущность этого мира – вечная зима. Забавно, что образы кройки одежды и зимы идут в связке в одном из стихотворений второй книги: «Скроена шуба зимы / И носить её нам. / Скоро и мы, скоро и мы, / Скоро и нам» [1, стр. 50]. То есть зима – крепчайшая из возможных тканей и будет носиться вечно.

Картина не слишком радостная! Но ведь Михаил Гронас – это поэт, от чьих стихов светло. Не сговариваясь, именно это слово к ним применил и я, и мои близкие люди, с которыми мы обсуждали прочитанное. То есть описанный выше совершенно жуткий, недобрый, разломанный и уродливый мир всё же преодолевается автором – во второй книге.

3.

В «Краткой истории внимания» слово свет встречается в одиннадцати стихотворениях. Книга начинается образом света: «лети меня свет / теням ответ» [1, стр. 7]. Это очень важное стихотворение, которое разрешает противоречивую ситуацию, связанную с характером лирического героя. Как уже показано выше, в двух книгах герой – один и тот же. Ему свойственны страх, депрессивность, некоторая инфантильность и ощущение собственной забитости. И всё же духовная тональность второй книги резко отличается от первой. Если первая – больше про мрак, то вторая – про свет.

Каким образом герой, ничего принципиально не поменяв в своём «Я», выходит на духовное преодоление, целиком и полностью пронизывающее «Краткую историю внимания»? Ответ дан в первом стихотворении. Оно начинается с синтаксически амбивалентной конструкции «лети меня свет» [1, стр. 7], смысл которой необходимо выводить из общего контекста. Лирический герой помогает людям за окном, которые забыли «как будет утро», он подсказывает первую букву и таким образом делает сотворение утра возможным. Но тут очень важна деталь: «снова в комнате я никак не вспомню те слова которыми там за шторами я сотворил утро» [1, стр. 7]. Почему герой не помнит произнесённые какое-то время назад слова? Полагаю, потому, что они не были результатом его волевого усилия, они пришли не из сознания героя, но откуда-то извне. Для меня очевидно, что слова, которыми сотворяется утро, реализовались через лирического героя благодаря свету, обозначенному в первой строчке. Таким образом, «лети меня свет» = «свет, пройди через меня»: герой впускает в себя свет и этим получает возможность сотворить утро за окном и – решусь утверждать шире – выйти на то преодоление, которым пронизана книга «Краткая история внимания». Личность, «Я» героя остаются прежними, просто герой смог отказаться от них и впустить свет. Этот отказ от «Я» является залогом преодоления своих границ и выхода к другим людям: лирический герой сотворяет утро для других за окном.

Отказ от «Я» – это не только буддийская концепция, как можно подумать. Об этом пишут и суфийские мистики, и античные философы (Эпикур, стоики), и европейские поэты (Китс, Анненский, даже Брюсов!!), и русские религиозные философы (Павел Флоренский). Отказ от эго обозначен у Гронаса не только в анализируемом выше стихотворении.

Наиболее прямо эта концепция выражена в стихотворении «я весь день пролежал на ладони у снегопада», которое – в моём понимании – является главным стихотворением двух книг Михаила Гронаса и наиболее полно отражает мировоззрение лирического героя (его очень правильно определил в рецензии Василий Бородин). Читаем: «Мириады предметов были рады и передавали приветы. / Я не чувствовал разницы между собою и ими» [1, стр. 45]. Разумеется, это не значит, что лирический герой ничем не отличался от окружающих его предметов. Но он смог дотянуться до общего истока, контакт с которым открывает, что всё едино. В другом стихотворении Гронас описывает этот путь духовной практики и развития: «через карниз расти из почки / тянись вставая на носочки / не вниз а к неподвижной точке // туда где сходятся орбиты / звезда хвостатая горит / и да и нет в единый слиты // светоответ» [1, стр. 32]. Последние строки напоминают концепцию «Дао», в котором слиты «да» и «нет», «чёрное» и «белое».

Или вот ещё – про ощущение единства со всем существующим, про преодоление рамок своего «Я»: «Ну и что что мы умерли? Нет никакого возмездия — / Разверни мою мумию и найдёшь среди праха и тления / Все созвездия» [1, стр. 40]. Стоики учили: существует Мировая Душа, и в каждом человеке присутствует её часть. Умирая, эта часть возвращается туда, откуда появилась – растворяясь в Целом.

Разумеется, дело не в том, что мне вдруг захотелось пощеголять знанием разных философских учений (тем более что я их знаю очень плохо) или найти в стихах Михаила Гронаса притянутые за уши буддийские или даосские аллюзии. Я говорю о том, что Михаил Гронас пишет о свете, который никогда не гаснет, и в этом – сила его стихов.

