Тонкость слуха, или Голоса Яна Польковского

Сборник “Голоса” Яна Польковского удивляет, запоминается, не дает себя забыть. Черная обложка. Имя автора не указано. С первых же строк читатель чувствует себя причастным к какой-то тревожной тайне, и сквозь мглу неясностей пытается отгадать, что спрятано за строчками. Первый услышанный “голос”, спросивший “Кем был я?”, оказывается принадлежащим “Застреленному”, о чем сообщает подпись курсивом (но можно ли ей верить, если она снабжена знаком вопроса?). Глядя на дату смерти Застреленного (тоже под знаком вопроса), кто-то начинает догадываться… Впрочем, если бы не нота автора в самом конце сборника, то не знающие польской истории, возможно, так и остались бы в плену загадки. И такова, кажется, продуманная в тонкостях концепция автора. Ибо туманность и зыбкость выводят читателя из комфорта привычной повседневности, наполненной заботами, встречами, делами, мечтами, грандиозными планами и незначительными (как будто бы) мелочами - в непонятную область где-то на границе жизни и смерти, туда, где уже не действуют прагматичные прямолинейные законы земного человеческого существования и где оказывается беспомощной и бессильной вся наша мнимая уверенность, наша претензия на понимание того мироустройства - где нам суждено рождаться и умирать…

Автор интригует. Его книга сразу же запоминается своей странной завораживающей аурой. Характер выбранных поэтических средств вводит в транс, исподволь влияя на подсознание читателя, в то время как необычная художественная форма по-настоящему обретает уникальность в сочетании с остротой проблематики, лежащей в основе "сюжета".

Восемнадцать стихотворений сборника - это восемнадцать человеческих голосов, восемнадцать пронзительных монологов, принадлежащих живым и мертвым. Ибо этот ускользающий со строчек "сюжет", стоящий за микро-сюжетами всех этих монологов, отсылает к 1970 году, к мятежным событиям на Балтийском побережье Польши, в частности - к расстрелу мирной демонстрации рабочих судоверфи 17 декабря в Гдыни.

То, что порой замалчивается и как бы стирается со страниц истории, иногда все же бывает возвращено человеческой памяти. Память о фактах - для учебников. Особую же ценность имеет память сердца - обретенная эмпатически, пропусканием через себя. И вот этим мы как раз обязаны художникам - тем, кто возвращает покрывшимся пылью фактам из учебника - пульсацию, чувства, мысли, образы, миллионы драгоценных оттенков. Именно взгляд художника может наиболее ярко и впечатляюще передать эмоциональное, человеческое измерение событий, способствуя тому, что это крепко западет в душу, осядет в сердце, оставит след навсегда.

Собственно, как раз это человеческое измерение, далеко выходящее за рамки идеологии и истории, лично мне кажется наиболее значимым. Политическая подоплека здесь принципиально важна, и все же она - лишь повод для того, чтобы все мы еще раз задумались (с выходом в широчайшее пространство философии) о том, что же такое ценность человеческой жизни, что такое любовь и эмпатия, что такое память, что такое смерть…

Автор как будто пытается заглянуть за таинственный покров смерти, с трепетом задается вопросом: а что ТАМ, по ту сторону жизни? Что связывает эти два мира? И насколько то, потустороннее существование обусловлено обстоятельствами "ухода". В "Голосах" убитые остаются в плену своей непрожитой жизни. Находясь словно в полузабытьи, в тумане, понимая или не понимая, где находятся, они в то же время отчетливо помнят детали, мельчайшие подробности своей земной жизни, по-прежнему дорогие образы близких. "Горькая сонность уносит меня и сквозь ее плотную пленку ясно вижу детали". А живые - те самые близкие, оставшиеся жить с неугасимой болью в сердце - в свою очередь тоже словно в тумане, и так же сосредоточены на воспоминаниях. В этом смысле между живыми и мертвыми грань словно бы стерта, и по характеру монологов мы вряд ли можем разделить их на две разные группы.

Не совсем понятно, какие ответы находит для себя сам автор. Загадка жизни и смерти остается неразгаданной. "Многие бы хотели смерть увидев вернуться обратно. 

Жить и знать. Понять все о смерти. Знать и бессмертными стать в теле времени полном ветра".

Но как минимум одно ощущение все же сомнения не оставляет. Жизнь - это величайший дар, каким-то чудом данный человеку. И величайшее космическое преступление - злой волей вторгаться в таинство жизни, обрывая ее тонкое плетение, нарушая не нами заведенный порядок…

В данной подборке представлены только шесть первых стихотворений сборника, позволяющие услышать монологи двух расстрелянных, одной и другой матери, отца, сына… А в книге есть еще и невесты, жены, братья…

И все эти ГОЛОСА, звучащие пронзительными соло, в каком-то ином масштабе восприятия сливаются в невероятную полифонию. Поток звуков, проникающих до глубины души, промывает ее, словно тревожные суровые волны холодного северного моря (которые выплескиваются со страниц книги). "Голоса" заставляют проникнуться глубоким состраданием и заплакать внутренними слезами. А затем, испытав катарсис, почувствовать острую любовь - ко всему тому, что мы имеем, к тому, что теряем, к самой жизни, к самой любви. Побуждают снова и снова задумываться над вечными вопросами…

Восприятие «Голосов» изнутри польской культуры

Юзеф Мария Рушар, директор Института литературы (Краков), главный редактор журнала Nowy napis («Новая надпись»), кандидат гуманитарных наук:

«Цикл Яна Польковского «Голоса», в сущности, не имеет аналогов ни в польской, ни даже в мировой литературе. Это не просто томик стихов, но согласованный и тематически цельный сборник — цикл из восемнадцати стихотворений, посвященный жертвам массовой расправы на Балтийском побережье Польши в 1970 году.

