«Атеист» Сергея Круглова: сатира или богоотсутствие?

Prosodia представляет работу Антона Азаренкова – финалиста «Пристального прочтения поэзии 2020» в номинации «Прочтение одного стихотворения».

Азаренков Антон

Священник и поэт Сергей Круглов | Просодия

Сергей Круглов 


АТЕИСТ


Июль наполняет потрескавшийся от зноя сад
гудением пчел: это роение 
черных точек возраста,
белый шум Вселенной, прилив.
Кресло в тени, книга на коленях,
но он не читает. Меж разверстых страниц,
словно меж желтоватых волн,
муравей яко посуху
пешешествует в Ханаан.

Свою первую Нобелевскую премию
старик получил в те времена,
когда для того, чтоб чего-то достичь в науке,
одной борьбы за мир было маловато.

Смерти он не боится, потому что представляет,
как устроены механизмы мира. 
О всех, кого давно пережил,
он помнит, но не то чтобы тоскует:
он как юный велосипедист,
который отбился от компании, к месту общего сбора 
поехал совсем другой, никому не известной дорогой,
и намного опередил друзей,
и вот теперь просто ждет их здесь.
Скоро встреча.

Собака (должна здесь быть и собака,
непременный психопомп одинокого мужчины
из поздней зрелости в старость)
ждет в саду вместе с ним,
свесила лиловый язык, вытянула лапы,
иногда моргает гноящимся,
окруженным седой щетиной глазом.

Он бреется каждое утро,
отвечает на все письма, даже
на самые ничтожные,
употребляя принятые в его время церемонные обороты,
и аккуратно постригает махры ниток на манжетах
застиранной добела рубахи
маленькими маникюрными ножницами,
оставшимися после смерти жены.

Честная последовательность его мышления
соизмерима с невероятной бездной пылания
Того, к Кому
он неизменно вежливо обращается на «Вы»
(не из высокомерия или сарказма,
просто потому, что так приучили в детстве)1.



Стихи Сергея Круглова я впервые прочел пасмурной июльской ночью 2015-го – хотя теперь кажется, что знал их всегда. Это был сборник «Зеркальце», выложенный на «Вавилоне». До этого я имел не самое лучшее представление о поэтическом творчестве священнослужителей: то, что мне доводилось слышать, в лучшем случае напоминало лубочную картинку – зарифмованные истории из Писания, назидательные катрены, населенные сусальными ангелами… До эпохи православных WhatsUp-открыток было еще далеко, но «жанр» активно разрабатывался. Главный его атрибут – декларирование высочайшего происхождения этих стихов («душа диктует»; почему она диктует узнаваемыми школьными ритмами – не сообщалось). Это сразу отменяло любую эстетическую рефлексию: Тема побеждала форму. Однако Тема эта никогда не понималась как своя – она требовала устойчивых формул, и талант стихотворца определялся способностью более-менее гладко их изложить. Такое положение дел меня, как юного поэта, искавшего собственный путь к вере, очень огорчало; мне хотелось как-то примирить в уме, если воспользоваться определением Ольги Седаковой, «смысл поэтический и смысл доктринальный». Тогда я не осознавал простую вещь: церковный сан нисколько не помогает писать хорошие стихи о «духовном», даже наоборот, а большая часть стихотворной продукции, производимой священниками, – это частные упражнения в столбик, как, например, это часто бывает с филологами, и сердце этих людей находится совсем в другом месте (вещь посложнее – понять, где находится твое). Но живого – сильного, проблемного, даже опасного – слова, произнесенного оттуда, всё равно хотелось…


И вот – «Зеркальце»:


Хороним девочку, ей годик всего.

Снег на кладбище, ветер как простое естество.


Годик прожила – как не было. И что, скажут, пафос каков?

Про это никто давно уж не сочиняет стихов.


Что сказать поэту в твое оправдание, детка?

Что твоя смерть – настоящая. А со стихами это случается редко.


Нет, сейчас мне этого не хватает. Но тогда, дождливой июльской ночью, это меня перевернуло. Прочитав сборник несколько раз насквозь, я вышел встречать серый рассвет, подсвечивающий шевелящиеся, будто живые, вершины деревьев.


