Антон Азаренков. Я сюда прихожу слышать вас всех

Чем это интересно

Антон Азаренков создает тонкие ритмические и образные конструкции, которые часто с первого прочтения не открывают своей цельности. Сама эта поэтика сообщает о неуловимости подлинного в мире, она только кружит вокруг него, подступает, намекает, но не смеет называть его прямо. Зрительные картины, как правило, оказываются отправной точкой медитации – и контакт со сферой подлинного может начаться с любого места: особенного слова, образа, после появления которого картинка начинает плыть, сгущаться вокруг обнаруженной точки. Так, когда Азаренков берет в кавычки ключевые слова зрительного воспоминания в «Небесных ласточках», мы переключаемся в режим языковой рефлексии вспоминающего, от которого ускользает значимый другой. Для этого другого найдется точный образ – «затухающий огонек на ветру у подножья ума».

Справка об авторе

Антон Александрович Азаренков – поэт, филолог, критик. Родился в 1992 году в городе Рославль Смоленской области. Кандидат филологических наук, преподает литературу в НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге. Автор двух поэтических книг. Стихи и статьи публиковались в журналах «Prosodia», «Знамя», «Новый мир», «Арион» и др. Лауреат литературной премии «Лицей» им. А.С. Пушкина (2019, 2022). В подборку вошли стихотворения 2018–2021 годов.

* * *

Как ветрено здесь, и как ни приду,

так светло и пусто. Пух на пруду,

корень оборванный у воды

и птичьи следы

на мёрзлом песке

                         что-то свистнет в леске́ –

и опять ничего, только небо из белых прорех.

Я сюда прихожу слышать вас всех –

в сонном плеске, шорохе осок,

            вас, тихонько ушедшие за лесок,

где ходит по веткам и смотрит сквозь решето

всепроникающее Ничто.

Вот его нищий, наморщенный лоб старика

и большая рука,

            лёгкая, как ветер на плече,

            паутинками играющий в луче.

Как зовёт его голос, единственный, что не врёт!

И – усиленный – превращается в рёв –

обещанием только, прощеньем одним –

как на запах морозный воздух – и ещё дым, дым.

* * *

Ки́ррливи, чи́ррливи – и погасли свечки каштанов.

грубое имя Жары, её грозовое сердце,

чёрное, как бывает чёрен июльский воздух.

Холодные груди Жары под полинялым платьем,

текущие липким мороженым на голубые

детские веки. Полуденный сон, и над нами –

медленный выдох рощи, эхо далёкой фуры:

это язык Жары. И всё, что она нам шептала –

ки́ррливи, чи́ррливи – всё, что мы пели и знали…

Посмотрим в её глаза – так долго, насколько сможем –

в подвалы памяти, в мёртвые зрачки трясогузки:

кривые стёкла, в которых мы отражаемся.

Похвалим Жару! Её объятия, её жало;

и похвалим её подарки: кислые яблоки,

репей у дороги, расплавленные игрушки.

Теперь мы свободны, и смешок по сосновым шапкам

или ветер с залива – всё новое и простое…

Но мама! Какими чудовищами мы стали!

НЕБЕСНЫЕ ЛАСТОЧКИ 

                                           О. М.

Здесь был дом. 
Ты проводишь меня на ощупь
по невидимым комнатам, расчерченным на песке. 
Вот хороший ориентир – 
два старинных древесных стража 
по бокам от «Крыльца». 
Ты проводишь меня по памяти. 
Это «Кухня» 
(и слышно, как 
наливают стакан шипучий, и гул конфорок). 
Вот «Прихожая», «Детская», «Папа». 
Осторожно обходим «Папу». 
Здесь, кажется, «Телевизор»… 

Это в тесном кольце новостроек высокий забор 
пансиона «Небесные ласточки». 
Он стоит над тобой, как погода, 
как радужный дождь, 
прозрачный и неохватный. 

И у этой черты – знаки ёлочек, грустных кавычек 
придомового «Сада». 
Промелькнёт вслепую маленькая пичуга. 
Вот качели,
красивый ребёнок
(это девочка),
босоногое па в опрокинутость мокрого неба...
Карауля на взлёте, 
каждый раз озорная собака
прыгает: 
хочет цапнуть за палец. 
Клац! 
Но «Ты» ускользаешь. 
Всегда 
навсегда 
ускользаешь.

 

ПАЛОЧКА ОТ ДЕТСКОГО БАРАБАНА

такое в прощёное не простят

это хуже чем котят

это хуже чем в мелкой луже

такое сделаю ну ТАКОЕ

ох как же у меня трясутся руки

я вам тут отвечаю блин всё испорчу

а то мир говорите у вас тут правильный

смотрите тут советские водевили

и прочие мультики

говорите халё-ё-ёсий мой и тяка-тяка

взрослые

благополучные

православные

поначитаются толстых книжек

понавыпускают своих брошюрок

напонапозаканчивают филфаков

и все такие с переподвыподвертом

вот доем свой последний

истекающий тёплым жиром

блинчик

и порву ваш пластмассовый барабанчик

а в прощёное

а в прощёное

потечет молоко сгущённое!

