Шон О’Брайен. Ад не станет тосковать по нам

Мы продолжаем проект «Современная британская поэзия в русском восприятии», на начальном этапе поддержанный Посольством Великобритании в Москве. Главные публикации проекта собраны на отдельной странице https://britishpoetry.prosodia.ru/ – в его рамках вышли статьи и подборки переводов уже девяти живущих ныне поэтов, представляющих разные языки британской поэзии сегодняшнего дня.

О Шоне О’Брайене

Шон О’Брайен (р. 1952) – британский поэт, критик, драматург, автор шестнадцати книг стихов, лауреат многочисленных премий. Один из трех поэтов в истории, удостоенных премий Т. С. Элиота и Forward Prize за одну и ту же поэтическую книгу – речь об «Утонувшей книге» (The Drowned Book, 2007), а двое других таких поэтов - Тэд Хьюз и Джон Бёрнсайд. Эта же книга получила Премию Northern Rock Foundation. Один из основателей литературного журнала The Printer’s Devil, пишет критические статьи для The Sunday Times и The Times Literary Supplement. Ведет передачи на радио. Пишет сценарии для телевидения и радио, среди которых, в частности, радиоадаптация романа Евгения Замятина «Мы», сделанная для BBC Radio 4. О’Брайен - член Королевского литературного общества.

Шон О’Брайен – один из самых известных современных британских поэтов, своего рода живой классик. Творчество О’Брайена, особенно раннее, скорее консервативно, что ощущается по регулярному стиху и прямолинейности высказывания, однако эта прямолинейность обманчива. Поэт намеренно развенчивает классический канон (скажем, Филипа Ларкина), привнося в него элементы гротеска, абсурда, расшатывая монолитную форму и тасуя интонации.

Два параллельных плана поэзии О’Брайена

В целом это довольно мрачный и язвительный поэт, но эти его качества зачастую тщательно спрятаны за сентиментальной интонацией или обманчиво прямолинейным высказыванием. Скажем, вполне привычный поток рассуждений, навеянный дождливой погодой, или меланхоличная картина, выполненная по всем правилам пейзажной лирики, в какой-то момент дает трещину, искажается, комкается, будто отраженная в кривом зеркале.

Обыденное постепенно становится гротескным, приобретает черты абсурда, эклектичного мифа, сюрреалистичного сновидения, ночного кошмара. Но механизмы искажения никогда не бросаются в глаза. Поэтому при поверхностном прочтении эти стихи кажутся консервативными, предсказуемыми размышлениями, каких в поэзии множество. Чтобы ощутить искажение, необходимо присмотреться.

Обычно у О’Браена выстраивается два параллельных плана – условно реалистичный, где наступает открыточный рассвет, идет бесконечный дождь и герой приходит в дом, заваленный величественным хламом, и искаженно-реалистичный, где в конгресс-центре закладывается конфетная бомба, наводнение затапливает телевизионную студию, кто-то в кого-то ни с того ни с сего пускает пулю, а за строительными лесами скрывается проход в загробный мир. В результате совмещения двух планов лирический субъект дистанцируется от объекта, подвергаемого рефлексии, и от самого себя, будто бы изучая свое отражение или слушая себя со стороны. Таким образом, аутентичность «я» подвергается некоторому сомнению, равно как и весь окружающий мир, в какой-то момент опрокинутый вверх дном.

Надо сказать, многое в поэзии О’Брайена имеет отношение к этому опрокинутому миру, преимущественно к подземному, но чаще к подводному, где наряду с живыми (во всяком случае, считающими себя таковыми) обитают мертвые.

Преисподняя – универсальная картина искаженного мира

Концепция преисподней косвенно или напрямую встречается чуть ли не во всех поэтических книгах О’Брайена – будь то католический ад, иудейский шеол, некое вымышленное сырое пространство или Англия, вывернутая изнанкой наружу. Мифологема ада преследует персонажей, иногда буквально наступает им на пятки, периодически выходя на передний план. Ад представляется неким теневым пространством, выполняющим функцию зазеркалья мира реального. Эффект искажения отчасти возникает при наложении отражения (ада) на реальность и наоборот.

