Начинаем читать русский рэп
Рэп надо слушать, а не читать в книжке. Казалось бы, это тоже форма поэзии, но, когда читаешь, становится ясно, насколько другая. Prosodia выбрала и прокомментировала пять текстов современных рэперов, которые можно оценить и читая с листа.

Увидеть в рэпе дух времени, современную форму поэзии давно пытаются и маститые филологи, и модные журналисты. Сами рэперы тоже нередко если не записывают себя в поэты прямо, то пытаются провести некую преемственность со стихотворцами прошлого – мол, раньше стадионы собирал Евтушенко, а теперь мы. Все чувствуют витальность этой музыки, видят ее влияние на массы, понимают, что русский рэп, как когда-то и русский рок, нашел, в отличие от большинства современных поэтов, понятный и звучный язык, на котором легко говорить о нашем времени. Но также заметно, что, оказываясь в поле поэзии, то есть лишаясь музыкального сопровождения и авторской манеры исполнения, превращаясь в строки на бумаге, эти песни часто чувствуют себя неуверенно. Выходя за пределы жанрового гетто, рэпер попадает в тысячелетний контекст мировой литературы, где должен отстаивать свою оригинальность перед строгими предками и не менее строгими потомками. Это сложнее, чем собрать стадион. Тем не менее о рэпе говорить хочется, потому что все больше текстов в нем достойны если не придирчивого критического разбора, то просто внимательного взгляда. Мы отобрали яркие примеры работ, которые неплохо смотрятся на бумаге, и немного проанализировали их.
Эпический сторителлинг Андрея Бледного
Андрей Бледный – участник популярной группы 25/17. В композиции «Левиафан» он строит свои куплеты в классическом для хип-хопа жанре сторителлинга – это когда рэпер последовательно рассказывает какую-то историю, но наполняет его нетипичным содержанием. Бледный помещает в форму, которую обычно используют для создания кричащих криминальных репортажей, фантастическую притчу то ли о взрослении, то ли о судьбах Родины.
Я был малым, копал червей, ходил рыбачить,
С собою брал сиг пачку, что купил на сдачу
Тайком от мамки, ну и так, чтоб не спалил батя,
Не то лещей вместо щуки не миновать мне.
Сидел смотрел на поплавок и представлял, как
Там где-то в липкой темноте таятся сом и рак,
Русалки с титьками и Митька, что утоп тем летом,
А мы с ним вместе прямо здесь курили сигареты.
Вдруг кто-то заглотил наживку и дёрнул за леску,
Да так резко, как в женской бане занавеску.
Я упал на дно, уплыл на глубину,
Хлебанул воды, залёг за глыбину.
Там я покрылся чешуёю, отрастил плавники,
И по течению реки, через чащу тайги,
Поля, солончаки, меня тащило в океан.
Теперь я чудище морское – Левиафан...
Меня считают капитаны исчадием ада,
Но я не делал выбор – быть святошей или гадом.
Когда я был пионером, то я мечтал о кладе,
Как о Трое Шлиман, начитавшись Илиады.
Стали моими все подводные сокровища,
Что наследники империй на крови, ища,
Как на приманку, попадают в пасть чудовища,
Которое мечтает лишь о тарелке борща.
Увидеть мамку, братьев, батю, сесть за стол,
На сеновале девке спелой задрать подол,
Потом уснуть, как медведь, обворовавший пчёл
Я так мечтал, одно я только не учёл...
Чтобы вернуться на берег, надо найти замену –
Тут не помогут ни акула, ни скат, ни мурена.
И вот я, притаившись, без движений, как полено,
Жду рыбака-мальчишку из новых поколений.
(«Левиафан» 25/17, 2020)
Неспешное повествование в первом куплете, наполненное большим количеством как бы необязательных деталей быта и диалектизмов, рисует ностальгическую картину деревенского детства, а заодно подготавливает почву перед первым мощным панчлайном песни – ключевой строкой, которая должна произвести максимальный эффект: «Теперь я чудище морское – Левиафан». Это фиксация произошедшей трансформации героя, важная смысловая остановка после описания долгих мытарств через «поля, солончаки». Бледный использует простое, но действенное решение – берет известный и многозначный образ морского монстра, предлагая слушателю самостоятельно вписать туда все нужные смыслы: религиозные, политические и т.д.