Поэтическая техника Польковского, позволяющая войти «в чужую шкуру» и говорить изнутри героев, полнее всего проявилась в сборнике «Голоса», составленном из монологов живых и мертвых жертв декабря 1970 года. Стихи, созданные через сорок лет после расправы, впечатляющим образом передают страдания не столько убитых, сколько членов их семей: матерей, отцов, сестер, братьев, детей, которые остались один на один с остро переживаемым отсутствием близких. Страдания эти не только вездесущие, они — длительные и неотступные, лишенные утешения в череде сменяющихся будней. Время, вопреки поговорке, не лечит.

Для эмпатии поэту было необходимо найти убедительную форму, чтобы она не была лишь приватным опытом поэта, но воплотила бы и нашу причастность. Поэт — черпая из различных традиций европейско-американской литературы, использовал такие модели литературного высказывания, как эпиграмма и драматический монолог, чтобы создать уникальный сплав, делающий возможным проникновенный рассказ о страдании.

Помогая жертвам выразить их боль, поэт воплотил идею солидарности: взял на себя чужое бремя. А в смысле поэтической традиции — он выступил как хор Антигон. «Голоса» — это Антигона, расщепленная на мать, сестру, невесту, жену, брата, отца, сына, то есть людей любящих, отмеченных печатью памяти, боли утраты и обиды, обращенной к миру и даже к самим умершим, а не только к палачам. Обрывочный характер знаний о тех, кто погиб, и о живых, которые чахнут от горя, отражает несовершенство перцепции страдающей души, которая слишком мала, чтобы вместить столько печали. Одно дело — трагедия социальная или политическая, и другое дело — личный крах, мучительная утрата, постоянно о себе напоминающая, каждый раз в иной перспективе».

Справка о Яне Польковском

Ян Польковский – поэт, прозаик, публицист, общественный деятель, родился 10 января 1953 года в Берутове (Нижняя Силезия). В 1972-1978 гг. изучал польскую филологию в Ягеллонском университете, был членом оппозиционного краковского Студенческого комитета солидарности. В 1981 г. основал независимое издательство АВС, был интернирован. После выхода из заключения до 1989 г. действовал в подпольных структурах. В 1983 - 1990 гг. был издателем и главным редактором журнала Arka («Ковчег»), в 1989 - независимого журнала Swiat («Мир»). В свободной Польше издавал и редактировал газету «Краковское время» (1990 - 1996), работал директором администрации польского государственного телевидения, главным редактором кинопортала Общества польских работников кино. Женат, имеет двух сыновей, двух дочерей и четырех внуков.

Награды за творчество: 1983 - Фонда им. Косцельских, 1983 - Подпольной «Солидарности», 2010 - Им. Анджея Киёвского за сборник «Cantus», 2013 - «Орфей» им. К.И. Галчиньского за сборник «Голоса», 2014 - «Identitas» за роман «Следы крови»

Из книги ГОЛОСА

Перевод с польского Татьяны Изотовой

 

***

Шквал. В холодной рубахе иду вдоль залива.

Кем был я? Песчинкой под лапой крачки

капитаном фрегата в фуражке от дяди Владека

сердцем стремительных ласточек из бумаги в клетку

экспертом по играм в ножик и Велогонке Мира

занозой в сердце моей бедной мамы

потому что вместо костела выбирал я дворовые матчи.

Не пересчитать всех магических воплощений.

Засыпая я чувствовал как у виска вращалась подушка

Земли а в голове разрезали космос стихавшие

звёзды. Жизнь. Шестнадцать огромных лет.

Так легко пролетали что даже дышать забывал я

а когда вдруг очнулся — настал день отчета.

В этот день моя жизнь продолжалась всего один час.

Я проснулся в четыре тридцать в нашей многоэтажке.

А до пяти сорока вершилась судьба.

Я познал человечью подлость желаний

и тайну чистой мудрой свободы.

Бурная дружба с Жеромским закончилась ссорой.

Я скрыл от друзей как звучало во мне

проклятие фразы Норвида Тень зачем уезжаешь…

У Леонардо взял схему легчайших крыльев.

Но далеко не сбежал. Стал невольником

лунатичных прогулок с Доротой дочерью сварщика

Военно-морской верфи и Афродиты Холодных Морей

заточенной в бесформенном платьице из кримплена.

Так стал я отцом но хорошим ли право не знаю

детей не припомню а может боюсь вспоминать

их льняные дерзкие лапки и слова будто кожа мира.

