Борис Корнилов: стихотворение, которое стоило жизни
29 июля 2022 года исполняется 115 лет со дня рождения Бориса Корнилова, одного из самых талантливых поэтов начала 1930-х годов. Prosodia отмечает юбилей стихотворением «Елка». Оно о природе, но по результатам его «литературной экспертизы» автор был приговорен к расстрелу.
Ёлка
Рябины пламенные грозди,
и ветра голубого вой,
и небо в золотой коросте
над неприкрытой головой.
И ничего –
ни зла, ни грусти,
Я в мире темном и пустом,
лишь хрустнут под ногою грузди,
чуть-чуть прикрытые листом.
Здесь всё рассудку незнакомо,
здесь делай всё – хоть не дыши,
здесь ни завета,
ни закона,
ни заповеди,
ни души.
Сюда как бы всего к истоку,
здесь пухлым елкам нет числа.
Как много их...
Но тут же сбоку
еще одна произросла,
еще младенец двухнедельный,
он по колено в землю врыт,
уже с иголочки,
нательной
зеленой шубкою покрыт.
Так и течет, шумя плечами,
пошатываясь,
ну, живи,
расти, не думая ночами
о гибели и о любви,
что где-то смерть,
кого-то гонят,
что слезы льются в тишине
и кто-то на воде не тонет
и не сгорает на огне.
Живи –
и не горюй,
не сетуй,
а я подумаю в пути:
быть может, легче жизни этой
мне, дорогая, не найти.
А я пророс огнем и злобой,
посыпан пеплом и золой, –
широколобый,
низколобый,
набитый песней и хулой.
Ходил на праздник я престольный,
гармонь надев через плечо,
с такою песней непристойной,
что богу было горячо.
Меня ни разу не встречали
заботой друга и жены –
так без тоски и без печали
уйду из этой тишины.
Уйду из этой жизни прошлой,
веселой злобы не тая, –
и в землю втоптана подошвой –
как елка – молодость моя.
1934
Жизнь Бориса Корнилова поначалу складывалась удачно. В конце 1925 года 18-летний поэт отправился из родной нижегородской глуши в Ленинград, чтобы показать свои стихи Сергею Есенину. Есенина он в живых уже не застал, но о возвращении назад речи не было. В феврале 1926 года Корнилов с большим успехом выступил в литературной группе «Смена». С этого момента началось его стремительного восхождение к славе (в «Смене» же он, кстати, познакомился со своей первой женой, Ольгой Берггольц). Через год недавний дебютантн уже был признан лучшим в группе. Одна за другой начинают выходить книги.
В 1932 году, в фильме «Встречный» (речь, между прочим, не о каком-то прохожем, а о трудовом плане) на всю страну прогремела «Песня о встречном» на музыку Д. Шостаковича. Сочиненный Корниловым текст до сих остается его самым известным произведением. По мнению Л. Аннинского, поэт здесь выступил одним из зачинателей жанра оптимистической советской песни, более того, смоделировал «то массовое сознание, которое к середине тридцатых становится предметом освоения поэзии, социальным ей заказом от системы».
Выход поэмы «Триполье» (1933) не просто закрепил всесоюзную славу Корнилова, но и поставил его в один ряд с признанными мэтрами Э. Багрицким и его «Думой про Опанаса» (1926) и И. Сельвинским, автором монументальной «Улялаевщины» (1927). В 1934-м на Всесоюзном съезде писателей 28-летнего стихотворца Н. Бухарин объявил надеждой советской лирики, а после пригласил работать к себе в «Известия», на должность штатного поэта – вместо Демьяна Бедного. Наконец, поэму «Моя Африка» (1935) упомянул в своей статье французский классик того времени Ромен Роллан (статья была перепечатана в газете «Правда»). Это был триумф.
По мнению критика Никиты Елисеева, на фоне террора, развернувшегося после убийства С. Кирова 1 декабре 1934 года, Корнилов, и без того склонный к водке и дебошам, начал пить по-черному. «Когда от него требовали объясниться по поводу пьяных скандалов, – замечает Л. Аннинский, – он молчал. Когда он решался объясниться – … требовалось… покаяние. Когда он начинал каяться, было уже поздно… вопрос о его исключении из Союза писателей был предрешен»: это произошло в октябре 1936-го.
