Александр Скидан. Топология цикадного единства

Александр Скидан уже представлен самим Петербургом, быть может, как часть ландшафта. Любое здание в центре города отсылает нас к человеку, к истории, к нарративу. Места или топосы текстов, среди которых гуляет Скидан, имеют похожее свойство. Одно слово – кирпичик, единица поэтического измерения – легко оборачивается культурным небоскрёбом, построенным около руин авторской памяти. Здания Скидана заражают нас текстом, захватывают содержанием, внутренним убранством. Само название сборника, вышедшего в серии «cae / su / ra» независимого издательства «Порядок слов», как раз и подразумевает такое заражение, вереницу вирусных ассоциаций, которые находятся на поверхности ткани. Контаминация, как сказал об этом сам автор на презентации книги, здесь понимается в медицинском смысле. Это тоже не случайно: многие стихотворения были написаны во время пандемии.

Петербургский контекст Скидана отрывается от города и через традицию русского стиха вылетает на площади, на мосты и улицы европейской поэзии. От моста Мирабо…

На мосту Мирабо мы не читали Целана,

мы даже не открыли вино, припасённое по этому случаю (с. 46)

…до Рима и Гамбурга:

Во сне это место называлось Венецией, несмотря на то что каналы и тянущиеся вдоль них строения, суровые и мрачные, напоминали скорее Гамбург (с. 44)

Скидан замедляет свой шаг, чтобы мы подробнее рассмотрели все отсылки и секретные ходы, через которые он выходит к иронической интонации и свободному наложению текста на текст. Рой цикад (а по известному выражению Мандельштама, цитата есть цикада), прилетевший не то с Елисейских полей, не то со съёмок «Ностальгии» Тарковского, закручивает читателя и как будто сносит его. Мы теряемся и в этом растерянном состоянии верим любому слову:

блокаду сняли и ещё раз сняли

и кинокамеры салюты сняли

и девушки сорочки сняли

и дачу в комарово сняли

и урожай и мерку сняли

и копию

и диалектически противоречие между бытием и ничто

чтобы было что

          а ничего не было (с. 37)

Действительно, ничего не было. Не было даже этого «любого слова», потому что нечему верить, потому что обманывать нас никто и не собирался. Скидан снова и снова совершает внутренний вираж, читатель следует за ним, а затем оказывается в прежней неизменной точке – под мостом, у битого стекла. Но это не вызывает негодования или усталости от приёма – наоборот, каждый раз желание посмотреть, что находится за поворотом, побеждает. И вот этот неторопливый серпантин цитат, которые растягиваются по страницам или вовсе – почти физически – преодолевают их:

первый снег выпадающий за край страницы

словно рука с клавиатуры скользнула

и тебя коснулась тень тьмы (с. 45)

Такова вторая часть сборника, которая называется «на мосту мирабо». В первой же части – «как наименьшее зло» – тексты Скидана наделены большей скоростью, скольжением: вот эта наледь петербургских улиц и петербургских стихов, мы запросто падаем. Медленный, может быть, горный европейский пейзаж сменяется прямым, уличным и хулиганским высказыванием, которое легко преодолевает всё «лишнее»:

как сделана шинель как сделаны стихи

так пальцем сделано слезящееся небо

когда выходишь в ленинградский двор

до или после недо... (с. 12).

Вот как здесь быть? Вот это уже как будто совсем родное, привычное и лёгкое, такое же точное и обрывистое. По-другому не скажешь: найденное состояние (и одно единственное слово для его описания) служит залогом цитатного единства, текст не разваливается. Ландшафт (вместе с автором) набирает полноту, надувает щёки, расширяет улицы – опять же, масштаб всё-таки европейский:

рим был как утренник сводило челюсти

и бродский был как челюсти-2 (с. 13)

Но в первой части сборника это ещё и бесконечная шутка, чистая ирония, которая совмещает в себе, например, как в этом тексте, массовое кино (фильм «Челюсти») и не очень известное стихотворение молодого Пастернака «На пароходе». Однако получить удовольствие от текста можно и без детального анализа, без понимания всех аллюзий: книга Скидана тем и хороша, что её дружеская прозрачность обеспечивает простоту, а многие на первый взгляд сложные пассажи граничат с фольклором, с так называемой эстетикой прямого действия. Упоминательная клавиатура (как говорил тот же Мандельштам) у Скидана работает на холостом ходу, но работает продуктивно. Вопрос только в том, отдаёт ли автор отчёт в своих действиях и насколько стихийно (или продуманно?) происходит обращение к внутреннему цитатнику.

На самом деле, после осознания органичности наложения нескольких культурных пластов друг на друга все сомнения пропадают. В текстах Скидана нет лукавства, он ни в коем случае не умничает – наоборот, чаще он противопоставляет себя сообществу умников и умниц, поэтической тусовке, создающей «долгие» тексты с ангажированными оттенками:

и этого скажем так бессмертия довольно

и курица довольна (с. 6)

Эти строки – яркий пример парадокса. С одной стороны – значительный пафос стихотворения Арсения Тарковского «Жизнь, жизнь», а с другой – мальчишеское удальство, заветное уклонение от страдания: «А мне не больно, не больно, курица довольна». Ещё один такой парадокс – и вот какое родство: стихи Скидана будто встречаются на стенах петербургских подъездов. Это как раз то, о чём мы говорили в начале: часть ландшафта, закономерное городское пространство как «должность» городского поэта.

В «Контаминации» Скидан отчасти продолжает линии, взятые в предыдущих сборниках, например, в «Красном смещении». Однако в первом почти все линии доведены до предела, до абсурда, они финишируют и держатся лишь на особой мастерской интонации: говорить, пока длится текст, гулять вдоль синтаксиса, выпивать за игру слов.

Мы получаем книгу, написанную на «классическом» скидановском фоне, – на фоне европейской философии и высокого модернизма, которые встроены в иную модель поэтического поведения. Как-то раз Чуковский сказал о книге Пастернака «Сестра моя жизнь»: «Читая её, будто разговариваешь с очень умным, но с очень пьяным человеком». Такой комментарий – в положительных тонах – можно оставить и насчёт «Контоминации» Александра Скидана. Прочтение даёт радикально весёлое настроение.