Максим Д. Шраер. Снимфа и снейфа

Чем это интересно

Все стихи этой подборки – о судьбе, о ее превратностях, о ее непостижимости. Мог ли сын старшего фельдшера ростовской Еврейской больницы, дантист Иосиф Трумпельдор (1880–1920) предполагать, что станет полным кавалером Георгиевского креста, потеряет руку при обороне Порт-Артура («У меня осталась одна рука; но эта одна – правая. А потому, желая по-прежнему делить с товарищами боевую жизнь, прошу ходатайства Вашего благородия о выдаче мне шашки и револьвера»)? Вряд ли Трумпельдор предполагал, что умрет в Палестине, получив смертельное ранение в живот во время перестрелки с арабами.

Шраер пишет о том, что Бог может послать нам испытания в самый неподходящий (как нам кажется) момент, например, в виде пандемии. Почему мы полагаем, что нас Бог не заметит и не предложит лично нам пройти проверку? Позволил же Бог сатане испытать Иова всеми бедствиями земной жизни. А Иов, как известно, «был непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла».

Воздастся ли нам, как Иову? Неизвестно. Может, на нас у Господа совсем другие планы. Но мы об этих планах можем только догадываться. Хотя, может, лучше не догадываться, а просто принимать жизнь во всем ее многообразии.

Справка об авторе

Максим Д. Шраер (Maxim D. Shrayer) – поэт, прозаик, литературовед, переводчик, автор 20 книг на английском и русском языках, среди которых «В ожидании Америки», «Бунин и Набоков. История соперничества», «Бегство», «Исчезновение Залмана» и др. Автор трех сборников стихотворений на русском языке и сборника стихотворений на английском языке (Of Politics and Pandemics, 2021). Составитель и редактор двух антологий еврейско-русской литературы в английских переводах. Произведения Шраера переведены на девять языков. 

Поэт родился в 1967 году в Москве в семье писателя Давида Шраера-Петрова и переводчицы Эмилии Шраер (Поляк), эмигрировал в 1987 году. Профессор Бостонского Колледжа (США). Удостоен Национальной еврейской премии США (2007) и стипендии Фонда Гуггенхайма (2012). Живет в Бостоне и на Кейп-Коде с женой и двумя дочерьми.

От автора

Уезжая из России весной 1987, я увез с собой часть стихотворений, которые потом вошли в мою первую книгу «Табун над лугом» (1990). За ней последовали «Американский романс» (1994) и «Ньюхэйвенские сонеты» (1999). В первые годы эмиграции я продолжал писать и печатать стихи и рассказы на русском языке. Около 1995 переключился на англоязычную прозу. (Я здесь не касаюсь литературоведческих исследований). К 2000 я почти перестал писать свои собственные стихи на русском языке – за исключением окказиональных или шуточных посланий. Время от времени я переводил свои русские стихи на английский. После публикации в России авторизованного перевода документального романа «В ожидании Америки» (2013) у меня словно открылось второе дыхание – стал опять сочинять и публиковать русскоязычную прозу.

В конце 2019 я начал активно писать англоязычные стихи. Изначальным импульсом было чувство политического отчаяния. Поначалу это были политические сатиры. В марте 2020, когда живая жизнь вдруг отступила и замерла, тематический репертуар стихов резко изменился. Я на время забыл о политике; в стихах хотелось говорить только о пандемии (и отчасти о советском прошлом). Сами англоязычные стихи стали более лиричными и исповедальными. К лету у меня сложилась книга англоязычных стихов Of Politics and Pandemics: Songs of a Russian Immigrant, которая вышла в Бостоне в ноябре 2020.

В апреле 2020 – в самый разгар первого витка ковидной пандемии – мы с женой и дочками сбежали из Бостона на Кейп-Код (Тресковый Мыс) и поселились на даче, где когда-то Набоков провел девять месяцев на чердаке. Я продолжал сочинять стихи на английском, но при этом снова начал писать русские стихи – после чуть ли не двадцатилетнего молчания. Всего пока написано около трех десятков новых русскоязычных стихотворений, целая новая книга, которую я до недавнего времени надеялся опубликовать в России.

Снимфа и снейфа

Иов ковидного времени

Когда на улицу январскую выходишь,

как будто с собственных, остывших похорон,

ты на углу, как тень, стоишь, собаку холишь,

и ей одной заметен легкий поворот

твоей руки и головы. Ты в небо хочешь

воткнуть глаза: Зачем ты покарал

меня сейчас, исподтишка, когда я верил

что нас минует дикая напасть?

Ну в чём я провинился? Что бестселлер

не сочинил? Что жил, как мог, что прямо в пасть

ковидную не лез, под маской щерил

улыбку счастья – мол, болеешь, ну и пусть?

Но небеса молчат, и только хмурят брови

и поправляют на носу пенсне

учителя словесности, по крови

он мне приходится родным, хотя не мне, –

а вирусному мальчику, свекрови,

собачей лапе, крепко сжатой в пятерне.

Февраль на Тресковом Мысе

                      Городок провинциальный…

                      Геннадий Шпаликов

Городок остроконечный,

Протестантской церкви шпиль,

Цвет заката подвенечный,

На заливе полный штиль.

Кладбище на косогоре,

Поистертая скрижаль,

Здесь лежит чужое горе,

Спит чужая здесь печаль.

Иммигранту из России

Тут покоя не найти,

Голубыми изразцами

Память светится в ночи.

Память печкою голландской

Согревает стылый дом,

От России голой, адской

Мы навеки не уйдем.

Иосиф Трумпельдор

                     На одного напали разом
                     Тринадцать немцев, и казак Крючков
                     Вступил в борьбу, и не моргнувши глазом,
                     Стрелял, рубил, колол врагов.