КУЛЬМИНАЦИЯ

Сначала мы поднялись на холм,

поросший гигантскими соснами,

в одной из которых нечаянно мы нашли

сквозной расщеп,

и каждый из нас спрятал туда свой шёпот.

«Теперь мы будем жить в сосне», –

ты сказала.

«То есть в совместном сне,

и будем сюда возвращаться», –

словно бы в утешение

я подумал.

Потом мы вырыли лунку в снегу,

вырвали страницы из ежедневника

и разожгли костёр из опавших веток, коры и сухой полыни.

Зимующие в сосняке дятлы

наблюдали разговор чужаков внизу,

а костёр дымил

и свистел на сыром морозе,

так что вскоре осталась на дне закопчённой ямки

только горстка мигающих угольков,

и я засы́пал ненужное это сокровище.

Вдруг и там будет биться – ещё живое?

Спускаясь, ты шла впереди по насту,

намного опережая меня, вязнущего в сугробе.

«Побежишь – и споткнёшься, порежешь замёрзшие пальцы.

А шагнёшь осторожно – и страх затянет», –

ты сказала

и пошла,

держа равновесие –

на ветру у подножья ума

затухающий огонёк

СУВЕНИР

Что-то останется: месяц утротуманный,

                               стучащее сердце трамвая –

                                                                    то тут

                                                                    то там;

и эти

в шарах огранённого воздуха

                                                деревья-аскеты;

и если не голос, то слово –

                       хотя бы имя –

                                     ходящее по пятам, –

всё, что останется. Другое – пусто́ты,

                                                  просветы.

Может быть, дальше –

                            белая на белом –

                                            церковь, удерживаемая на весу…

Или вдруг вспыхнет, как рифма,

                                            искра трамвая.

Раннее утро, трогающее росу

драгоценного имени,

                         которое забывают.

* * *

Ну, слава тебе, Рассыпатель снежинок,

весь из порванных тряпок, смешков и ужимок,

перьев вороньих, царапин и зелий,

старушечий лоб и язык азазелев!

Теперь мы одни, Разрушитель замков

и крепостей – словно бы на санках

летишь не глядя с высокой горки.

О, росчерк крови на снежной корке!

Сколько ты поил меня чёрным мёдом

ласок своих! То сладким, то мёртвым

пахнёт изо рта. Чего ж ты хочешь?

Что через меня бормочешь?

Тьфу на тебя, Разбиватель сердца!

Ишь, на куче какой уселся

из всех, кого так любил и предал.

На вот, хлебни, празднуй свою победу.

Но в пустыне твоей так темно и плоско,

и слова твои, как три капли воска

в святочном золочёном блюдце, –

то срам покажут, то улыбнутся.

Как я устал от тебя, тетёшка

одноглазая, вертлявая злая мошка!

от твоего жала, от твоего трона…

Верни мне её, и тебя не тронут.

И, похожий на август в древесном дыме,

ласково нас от земли подымет,

в лицо подует и на груди уложит

сам знаешь, Кто. Думаешь, не сможет?

* * *

«Смотри, вертолёт!» –

                             и стрекозья песнь пропета.

Улетел –

                              только шорох велосипеда –

по сорнякам-царапкам, боясь уколоться,

налево по Академической, через шлагбаум, к колодцу.

Там вешка, полешка, дымящая головешка,

тугие ракетки и на телефоне Е-шка.

Август к концу прозрачен, почти нездешен,

как лёгкий волан золотой, как на весу подвешен…

Всё это, кажется, будет ещё – и сколько?

Слышно, как где-то потрескивает высоковольтка.

Двое в метёлках сухих, на месте осолнцевлённом

в мареве синем рядом заснут под клёном.

Хор луговой, тёплый ветер, качание ветки –

здесь, на ожившей траве, сквозь веки –

тени, фигуры, головы их и руки

входят друг в друга, как звуки в звуки.

Вот они близко – аукнешь – они ответят.

Им с высоты не мигая светит –

руку протянешь – большое прямое солнце,

зрело весь день и сейчас сорвётся.

* * *

Эта детская синема́

«Погребение волнистого попугайчика в недоступном для кошек месте»…

Чёрно-белая синева,

два растрёпанных одуванчика, сплетённых в крестик.

Голубой комок в полиэтиленовой дымке

в нетленной ямке.

(Или зренье завешено, словно шёлком тончайшим, слезой?)

Поражение режет плечо рюкзаком на короткой лямке,

топчет холмик кирзой,

давит атлантовой бирюзой.

Во дворе на две доли пиликает виолончель –

качель.

Пасти разинули все мои динозавры.

Гоша-харрроший спит – изюминка в куличе,

который трогать запрещено – до завтра.