Так, одно из самых известных произведений О’Брайена «Утонувшая книга» полностью построена вокруг концепта некоей водяной преисподней, где похороны устраиваются на реках, а ангелы-амфибии верхом на камнях путешествуют по местам захоронений. Примечательно, что буквально за год до выхода книги издан «Ад» Данте в поэтическом переложении О’Брайана. Глухое, безвоздушное, пространство, вымоченное в дождевой воде и населенное странными существами, походящими на людей, – такова атмосфера книги, которой также проникнуто более поздние стихи поэта.

Преисподняя О’Брайена представляет собой некую универсальную картину искаженного мира, квинтэссенцию обыденного иррационального. И, пожалуй, именно эта обыденность иррациональных явлений лежит в основе его художественного метода, где далеко не всегда получается разобраться, что взаправду, что нет.

Ниже приводятся стихотворения Шона О’Брайена разных периодов и из разных книг.

Избранные стихотворения Шона О’Брайена

Мебель

Стучать, звонить или открыть и прямиком войти

в твой старый дом, потом по лестнице

минуя по дороге сменные наборы

твоих недавнишних приобретений,

серванты, стулья, вешалки, комоды,

толкущиеся, будто брокеры у самолета?

Хотя ты и умеешь посмеяться над дурной приметой,

но всё ж дымишь по комнатам античным фимиамом,

найду ли я тебя напротив новенького гардероба,

вмещённого с трудом, загородившего окно,

бросающего тень на отраженье твоего лица?

Дом продан, мебель – по аукционам,

где ты когда-то всё и накопала,

теперь к тебе нельзя прийти, нельзя вернуться

к кудряшкам зажигательным, к ирландской

принцессе робко-грубоватой, некогда уединенной

и нынче погребенной под величественным хламом.

Я знаю, выход в преисподнюю

прорублен где-то тут, на Спринг Бэнк Стрит

возле строительных лесов, за ангелом с печальным взглядом,

где вьётся плющ, колонны обрастают мхом.

Уверен, никогда не видел это место, и тебе не нужно.

Исчезли небеса. Деревья, птицы, водопад,

мы обратились в камень. Сидим на каменной кушетке

среди отверстых гардеробов и обсидиановых

зеркал с начертанными именами-датами

на всех поверхностях наоборот, дымок

вот-вот поднимется над каменной решёткой,

и ждём тепла, но ад не станет дожидаться, тосковать

по нам. Он позабыл о том, чего не знал – о жёлтых

чулках из шерсти и о сердце, бьющемся по-птичьи,

когда тебе не спится у меня в руках,

о мраморном крыле безумства над твоею головой.

Дождь

Начнётся в десять вечера. Нам слышно из бара,

Будто кто-то хмурый заполняет таблицу окна

И пятно за пятном расставляет.

Дождь идёт. Шёл когда-то, и ныне, и присно.

Будь у нас сослагательное, и оно бы лилось.

Ну а будущее почти утонуло. Пора уходить.

Вдалеке автобусная остановка, на той дороге,

В темноте под фонарями. Там ждёт нас кров,

Тёплая печка и связка старых билетов.

Всё это временное, так мы говорим,
Но мы метафизические звери:

Мы с первого взгляда узнаём водяную могилу

И ведаем – точные факты животной природы

Всегда пробуждаются разумом человека,

А значит это метафора. Кто виноват,

Что тебе заливает под плащ, если дождь отовсюду,

Подобно дурному совету в семейном кругу,

Они-то знают, я тут, я пришел, но ни на что не годен.

Они не могут соблазниться переменой взглядов

При ярком свете лампочки. Так будет дальше.

Теперь вот: чёрная улица, ни такси, ни автобусов.

По щиколотку нарастают волны, норовя

Испортить тебе обувь, а мне настроение. Дорогая,

Знаю, ты думаешь, дождь – моих рук дело.

Сегодня мы ляжем во тьме с промокшими волосами.

Я тоже ищу, кого бы мне обвинить. О, пошлите мне

Контролёра из метро, барменшу с каменным лицом.

Библиотеку затопило, а мы и не успели всего прочесть,

Погребок затопило, отныне мы будем мучиться жаждой,

Тревор МакДональд захлебнулся, когда залило студию,

И ведущая прогноза погоды, проплывая мимо,

Подобно Эстер Уильямс, но в одежде,

Изрекала очевидное: дождливо.