Аналогичным способом нас подводят к финальному панчлайну во втором куплете. Теперь уже в шкуре Левиафана рассказчик предается все тем же воспоминаниям о прошлой жизни, жалея об утраченной юности. Последняя же строчка неожиданно зацикливает сюжет, наполняя маленькую историю поистине эпической глубиной.
(что еще «почитать» у автора: «Чернотроп», «Окурки», «Северная Страна»)
Послушать «Левиафан» 25/17, 2020 можно здесь:
000:00 / 000:00
Поэзия внутреннего наблюдателя Loc-Dog’а
Русский рэп никогда не боялся работать с табуированным, охотно заглядывая в те уголки, куда поэзия смотреть побаивается. Сложной теме зависимости посвящен текст Александра Жвакина, выступающего под псевдонимом Loc-Dog.
Вчерашний день, оставшийся в мозгу, как образец.
Перевернувшееся небо, где я падаю наверх.
Тревожный сон, где случайная улыбка топит лёд,
Или прокуренная хата без обоев, где я мертв.
Дебильный смех, который напугал моих родных.
Волна прихода, утоляющая пламенем под дых.
Здесь горячо, и это помогает мне остыть,
Пока глаза моих знакомых превращаются в кресты.
Я все сожгу, ищи меня на выжженных полях,
Где я, возможно, что-то новое узнаю про себя.
Быть может, вновь ноздрями я почувствую весну,
А после успокоюсь и усну.
Говорят, это не важно,
Чем я утоляю свою жажду,
Ведь это все закончится однажды.
Это все закончится однажды.
Говорят, это не сложно –
Найти кого-то, с кем мы так похожи,
С кем просто не хватает нам того же.
Это все закончится однажды.
Огромный дом, где женщины танцуют на столе,
А я сижу, приставив к голове холодный пистолет под ЛСД.
Кто скажет мне, что трогать их нельзя?
В их белозубых пастях гнев и, кажется, меня съедят.
Закрой глаза мои, играя, детская рука.
Толпа, кричи со мной в экстазе, прыгая до потолка.
Серотонин, устрой мне синтетический побег,
Чтоб вновь я разбился о землю, подними меня наверх
В последний раз,
А завтра я все брошу насовсем
И, перематывая пленку пережеванных кассет,
Буду скучать по тем, кто убивал меня, смеясь.
А может, это был не я?
(«Жажда», Loc-Dog, 2020)
Интересна уже выбранная тональность высказывания. Тут нет никакого бравирования, упоения «падением наверх», как нет и жалостливой интонации, слез раскаяния или занудного морализма. Лирический герой смотрит на себя в наркотическом опьянении как бы со стороны, безоценочно фиксируя все свои постоянно меняющиеся ощущения, действия и реакцию окружающих. Каждая строчка противопоставляется предыдущей, фазы возбуждения и торможения бешено чередуются: «здесь горячо, и это помогает мне остыть». Выдуманные и реальные образы тоже переплетаются, в моменты выхода из грез герой видит разную картинку – то озабоченные лица родных, то незнакомых танцующих женщин. Такая статичная позиция внутреннего наблюдателя живо контрастирует с внешним круговоротом, причем под внешним здесь понимается не только реальный мир, но и некоторые аспекты собственной личности. Это очень психоаналитический взгляд, а где-то и религиозный. А припевная часть, выполненная в афористическом ключе, может восприниматься как некое «прощение» героя.
И здесь тоже не обходится без переворачивающего все панчлайна в конце куплета: «А может, это был не я?». А может, этот текст на самом деле о загадочном феномене нашей памяти?
(что еще «почитать» у автора: «Единственный в макрокосмосе», «Жанна Фриске», «Время три утра»)
«Жажда», Loc-Dog, 2020
000:00 / 000:00
Ядерный фольклор ATL’а
Русский рэп в отличие от поэзии редко занимается исследовательской работой, охотно используя простые, уже опробованные средства для создания нужной выразительности. Данный текст, как и многие другие у Сергея Круппова (ATL), построен по беспроигрышной схеме: берем фольклорные мотивы и выворачиваем их наизнанку, наполняем привычную форму непривычным содержанием. Сохраняя плясовую ритмику веселой частушки (в исполнении это особенно заметно), рэпер рассказывает о смерти. Смерти друзей детства, смерти человечества от катастрофы и той смерти, которую неосознанно носят в себе все живые. О той, которую иногда можно заметить в зеркальной глади воды.
Возле водоёма с браткой мы присели на корты.
Там на нас что-то посмотрит, как рыба из-под воды.