13 мая 1937 года критик Николай Лесючевский (впоследствии главный редактор, председатель правления и директор издательства «Советский писатель») представил в соответствующие органы результаты проведенной по их просьбе «литературной экспертизы» поэтического творчества Корнилова. Эксперт обнаружил в его стихах множество враждебных, «издевательских над советской жизнью» и даже контрреволюционных мотивов, которые автор «стремится… протащить их... под маской воспевания природы».
Это итог. А начиналась экспертиза так: «Прежде всего здесь следует назвать стихотворение “Елка”. В нем Корнилов, верный своему методу двурушнической маскировки в поэзии, дает якобы описание… леса. Но маска здесь настолько прозрачна, что даже неопытному, невооруженному глазу становится… ясна откровенная контрреволюционность стихотворения».
В чем же она состоит? Оказывается, слова «Я в мире темном и пустом… Здесь всё рассудку незнакомо… здесь ни завета, ни закона, ни заповеди, ни души» – не что иное, как циничное описание советской жизни. Выводы критика перекочевали прямо в обвинительное заключение по следственному делу Когда поэт предлагает молодой елке жить и не думать, «что где-то смерть, кого-то гонят и слезы льются в тишине», он берет под свою защиту враждебные элементы, причастные к убийству Кирова, ведь это их, разумеется, гонит советская власть. (На всякий случай: «Елка» была написана до убийства, а напечатана лишь в 1964 году. Если Лесючевский имел в распоряжении рукописный текст, то вполне мог знать и о точной дате его написания: осень 1934).
Выводы критика перекочевали прямо в обвинительное заключение по следственному делу – вместе с «Елкой». Там уже без обиняков сказано, что поэт «призывал к организованному противодействию коллективизации сельского хозяйства и защите кулачества от репрессий Советской власти».
Все это страшные обвинения. Еще страшнее, что поэт, сломленный на допросах, их признал, а перечень своих «ошибок» тоже начал с «Елки». «Я являюсь автором ряда контрреволюционных литературных произведений, к числу которых относятся: “Елка”, “Чаепитие”, “Прадед”. Во всех этих произведениях я выражал сожаление о ликвидации кулачества, давал… клеветническую характеристику советской действительности…»
Никита Елисеев задается вопросом: «Что сильнее всего поражает в тексте Лесючевского?» И отвечает: «Не его бредовость. В конце концов, и бредовый текст можно выполнить на уровне. Нет. Поражает его полная литературная бездарность. Абсолютное неумение писать мало-мальски внятно или интересно».
Критик Л. Аннинский выказывал противоположное мнение: «Нельзя отказать автору этого отзыва в профессиональных качествах, глаз у него действительно опытный и вооруженный, неспроста именно ему дали для “ознакомления” стихи Корнилова – профессионал за поверхностным, заздравным слоем лирики видит подлинное состояние души: ужас бессилие, сочувствие гонимым (…) Правда и то, что Корнилов не сумел подавить в себе сочувствие к уничтожаемому крестьянству (…) Все правда. Ошибся Н. Лесючевский только в одном: Корнилов не “маскировал своих чувств”. Он не собирался выдавать одно за другое».
В своем предисловии к «Избранному» Корнилова (1990) Аннинский в качестве эпиграфа даже взял фрагмент из «экспертизы» Н. Лесючевского, причем тот самый, ошибочный, где речь идет о маскировке: «Корнилов старательно придает стихотворению неопределенность, расплывчатость… пытается замаскировать подлинный контрреволюционный смысл своих произведений».
Конечно, эпиграф мог быть взят от противного – в пику доносчику. Но Аннинский в предисловии тоже говорит о неопределенности и расплывчатости поэта, о том, что его образ двоится. Просто это происходит не от злого умысла, а в силу самой природы дарования, совершенно не затронутого стихией рационального.