Я учился стареть. А Бог появлялся и исчезал.

Из высоких слов выходил Иисус чтобы я сомневался

и проверял на ощупь. Поездки? До Кракова и за город

на велосипеде сквозь непролазную чащу сладких

обещаний июля.

Я жил в этот раз тормозя осторожно обороты Земли

чтоб чувствовать в сумерках как остывают песчаные тропы времени.

Пуля долго пыталась прорваться сквозь иней и стук колес

сквозь утренние расплющенные огни вперемешку

с маслом грязного солнца

чтоб наконец прострелить мне шею

влетев в окно электрички Труймяста.

Вам придется поверить что все это я пережил за час

ведь я не воскрес

мне все так же шестнадцать.

Если я лгу и меня не встретило то

что должно было встретить

тогда знайте — на самом деле

никогда никакого мира не было вовсе.

Застреленный? (1954—1970?)

 

 

***

Ты ведь не сердишься? Верю что нет. Кроме тебя у меня

еще трое было. Слегка удивленный тем что живет Адасек

Юзек ловкий каких в нашем роду еще не бывало и Ася

как молчаливое подтвержденье что добро существует.

Отец наш быстро угас и с тех пор с наступлением тьмы не могу я

мыслей собрать. Работа готовка вечные очереди перешиванье

одежды. От взрослых детям от старших младшим.

Мне казалось что я никогда не усну что я лишь застываю

с утюгом и иглой и наперстком и тестом для макарон.

Будто обломками сердца придавлена. И умереть хотелось

от стыда что живу. От упрямой любви и от страха перед

твоей в беспорядке разбросанной тенью. Мне уже

восемь десятков и самое время простить меня наконец. Это я

своим телом вскормила бесконечную череду беспомощных

дней. Знаю каждый из них убивал тебя снова и снова

сыночек.

Мать? (1928—2009?)

 

 

***

Прозрачными руками ты делала мне бутерброды

Вонзала нож вслепую в неподвижное море.

Ты мне делала бутерброды земной шар разрезала

на ровные аккуратные краюшки. Укладывала

часы разлуки в хлебный мешок из брезента.

В серую бумагу заворачивала детские лица.

По щеке меня гладила как будто на войну провожала

как будто дверь была из огня а не из оргалита.

Я входил потом осторожно к электрикам в раздевалку

и разворачивал бумагу чтобы смотреть как ты медленно исчезаешь.

Застреленный? (1948—1970?)

 

 

***

Люблю костел переполненный тогда никого не вижу.

Хоть прячусь от Бога смотреть на себя не желаю.

Над Ним я гораздо больше чем над собой горюю.

Я не боюсь смерти если она моя.

Люблю в темноте брести вдоль кромки застывшего моря

из ветра вылавливать воспоминанья

нежить их стопы как нежит песок тихий берег.

И удивляться новым деталям:

как тебя в себе я носила нетерпеливо со злостью

ты же толкал меня больно и в будущее всё рвался.

Молчаливый. Как и сегодня.

Мать? (1931—?)

 

 

***

Движение быстрого воздуха от твоего небрежного жеста

дрейфует в моей голове. Течет разлившейся Вислой

впадает в живое море. Вижу теперь одного тебя

и безграничность шепчущих вод. Что же еще мне видеть?

Ты мой сын я всю жизнь болтался на палубах кораблей.

Что же еще я могу увидеть кроме колышущей мир

блестящей волны рыбьей чешуйки смерти льдины

кровоточивого берега. А сейчас мое море

это кухонный стол и меня с корабля смывает как мусор

безбрежная ночь. Жена спит тебя нет

даже в пульсации снега. Так что я отплываю обратно

к едва различимым отсюда огням детства.

Но встречу ль тебя по дороге? И хоть на минутку

на песке мы присядем? И молодеть

будем вместе? Словно буйки на ветру будем биться

о волны ленивого завтра что съёжилось у тебя

на дне?

Отец? (1924—2003?)

 

 

***

Дорогой папа я страшно тебя ненавидел

за то что тебя не было а весь остальной мир остался.

Наверно еще потому что донимала бедность.

Нам помогали дядя прихожане соседи.

Когда я подрос собирал бутылки металлолом и ветошь.

Мы ели тюрю клецки картошку

картошку картошку. Я тебя ненавидел

за то что ты был неизвестно где и о нас не пекся.

Когда ненависть остывала я смотрел на маму

которая если не плакала плакала даже сильнее.

И ненависть возвращалась с ней выдержать было легче.

Думал я что ты умер потому что тебе не хотелось

тащить огромную ношу против теченья

огромных слов и чтоб от нее избавиться

ты дал застрелить себя в сердце.

Но может ты не был всего лишь обычным трусом?

Польша. Я о ней говорить не умею.

Я видел ее в закрытых глазах сестренки

и тогда когда мамины плечи сотрясались на крутом

изломе грядущего. В декабре я всё бросил

печатал листовки потом отсидел немного.

Теперь я кровельщик

делаю людям крыши.

И который уж год подряд хотя не особенно часто

хожу к тебе на могилу.

Сын? (1960—?)