Нет нужды вымучивать очевидное, дорогой, говоришь,

Выжимаешь чулки и стреляешь в упор.

Красивые библиотекарши

Красивые библиотекарши мертвы,

Окончив вуз, сидели там, увы,

Как сёстры Франсуаз Арди с укладкой,

Набросив кардиган себе на плечи,

За кафедрой спокойным вечерком

Штампуя книжки, глаз не поднимая

На обожающего их меня.

Я как-то заглянул в подсобку, где

Они курили и (если романы

Не врут) секретничали о мужчинах.

Порой встречаю голубые Мини,

В каких они катились мимо парка

Домой, где Блоссом Дири да остатки

Вина с той вечеринки, где я вряд ли

Мог оказаться. Окна их смотрели

С вершин на тусклые проспекты в липах.

Мы географию делили, но не мир,

Как бы рождённый их такой простецкой

Невозмутимостью, и не романы,

Которые писались ими втайне,

А после стали «маминым старьём».

Не мог коснуться даже, проходя,

Но я хранил им верность – в золочёных

Покоях ледяные королевы –

А время шло, оно и так уйдет.

За книгой книга – слово я сдержал

Потом, когда они исчезли, нынче

Распроданы алмазные резервы.

Прежде

Пожертвуй сад и дорожки щебечущим птицам,

и час, переполненный спешкой. Спокойно приляг.

Оставь досушиться носки на веревке.

Анютины глазки отдай на съедение слизням.

Над Гэтвиком вдруг пролетит самолёт –

отсюда почувствуешь, как пробудился родник

от шума шагов у порога, под почвой,

где больше ничто перемёрзлое не ожидает.

Свободное время, точь-в-точь как в рекламных листовках,

которые ветер развеивает по перекрёсткам,

минуя столбы светофоров, они в одиночку танцуют

без зрителей и не стремясь к совершенству.

Всё это прежде, чем станет опаздывать первый автобус,

или затеется поиск трусов под кроватью,

или закурится первая сигарета,

прежде рассвета с кроссвордом.

Виадуки, туннели, шоссе: тишина.

Прииски, японский рассвет: тишина.

Мосты, на высоких опорах уставились в ветер,

изогнуты алой подсветкой,

а берег застыл, как открытка.

И волны затихли, не время для почты,

бекон всё ещё в холодильнике, в упаковке –

свидетельство быта для наших потомков.

А остров, разинувши рот, страдает бессонницей,

сраженный финалом кино, где невинны убийцы,

но их никогда не найти.

Полицейский снимает свой шлем,

забывают денежки счет.

В кишечнике Уэппинга спят телефоны,

бесстыже разлёгшись в своих колыбелях.

В конгресс-центре заложена бомба –

невинная пачка конфет

приклеена арт-инсталляцией к трубопроводу.

И дремлет в изящной одежде премьер-министр,

Её Величество спит, там епископ, принцессы

укутаны, токсикоманы сопят и минздрав

в Народной Республике Храпа.

Ты спишь у меня на плече, а у ног твоих кот,

ты достойна одна уцелеть при внезапном взрыве,

потому – и мне так надлежит – этот час нарекаю

всеобъемлюще безопасным для каждого часом,

чтобы даже личные монстры –

скажем, Кракен – мертвецки задрыхли,

как подлодки, оглохшие вместе с командой,

поумерив свой пыл на глубинных консолях.

Никто не погиб. Сожалений не нужно –

ведь мы не существуем, и я обещаю –

не буду пока будить никого.

Факелоносец

Господин, я провёл жизнь

В девятнадцатом долгом веке,

Стараясь выбиться в люди.

Рослый, как мачта, я – витая оградка

Вокруг большой гробницы, ночной магнит

Для тощих мародеров.

Дождь отдаёт туберкулез и сифилис

Обратно почвам, где гробокопатели

С проваленными носами увлечены трудом,

Вползают в наводнённые ямы,

Чтобы ожить повторно.

Там даже поганки, хлипкие,

Как земляные бубоны, и те нерушимы.

Обороняясь виселицами и порохом,

Некрополь Англии захватывает океан,

Тотчас его истощая: весь мир – этот остров,

Затаившийся в горделивой мгле.