В 1956 году была проведена повторная литературная экспертиза творчества поэта. Если первая имела своей целью убрать Корнилова из литературной жизни (и жизни вообще), то вторая была призвана содействовать его реабилитации. Обе цели были достигнуты. Но сказать по правде, экспертиза 1956 года выглядит гораздо более поверхностной, чем экспертиза 1937-го. Собственно, она даже к поэзии особого отношения не имеет. Это скорее простое опровержение предшествующего заключения, которое «носит безусловно клеветнический характер», а Корнилов – безусловно талантливый поэт. Все.
После таких опытов литературная экспертиза стихов Бориса Петровича и, в частности, «Елки», становится крайне неудобным занятием: как-то неохота занимать очередь за доносчиком. Но перечитать стихотворение, чтобы увидеть в нем что-то еще, стоит. Например, даже «неопытному, невооруженному глазу» (да простится нам эта цитата из Лесючевского) ясно, что это стихотворение можно рассматривать как лубочный, но крепко заряженный эмоционально парафраз пушкинского «Вновь я посетил…», где как раз рядом с хвойными (соснами) тоже возникает некая «младая роща».
Образ Пушкина в поэзии у Корнилова – тема отдельного исследования, уже начатого, например, С. Пяткиным. Исследователь о лубке тут ничего не говорит, но его влияние ощутимо уже в ранних стихах Корнилова. Так, «Пушкин в Кишиневе», лежа на кровати, стреляет из пистолета в потолок хлебным мякишем, потом мастерски играет в бильярд, целует в саду цыганку, в тонком сукне разъезжает на лошади «небывалой красоты», да и вообще, «неустанный, двадцатидвухлетний, пьет вино и любит балыки». Чистой воды лубок!
Впрочем, и без всяких параллелей с Пушкиным лубочная стихия в «Елке» легко ощутима уже по одному только косноязычию автора (в самом деле, что за лубок без корявостей в языке). Вот один из поворотных моментов в лирическом сюжете стихотворения:
Сюда как бы всего к истоку,
здесь пухлым елкам нет числа.
Где глагол после указания направления движения? Или он опущен в умолчании? Но тут при таком умолчании возникает тавтология:
Как много их...
Но тут же сбоку
еще одна произросла…
«Нет числа» – это форма явно сильнее восклицания «как много их», зачем повтор? И потом, где это – «сбоку» от множества? Да еще в мире тесном и пустом? И что тут делает это не то казенное, не то ироническое «произросла», если речь о младенчески пухлых елках, в нательных (!) зеленых шубках? И если все-таки произросла, то почему вдруг тут же оказывается врытой по колено, а в финале – даже втоптанной в землю? И почему, говоря начала о младенчестве, поэт в итоге сожалеет о молодости?
С точки зрения логики развертывания картины, «Елка» критики не выдерживает. Конечно, умение писателя удерживать читательское внимание – это нечто большее. И с этим у Корнилова, как может показаться сначала, все хорошо. Автор великолепной «Качки на Каспийской море» (1930) понимал, как добиться того, чтобы «песня качала». Но в «Елке» он этого едва ли добился. Каждая новая эмоциональная волна не столько развивает образ, сколько отменяет его, демонстрируя резкие перепады чувств и настроений. За ярким светом немедленно следует тьма и пустота, за ними – прикосновение к «истоку всего». Потом начинаются лирические напутствия елке, о которой толком даже неясно, растет она или уходит в землю под давлением некоей мрачной силы. Общемировой исток всего внезапно оборачивает личным прошлом поэта. С ним он в конце концов и прощается, почему-то не тая веселой злобы – хотя и таить-то нечего: исходно не было «ни зла, ни грусти».
Сложно согласиться с мнением Н. Елисеева, который назвал «Елку» «одним из лучших печальных стихотворений», не пояснив своей точки зрения. «Елку» особенно талантливой вещью не назовешь. Но текст интересен как еще одно воплощение природной, иррациональной стихии. В этом Корнилов был бесспорный мастер. Кроме того, стихи отражают тревожное, нестабильное состояние самого авторского сознания – и в этом смысле могут быть прочитаны еще и как человеческий документ эпохи, которая не слишком располагала к чистой лирике и ее филигранной отделке.
Рябины пламенные грозди,
и ветра голубого вой,
и небо в золотой коросте
над неприкрытой головой.