Я с прогнившей пристани поднёс к воде своё лицо
И присмотрелся пристальней – да это ж лица мертвецов!
Мне приснится лишь на миг то, как рубились мы в квадрат,
И здесь живее всех живых ребята с моего двора.
Мне залепил глаза мир пластилиновый, как Робоцып,
Ведь как воспряну ото сна – так все они уж мертвецы.
На стеклянный глаз смартфона я снимаю фейерверк:
Он в небе пухнет, как саркома. Что за дивный спецэффект?
И вырос на боку Отчизны ядерный аппендицит.
Я думал, это праздник жизни – оказалось, геноцид.
Мы вспорхнём, как свиристели, удаляясь от Земли.
Мы потеряли тяжесть в теле, потеряли, что смогли.
Да что за космонавты в небе лижут звёзды-леденцы?
А мы совсем не космонавты, мы всего лишь мертвецы.
(«Всего лишь мертвецы, ATL, 2019)
Выбор формы кажется далеко не случайным. Она хорошо резонирует с инфантильностью лирического героя, пытающегося уйти от осмысления смерти, закрыться внешней веселостью от страшного. От мертвецов он прячется во снах, отгораживается явлениями поп-культуры, отказывается видеть их в отражении и на небесах, даже ядерные взрывы с удивлением принимает за диковинные спецэффекты, снимая их на камеру смартфона. Но мертвецы все равно находят его в конце каждого четверостишия. Праздник жизни оказывается геноцидом. Переходит ли в последнем четверостишии личная история в историю целой страны – тут уже кому как. Кажется, космонавты упомянуты отнюдь не случайно.
(что еще «почитать» у автора: «Ареола», «Крокодил», «Марабу»)
"Всего лишь мертвецы", ATL, 2019
000:00 / 000:00
Типси Тип в диалоге с прошлым
Рэп – очень эгоистичный жанр, он относительно редко воспроизводит ситуацию коммуникации с другим человеком. Если в песне и ведется беседа, то зачастую со слушателем, еще и с позиции его критики. Такое самоутверждение за чужой счет. Тем интереснее выглядит «собеседник», которого нашел себе Типси Тип.
На засвеченных плёнках одёжка не только зимняя,
Свет моросит, и пыль не тёмно-тёмно синяя.
Комкал снимки, хриплый дрожал тембр,
В смирительной стремительно лбом бежал в стену.
Вот и в постельном режиме тут, куда метут
Баламутов, брутально в кузов пинками бьют,
Где, как верблюды, плюют, но не слюной, знаешь,
В приюте, где присутствовал любой из наших.
Мой собеседник стар, с годами бледный стал,
Диктовал мне про места тексты – я писал текста.
Перебивали так некстати люди в тёплых шапках,
Хавал, как дитё, сказку взахлёб и жадно.
Погоди, я пишу, пока, на-ка, накати,
Оставь хлебной мякоти,
Покажи, какими были ягоды,
Какой мир был формы, пока был в норме.
Отвечай, что ещё за май? Что за вторники-четверги?
Время тянется, как те венгерки и жгуты
И черви, что вяжут руки собеседнику.
Шуты и черти больно колят антибиотиками.
Ротики зашиты, челюсти зажаты болтиками
.
(Типси Тип, «Собеседник», 2012)
Собеседник лирического героя двойственен. Во-первых, в нем угадывается воспетый классиками «маленький человек». Хриплый, бледный, пришибленный временем персонаж, коротающий дни то ли в приюте для бездомных, то ли в психиатрической больнице. Но одновременно с этим он выступает хранителем сакрального знания, проводником в утраченное прошлое. Он один помнит очертания старого мира, но, окруженный безразличием современности, готов унести эту память с собою в могилу.
Если же смотреть шире, то собеседник – это еще и метафора советского проекта, преданного «шутами и чертями», доживающего свой век там, где обретаются сумасшедшие – довольно остроумно. В чем-то романтизируя эту эпоху, рэпер искренне пытается «расшифровать» словесные рудименты, что нам остались от того времени: «Что еще за май?». Пытается составить собственное мнение, точно подмечая, что на фотографиях «одёжка не только зимняя» – читай, не только холод и голод сопутствовали тому времени.
В этом контексте примечательна строчка «диктовал мне про места тексты – я писал текста». Конечно, правильно именно «тексты», но «текста» – это своеобразный профессиональный жаргон рэперов. Такой вот разговор поколений.