Стихотворение «Атеист», которое я попытаюсь разобрать, не похоже на стихи из «Зеркальца» – более дистанцированное и трезвенное, оно совсем не эффектно, в нем нет языкового вывиха, характерного для прежних кругловских стихов. И дело тут даже не в верлибре (хотя мастерский верлибр, играя куда большим диапазоном интонаций, чем регулярный стих, лучше подходит для «поэзии мысли»), а в той самой Теме, представленной здесь в своей новизне. Не то чтобы мы никогда не читали о духовном угасании (об этом – почти весь Чехов; поклон ему можно заметить хотя бы в маникюрных ножницах), но мы не читали об этом на таком языке. Этот язык как будто держится на удалении от своего предмета (что проявляется и в ненавязчивой иронии, и в самом взгляде по ту сторону текста: «должна быть здесь и собака…»), чтобы не навязывать необязательных или затертых слов этой «бездне пылания» – о ней, а не о старике прежде всего здесь говорится. Мера и деликатность, сочетающиеся с прямотой (не «Бог», а отдельной строчкой «Тот, Кто» – но не «тот, кто»), составляет для меня главное качество этой речи – речи со стороны. Важен не Атеист, а тот, кто – и Тот, Кто – на него смотрит. (Мне нужны такие стихи – как напоминание, что на меня смотрят.)


Что видит этот взгляд, чего не может заметить Атеист? Полный провал коммуникации. Жена и друзья мертвы, а с собакой (бунинской? пилатовской?) не поговоришь. Он чего-то ждет (об этом позднее): зачем-то бреется и стирает рубашку, пытается ответить на ничтожные имейлы – ему нужно ответить, но ответить он не может, даже самый его язык устарел, а далекое «Вы» никак не переходит в самое близкое Ты. Как это похоже и одновременно не похоже на лимоновского старика «в совершенно пустом саду» и его первоисточник, бунинского «Дедушку». И у Бунина, и у Лимонова (в умолчании), и у Круглова старики изображены в саду, перед лицом подступающей вечности:


Чует: отовсюду обступила,

Смотрит на лежанку, на кровать

Ждущая, томительная Сила…

(«Дедушка»)


…это роение

черных точек возраста,

белый шум Вселенной, прилив.

(«Атеист»).


У предшественников Атеиста главным символом их ничтожества становится еда; «нечто будто бы творожок» и размякшая груша – кажется, единственное, что их держит в мире. У Круглова этого мотива нет, его старик слишком умен и утончен, чтобы вот так просто отождествить жизнь с поглощением пищи. Его эмблема – книга. Кажется, книга здесь – не просто метонимия знания, а уподобление пути муравья по ее развороту пути Моисея по дну Чермного моря – не просто фигура речи. (Этот разлом, переплетный шов – нередкий гость в самых разных стихах:


Супротив друг друга стояли, топча росу,

точно длинные строчки еще не закрытой книги,

армии, занятые игрой…

(Иосиф Бродский «Колыбельная Трескового мыса»)


Открылся чудный разворот

земных осей, я заскользил

вдоль смерти, словно вдоль перил

в зоосаду вокруг оград…

(Алексей Парщиков «Ягненок рассказывает о распре двух братьев…»)



Я помню глаз

и трещину насквозь,

как будто не доска, а книга разломилась

на том единственно возможном развороте…

(Анастасия Трифонова «Перед Казанской»)


Ви́дение мира как раскрытой книги, а ее шва как самого важного, осевого мгновения, с которого и начинается поэтический опыт: что это – «филологическая метафора» или память о Византии?)


Итак, на коленях Атеиста – Библия, раскрытая на 17-ой главе «Бытия»: переживший всех старик только в самом начале пути из своего Египта – и действительно ли «скоро встреча»? Или, может, не Библия, а молитвослов, самое начало Покаянного канона: Яко по суху пешешествовав Израиль… Но зачем это такому человеку?