Интересно, что отказ от «Я» был описан ещё в самом первом стихотворении первой книги: «что нажито – сгорело: угли...» [2]. Дом – это место, с которым человек привык себя ассоциировать, границы, очерчивающие его жизнедеятельность. И это место разрушено. Но герой обнаруживает: «оказалось, что дом был не нужен снаружи не хуже» [2] и выводит формулу «забыть значит начать быть» [2], в которой – чего уж там – довольно метко сформулирована буддийская концепция отказа от привязанностей. Последние, в свою очередь, являются результатами «цепляния» за ложное «Я». Мне плевать на буддизм – тут дело не в нём, а в смысле, который существенен.

Герой первой книги находится в трудной ситуации. Вроде бы всё понятно – «забыть значит начать быть», нужно отказаться от своего «Я» ради глубокого чувства радости и единства со всем существующим. Но «Дорогие сироты,» – книжка тёмная, пронизанная страданием и мраком. Лирический герой знает на словах, как должно быть, но ещё не смог воплотить это в жизни.

Только разобравшись с миром, зимой и светом в поэзии Михаила Гронаса, можно переходить собственно к образу снега. Он встречается четыре раза в первой книге и четыре раза во второй. Но занимает очень существенное, определяющее место. Образ снега у Гронаса довольно часто соседствует с образом света. Приведу примеры, чтобы не быть голословным: «свет небес: / снег» [2], «а для святых твоих был величайший свет / и величайший снег был для твоих прохожих» [2], «и его на свете целовал бесследно и обнимал ноги только снег земной на котором ещё не валялся свет дневной» [2], «прибывают гости на свадьбу безымянного света, / Безымянного света и безымянного снега» [1, стр. 45].

Снег и свет – это два плана реальности: один – материальный, физический, второй – метафизический, духовный. Они не существуют отдельно, а обусловливают друг друга. Этот процесс выражения одного в другом обозначен у Михаила Гронаса образом свадьбы: «Но из всех отверстий земли и неба / Прибывает то, что есть, и то, чего нету, / Прибывают гости на свадьбу безымянного света, / Безымянного света и безымянного снега» [1, стр. 45]. Всё, что совершается в мире, всё рождающееся и умирающее – часть бесконечного процесса проникновения духовного плана бытия в материальный. Почему снег? Потому что, как я показал выше, базовое состояние художественного мира, созданного Михаилом Гронасом, – это вечная зима. Снег – главная примета этого времени года, его характерный признак и атрибут, можно даже сказать, что снег – душа зимы. Зима без снега – не вполне зима. Но ведь зима – это холод, это застывание жизни. Почему же тогда свет, несущий гармонию и радость, находит воплощение не в каком-нибудь тёплом образе, но в самом что ни на есть холодном, выражающем самую сущность холодного, образе снега? В этом, кажется, заключается главный духовный подвиг стихов Михаила Гронаса. Он указывает путь к свету не через побег от реальности, но через максимально обострённое её проживание, «впускание» в себя, примирение с ней и обнаружение радующей природы там, где её практически невозможно разглядеть. Герой никуда не убегает, он остаётся в этом же мире, но открывает, что снег – это не только холодно и бесприютно, но красиво – и в высшей степени светло. Это, пользуясь образами из другого стихотворения автора, – «ледяное тепло» [1, стр. 49], «любовь ледяная» [1, стр. 61]. Поэтому – «вся власть снегу! Хижины и дворцы снегу! / Снег превыше всего! Да святится имя его! / Да приидет царствие снега / На ладонь на голову и на веки» [1, стр. 46].

На самом деле, тот факт, что снег и свет – это два плана одной и той же реальности, практически напрямую обозначен ещё в первой книге: «а для святых твоих был величайший свет / и величайший снег был для твоих прохожих» [2]. Величайший свет является всем, но в той форме, в какой человек будет способен его воспринять. И если святым доступно прямое, ничем не опосредованное созерцание истины, то прохожий к такой встрече ещё не готов, но это не значит, что истина от него скрыта.

4.

Итак, первая и вторая книги Михаила Гронаса, стилистически являясь одним целым, глубоко различны во внутреннем смыслово-духовном содержании. Художественный мир, созданный автором в дебютном сборнике «Дорогие сироты,», сущностно не отличается от того, что мы видим во второй книге, но меняется мироощущение лирического героя, к которому он приходит путём отказа от ложного «Я» ради принятия в себя света. Этот свет, постоянно присутствуя, проявляется в разных формах, и одна из них – наиболее доступная восприятию в рамках данного мира – снег.

Образы света и снега связаны в поэзии Михаила Гронаса как две стороны одной монеты, которые принадлежат к двум разным измерениям жизни – двум планам человеческого существования.