(что еще «почитать» у автора: «Фобофоб», «Батя варит плов», «Река»)
Типси Тип, «Собеседник», 2012
000:00 / 000:00
Животная лирика Хаски
Дмитрия Кузнецова (Хаски) часто вспоминают в контексте рэпа, заходящего на поле поэзии. Это творчество действительно тяготеет к поэтической образности, во многих текстах угадываются мотивы классиков 20-го века. Можно спорить, чего здесь больше – настоящего осмысления литературного наследия прошлого или старательного эпигонства, но факт в том, что его песни на бумаге выглядят вполне достойно.
Нарисуй на мне ножом свадебные фото.
Пей мои стоны, будто краденую воду.
Спрячь отвертку в диафрагму,
Разорви мое лицо, будто обертку, –
Я обрадуюсь любому твоему прикосновению.
Посмотри, как я играю с твоей тенью.
Твои розовые пальцы – вот и все мое меню.
Трясу лохматой головой, за тобою семеню.
Этот собачий поцелуй, этот собачий поцелуй,
Этот собачий поцелуй предназначается тебе,
Предназначается тебе,
Хозяйка-хозяйка.
Я ненавижу в тебе плоть,
Я ненавижу в тебе плоть,
Я ненавижу в тебе...
Хозяйка-хозяйка.
Я и в одежде наг, ты в наготе, как в платье.
Меня целует ангел на тебе, как на распятье.
В комнате мы втроем: как нечаянный вор,
Ангел в дверном проеме смотрит на нас в упор.
Досыта наглядевшись, прячется, как собака
В мокрое полотенце пряничного заката.
Ангельское сердечко набрякло-надорвалось.
Он, как я, теперь утопленник моря твоих волос.
Луна – сука одноглазая в пластиковом пенсне
Как жизнь моя безобразная, катится по ...
Ночь без тебя – очередная западня,
И я покидаю дом, не покидая забытья.
Я заглядываю в пряные рты кабаков,
Где твои запахи липнут к рукам дураков,
Где, прикидываясь мной, шалый от слепоты,
Актеришка-Господь целует твои следы.
Этот собачий поцелуй,
Этот собачий поцелуй предназначается тебе,
Предназначается тебе,
Хозяйка-хозяйка.
Я ненавижу в тебе плоть
Я ненавижу в тебе плоть
Я ненавижу в тебе ...
Хозяйка-хозяйка
(«Хозяйка», Хаски, 2017)
«Хозяйка» – любовная лирика, где взаимоотношения двух героев метафорически представляются отношениями хозяйки и пса. Прием не то чтобы оригинальный, да и подается откровенно «в лоб», но за счет этого и срабатывает. В куплеты Хаски вкладывает звериную дозу экспрессии, пытаясь каждой строке придать автономию целостного высказывания. Тут нет нарратива, нет саспенса или развития – весь текст последовательно бьет в одну и ту же точку, разными способами выражая одно и то же ощущение. Так лают собаки на обидчика, периодически меняя интонацию, но не меняя смысла своего лая – думается, сравнение более, чем уместное.
Мотив телесности через постоянное упоминание разных частей тела делает текст плотным и ощутимым. Пальцы, руки, глаза, лица, диафрагмы и связанные с анатомией образы (следы, поцелуй, нагота) в припеве собираются в одну «плоть», которую герой наделяет греховным свойством. Главный конфликт этого произведения заключается в том, что весь мир состоит только лишь из ненавистной плоти. Даже ангел из второго куплета имеет вполне физическое обличие. Стало быть, и конец наступает не с нахождением чего-то «духовного», стоящего в противовес, а просто когда заканчиваются силы кричать. Остается только тоскливое скуление. «Хозяйка, хозяйка...»
(что еще «почитать» у автора: «Крот», «Черным-черно», «Пироман ‘17»)
«Хозяйка», Хаски, 2017
(ищите на просторах интернета)
Читать по теме:
Ника Батхен. Баллады Мангазеи
Prosodia публикует цикл исторических песен Ники Батхен – в них создается авторская мифология вокруг древнего сгинувшего сибирского города Мангазея, оставшегося символом свободы и изобилья.
Си Чуань. Десять тысяч комаров образуют тигра
Си Чуань – один из наиболее влиятельных поэтов современного Китая, обладатель главной государственной награды в области литературы – премии Лу Синя (2001), а также шведской премии «Цикада» (2018). Prosodia предлагает эссе о поэте и избранные переводы в исполнении Ивана Алексеева.