Полагаю, затем, зачем и автору «Исповеди». Я вижу здесь почти полное соответствие знаменитой сцене обращения Августина. Я прошу прощения за пространную цитату, но для нашего сюжета здесь важна каждая фраза. После разговора с Алипием Августин в великом смятении убегает в сад:


«Не помню, как упал я под какой-то смоковницей и дал волю слезам: они потоками лились из глаз моих - угодная жертва Тебе. Не этими словами говорил я Тебе, но такова была мысль моя: "Господи, доколе? Доколе, Господи, гнев Твой? Не поминай старых грехов наших!" Я чувствовал, что я в плену у них, и жаловался и вопил: "Опять и опять: "завтра, завтра!". Почему не сейчас? Почему этот час не покончит с мерзостью моей"?


"Так говорил я и плакал в горьком сердечном сокрушении. И вот слышу я голос из соседнего дома, не знаю, будто мальчика или девочки, часто повторяющий нараспев: "Возьми, читай! Возьми, читай!" [в оригинале здесь невероятной красоты, почти ангельские слова tolle lege! tolle lege!. Prosodia]. Я изменился в лице и стал напряженно думать, не напевают ли обычно дети в какой-то игре нечто подобное? нигде не доводилось мне этого слышать. Подавив рыдания, я встал, истолковывая эти слова, как божественное веление мне: открыть книгу и прочесть первую главу, которая мне попадется. Я слышал об Антонии, что его вразумили евангельские стихи, на которые он случайно наткнулся: "пойди, продай все имущество свое, раздай бедным и получишь сокровище на Небесах и приходи, следуй за Мной"; эти слова сразу же обратили его к Тебе. Взволнованный, вернулся я на то место, где сидел Алипий; я оставил там, уходя, апостольские Послания. Я схватил их, открыл и в молчании прочел главу, первую попавшуюся мне на глаза: "не в пирах и в пьянстве, не в спальнях и не в распутстве, не в ссорах и в зависти: облекитесь в Господа Иисуса Христа и попечение о плоти не превращайте в похоти". Я не захотел читать дальше, да и не нужно было: после этого текста сердце мое залили свет и покой; исчез мрак моих сомнений».

(«Исповедь», книга 8, главы 28 – 29)2.


«…но он не читает».


Для меня самый драматичный момент кругловского стихотворения – здесь, а не в безнадежных финальных скобках, объясняющих всё воспитанием, секулярной цивилизацией, с малых лет отнимающей у человека Бога. Именно здесь пролегает книжный разлом, шов реальности: Атеисту предоставлен тот же шанс, что и Августину, но он не чувствует этого. Вернее, чувствует, но неправильно интерпретирует: вместо отчетливого послания он слышит только «белый шум Вселенной». Возможно, он боится его интерпретировать – как истинный ученый, он опасается солипсизма (ср. у Александра Еременко: «Я, конечно, найду в этом хламе, летящем в глаза, / надлежащий конфликт, отвечающий заданной схеме»). Страстному богоискателю Августину достаточно было легкого ветерка с почти невесомыми словами и случайной цитаты, чтобы его жизнь качнулась, – но хватит ли этого тому, кто знает, «как устроены механизмы мира»?


Это трагедия одиночества как отказа от слушания, внимания – трагедия подмены, когда пустые письма и бессмысленное бритье по утрам куда важнее, чем зов вечности. Философ Франсуа Федье в трактате «Голос друга» определяет слушание как активный процесс – как «готовность вслушаться» в собственное божественное, которое открывается только в Другом; мы истинно существуем только «в ответ тому, что велит нам быть»3. В этом смысле отгородившийся от Бога «честной последовательностью своего мышления» Атеист, как отбившийся от компании велогонщик, совпадает с самим собой – он будто вморожен в себя, и растопить эту глыбу не может даже июльский зной. Сможет ли «бездна пылания»?


Здесь стихотворение подходит к своему логическому концу, если читать его так, как я читал до этого – доверяя только самым близким ассоциациям. Но всё можно перевернуть.


Как было сказано, Атеист ждет – но, вопреки очевидному, ждет он не смерти. Он, свернувший на неизвестную дорогу, ждет отстающих, то есть умерших. Но ведь «обычно» мертвые ждут живых!