                     «Казак Крючков» сл. Марк Ярон, муз. Юрий Рик

Иосиф Трумпельдор

Японца шашкой бьет.

Пылает Порт-Артур,

Отечество зовет.

Иосиф Трумпельдор,

Оптический обман,

Бык и тореадор,

Изнанка и карман.

Иосиф Трумпельдор,

Отличья выдан знак,

Что ты в России вор,

Мошенник и чужак.

Иосиф Трумпельдор,

Ефрейтор всех наук,

Сжимает револьвер,

Как Шива многорук.

Иосиф Трумпельдор,

Надежды оправдал,

Японский император

Протез на шуйцу дал.

Иосиф Трумпельдор,

Георгиевских крестов

Ты полный кавалер,

Врага рубить готов.

Иосиф Трумпельдор,

Погромы и черта

Оседлости. Позор.

России не чета.

Иосиф Трумпельдор,

Российский фараон,
О высочайший дар,

Еврей вознагражден.

Иосиф Трумпельдор,

Ты прапорщик теперь.

Спасибо, Государь,

Что приоткрыли дверь.

Иосиф Трумпельдор,

Как сладко умереть

За ро… напрасный вздор

У Вавилонских рек.

Иосиф Трумпельдор,

Толстовец, сионист,

Туда вперивший взор,

Где путь лежит тернист.

Иосиф Трумпельдор,

Еврейский колонист.

Болота, глад и мор…

Истории статист.

Иосиф Трумпельдор

Галлипольский провал,

Имперский тлен и сор.

За что ты воевал?

Иосиф Трумпельдор,

Еврейский легион,

Британский офицер,

Герой или изгой?

Иосиф Трумпельдор

Селение Тель-Хай,

Ты, наконец, обрёл

Свой иудейский рай.

Иосиф Трумпельдор,

Звезды ночной полет,

Волна скалистых гор,

Арабской пули мед.

Иосиф Трумпельдор,

Как сладко умереть

За родину. Изрёк

Иосиф имярек.

Иосиф Трумпельдор,

Погиб рычащий лев,

Он не дожил с тех пор

Лишь двадцать восемь лет.

Иосиф Трумпельдор,

Нестройный русский хор,

O Joseph Trumpeldor,

‏יוסף טרומפלדור

Снимфа и снейфа

                    …и другое, другое, другое.

                     Владимир Набоков

Где кувшинки горят на поверхности дней,

Где поет предрассветная флейта,

Там торгуют позором и счастьем людским,

Там прощаются с ней обручаются с ним

Беспощадные снимфа и снейфа.

Если с ней изменить, то изменишь судьбе,

Не приедешь домой с маскарада,

Ты одет догола и наряжен дотла,

Ты отверзнешь врата городского дупла,

Повседневного тихого ада.

Если с ним обмануть, нет возврата к себе,

Засосет торфяное болото,

Там трясина ласкает там ряска легка,

Там любовные игры одеты в шелка

И обуты в червонное злато.

Что же будет, однажды в пророческом сне

Ты увидишь подобие снимка,

Где просвечена черным по серому та, –

Ужаснувшись, ты вдруг осознаешь, – мечта,

Где безумствуют снейфа и снимфа.

Минская элегия

В ‘42-м году мой родственник Миша Лудицкий

из эвакуации добровольцем пошел на войну.

Он чеченцев и крымских татар выселял ненароком.

Он сражений не видел. Видел только одну

беспричинную месть неповинным народам.

Сталинский замысел дикий.

В ‘45-м лейтенантик М.Л. приехал на похороны Минска.

Из восьмидесяти тысяч евреев не сохранилось и горстки.

Он женился на дочке еврейского мясника –

с Комаровского рынка – и партийной работницы,

дочери блаженной памяти раввина Хаима-Вульфа. Моего прадеда.

Вот такое родство. Все в нем было правильно и неправильно.

В начале ‘60-х годов Миша увлекся проповедью генерала Гри.

Собирался в Союз борьбы за возрождение ленинской справедли.

Повторял слова о крысах, которым только в подполье место.

Потом его припугнули, и он залег на дно. Боялся ареста.

Работал в строительной конторе. Курил болгарские сигареты.

Наведывался в Москву. Заказывал фотографические портреты.

Подростком, в олимпийский год, я приехал к ним погостить

и попал в задиваненную квартиру на улице Змитрока Бядули,

белорусского салавья, еврея откуда-то из-под Вильны.

Я, быть может, впервые, испытал течение времени вспять.

Я тогда осознал: существуют в жизни ходули

неотвязного прошлого. Обессилены, но всесильны.

Между тем мой родственник не давал нам покоя,

подстерегал в гостиной около патефона,

заводил довоенную грампластинку с какой-то скрипучей песней.

Скажи, сынок, берёт тебя за душу?

А я-то слышал и понимал только одно задушу,

и кивал головой в ответ, и дрожал от скуки беспечной.

Миша садился за стол. Пил азербайджанский коньяк стаканáми.

Говорил, что страну захватила банда воров и пьяниц.

Подавал на обед горчайший чолнт и сладчайший цимес.

Ты поешь, сынок. Расскажи. Поделись с нами.

Кто еще у тебя остался, сынок, только мы одни.

…Вот и все, что запомнилось мне от минской родни.

В ‘91-м они уехали в Израиль. Беспощадна Лета.

Я не смог их найти. О лучшая из репатриантских речек...

Столько лет прошло. Кажется, что этого не было вообще.

Только обратный путь в Москву, огарок белорусского лета.

Только ведра лиловых слив – по обочине европейского шоссе,

струпья памяти – на теле убитых местечек.

Copyright © 2022 by Maxim D. Shrayer