Все преклонились пред Великой Смертью.

В полдень на улице, чёрной, как смоль,

Буду вам, господин, верным факелоносцем,

Чёрным пламенем освещу путь,

Но за грошик, господин, могу и притушить.

Покой

Возле самого устья реки

Луна, звёзды, арктический покой,

Два огонька на кончике пирса

Вращаются плавно, как мы того и ждём

От сверхъестественного механизма.

Из глубины пляжа видно,

Как в бухте клонится океан, подобно

Зеркалу, которое украдкой ночь

Выносит из гигантской комнаты,

Где ему полагалось стоять вечно.

И разум говорит «сейчас», но звезды

Вращаются на ангельских шарнирах

И потухают, а прилив галактик

Стучится в никуда, еженощно как раз

В такое же время. Пусть гремит оркестр.

Певица в обветшалом баре,

Утратившая славу, популярность,

Хотя сейчас её интересуют

Сугубо светские вопросы, она

Ещё умеет обращаться к ангелам.

Зная песню наизусть, разделяем

Запечатлённую секунду прежде,

Чем мы отправимся на переправу

Без капитана и парома, но

Мы непременно переправимся, поверь.

Тропа у реки

Прогуляйся со мной по тропе вдоль реки,

Хоть прошло много лет, ты давно умерла,

Расступившись, вода, нас пропустит вперёд

Точно так мы с тобой летней ночью брели

В детстве и представляли,

Что любим друг друга.

На конце той тропы завершается всё –

Камни, бледные воды, сигнал маяка,

Даль, куда не смогли мы всмотреться.

Это время прошло,

Тропа вместе с ним –

И нечему вспомнить о нас.

Потому что загробное будет вот-вот,

Ширь темнеющих вод прорастает вглубь речи,

Где тропа нас несёт вдоль реки.

В день солнцестояния

Мы говорим, мол, в следующий раз уйдем,

Но вдруг зима случается, как тайна,

Которую нам нужно уберечь, но не понять,

Когда в кинематограф превращается дневное солнце:

Блеск тьмы в утробе древней мерзлоты

И отпечаток, требующий воссозданья,

Но поглощающий себя

Бесснежным нынче снегопадом.

А может, это пляшет облачко из воробьёв

По-над пустой оградой, которую взрыв света

Стремится выкорчевать? Пусть то будут воробьи,

Пусть будет пляска на пылающей ограде,

Их ласковая ярость, их падение,

Поскольку снег идёт, поскольку обжигает.

Шеол

Тогда всё было по-другому, о, тебе и не снилось,

Для начала война, то есть три поколения

В костяную муку были стёрты за одно чаепитие.

Потом одних бросали в море, других заточали,

Прижимали цепями к полу, пока глаза не лопнут.

Наконец, убийства – лопатой или мышьяком,

В мгновение внезапной злобы их хватали

На обочине, дабы потом вскипятить, бесполых,

Безымянных, не уверовавших. Или вот ребенок

Из чулана, которого никто не убивал, вроде бы.

Парковые пруды

Вода глянула сквозь лужайку,

Как треснутое зеркало,

Брошенное прежними жильцами.

Там внутри обитали лица –

Нам встречались такие в прихожих

У восьмидесятилетних лекарей –

Лица похоронщиков, что обращались

С жалобой на боли в бронхах

В пропахшие плесенью особняки на бульварах.

На линолеуме мы стояли

И дышали, а где-то под нами –

Была тьма, заселённые воды

Прислонялись и слушали.

Там в погребке на ступеньках

Траурные викторианцы

Скармливали реке души.

Они нам оставили вещи,

Риф с голубыми водорослями

В бузинной рощице,

Проржавелую жестянку в гараже,

А на книжных полках – английских

Стихотворцев, отсыревших,

Собранных, но не читанных.

У них в наводнённых могилах –

Дорожные пробки камней,

Терпеливые ангелы-амфибии

Верхом на камнях, неспешные

Возвращались их голоса

Из стоков, из-под решеток,

Куда они, искатели сокровищ,

Спускались, пока неизменно

В дождливом саду у Короля Смерти,

Мы испускали дух.

Переводы Дениса Безносова

© Стихотворения Шона О’Брайена публикуются с согласия правообладателя – издательства Picador.