Вообще, в фигуре кругловского Атеиста есть что-то двусмысленное, не позволяющее читать это стихотворение как простую, пускай и незлую, сатиру. Начнем с того, что действие происходит в июльском саду, саду в его акме, а не на привычном для таких случаев фоне осенне-зимнего запустения. Вместо «белых мух» уничтожающей старости – «черные точки возраста, белый шум Вселенной», пчелы, с их богатой символикой плодородия, в том числе и библейской: уж не потому ли появляются пчелы, что Ханаан – это земля, «текущая молоком и медом»? С медом Соломон сравнивает и мудрость (Притч. 24:13–14) – а почтенному ученому в ней не откажешь. То же и с муравьем, который играет в стихотворении роль образа-заместителя самого́ Атеиста: «Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым» (Притч. 6:6). Еще эта белая рубаха…


Я не настаиваю, что Атеист в этом стихотворении – это Христос, и не собираюсь превращать свое рассуждение в не самую умную аллегорезу (тогда бы пришлось иметь дело с женой и, самое необъяснимое, с бритьем; а письма – это молитвы?), хотя идея о том, что кому-кому, как не Богу, точно знать, «как устроены механизмы мира», мне кажется остроумной. В этом смысле Бог – действительно Атеист, ведь Ему не нужно верить в Себя. 


N.B. В средневековых университетах было распространено упражнение – доказать при помощи схоластики всё, что угодно, даже явную бессмыслицу. Говорят, так зарождался дух науки. Но в целом это не выдерживает проверки хотя бы здравым смыслом. Однако в Атеисте всё же вполне различим отблеск теологии Богоотсутствия, подробно разработанной в XX веке и весьма характерной для Симоны Вейль, автора, насколько мне известно, очень важного для Круглова. В статье о богословии Симоны Вейль Олег Панкратьев так резюмирует эту тенденцию: «Уже не атеисты пытаются понять христианство лучше самих христиан, а христиане начинают понимать атеизм глубже самих атеистов»4. Вот и Атеист Круглова – не обязательно закоренелый позитивист и сциентист, иначе зачем ему держать на коленях молитвослов? Возможно, он его не читает, потому что знает наизусть (или, как Августин, – уже не читает). Ползущий по книге муравей может свидетельствовать о длящемся и упорном духовном труде, ежедневное приведение себя в порядок – об ожидании Праздника. Атеист не тоскует по умершим, потому что надеется на встречу; может, его ожидание – это ожидание воскресения мертвых из Символа веры. Ну а «Вы»? Так это же «не из высокомерия или сарказма». И в этом знойном саду он холоден, да – холоден, но не тепл.


Однажды меня огорошил священник, сказавший после долгого разговора, что он тоже «может быть, Бога не чувствует». «Ничего себе, – подумал я, – даже они!». Я часто вспоминаю этот разговор с улыбкой. «Тот, Кто» – это уже очень много. Тем ранним июльским утром стихи отца Сергия приобрели в моем уме свой образ – слабый, но обещающий и неумолимый свет.



1 Круглов С. Ангел недостоинства. «Полутона»: https://polutona.ru/?show=0417010658.

2 пер. М.Е. Сергеенко по изданию Блаженный Августин. Исповедь. СПб.: Наука («Литературные памятники»). С. 121–122.

3 Федье Франсуа. Голос друга. Изд. 2-е, испр. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018. С. 42.

4 Панкратьев О. Симона Вейль и опыт Богоотсутствия // Вейль Симона. Тетради 1933–1942. Т.1. СПб: Издательство Ивана Лимбаха, 2016. С. 31. 

Читать по теме:

#Современная поэзия #Пристальное прочтение
Потаенная радость испытаний – о стихотворении Игоря Меламеда

Prosodia публикует эссе, в котором предлагается больше религиозное, чем стиховедческое прочтение стихотворения Игоря Меламеда «Каждый шаг дается с болью…» Эссе подано на конкурс «Пристальное прочтение поэзии».

#Поэзия в современном мире #Пристальное прочтение #Эссе
Сквозь внутренний трепет

«Я пошел на прогулку с задачей заметить признаки поэзии на улицах. Я увидел их повсюду: надписи и принты на майках и стеклах машин, татуировки и песня в парке — все это так или иначе помогает человеку пережить себя для себя». Это эссе на конкурс «Пристальное прочтение поэзии» подал Александр Безруков, тридцатилетний видеооператор из Самары.