И ничего –
ни зла, ни грусти,
Я в мире темном и пустом,
лишь хрустнут под ногою грузди,
чуть-чуть прикрытые листом.
Здесь всё рассудку незнакомо,
здесь делай всё – хоть не дыши,
здесь ни завета,
ни закона,
ни заповеди,
ни души.
Сюда как бы всего к истоку,
здесь пухлым елкам нет числа.
Как много их...
Но тут же сбоку
еще одна произросла,
еще младенец двухнедельный,
он по колено в землю врыт,
уже с иголочки,
нательной
зеленой шубкою покрыт.
Так и течет, шумя плечами,
пошатываясь,
ну, живи,
расти, не думая ночами
о гибели и о любви,
что где-то смерть,
кого-то гонят,
что слезы льются в тишине
и кто-то на воде не тонет
и не сгорает на огне.
Живи –
и не горюй,
не сетуй,
а я подумаю в пути:
быть может, легче жизни этой
мне, дорогая, не найти.
А я пророс огнем и злобой,
посыпан пеплом и золой, –
широколобый,
низколобый,
набитый песней и хулой.
Ходил на праздник я престольный,
гармонь надев через плечо,
с такою песней непристойной,
что богу было горячо.
Меня ни разу не встречали
заботой друга и жены –
так без тоски и без печали
уйду из этой тишины.
Уйду из этой жизни прошлой,
веселой злобы не тая, –
и в землю втоптана подошвой –
как елка – молодость моя.
1934
Благополучный поэт Корнилов
Жизнь Бориса Корнилова поначалу складывалась удачно. В конце 1925 года 18-летний поэт отправился из родной нижегородской глуши в Ленинград, чтобы показать свои стихи Сергею Есенину. Есенина он в живых уже не застал, но о возвращении назад речи не было. В феврале 1926 года Корнилов с большим успехом выступил в литературной группе «Смена». С этого момента началось его стремительного восхождение к славе (в «Смене» же он, кстати, познакомился со своей первой женой, Ольгой Берггольц). Через год недавний дебютантн уже был признан лучшим в группе. Одна за другой начинают выходить книги.
В 1932 году, в фильме «Встречный» (речь, между прочим, не о каком-то прохожем, а о трудовом плане) на всю страну прогремела «Песня о встречном» на музыку Д. Шостаковича. Сочиненный Корниловым текст до сих остается его самым известным произведением. По мнению Л. Аннинского, поэт здесь выступил одним из зачинателей жанра оптимистической советской песни, более того, смоделировал «то массовое сознание, которое к середине тридцатых становится предметом освоения поэзии, социальным ей заказом от системы».
Выход поэмы «Триполье» (1933) не просто закрепил всесоюзную славу Корнилова, но и поставил его в один ряд с признанными мэтрами Э. Багрицким и его «Думой про Опанаса» (1926) и И. Сельвинским, автором монументальной «Улялаевщины» (1927). В 1934-м на Всесоюзном съезде писателей 28-летнего стихотворца Н. Бухарин объявил надеждой советской лирики, а после пригласил работать к себе в «Известия», на должность штатного поэта – вместо Демьяна Бедного. Наконец, поэму «Моя Африка» (1935) упомянул в своей статье французский классик того времени Ромен Роллан (статья была перепечатана в газете «Правда»). Это был триумф.
Убийственная «литературная экспертиза»
По мнению критика Никиты Елисеева, на фоне террора, развернувшегося после убийства С. Кирова 1 декабре 1934 года, Корнилов, и без того склонный к водке и дебошам, начал пить по-черному. «Когда от него требовали объясниться по поводу пьяных скандалов, – замечает Л. Аннинский, – он молчал. Когда он решался объясниться – … требовалось… покаяние. Когда он начинал каяться, было уже поздно… вопрос о его исключении из Союза писателей был предрешен»: это произошло в октябре 1936-го.
13 мая 1937 года критик Николай Лесючевский (впоследствии главный редактор, председатель правления и директор издательства «Советский писатель») представил в соответствующие органы результаты проведенной по их просьбе «литературной экспертизы» поэтического творчества Корнилова. Эксперт обнаружил в его стихах множество враждебных, «издевательских над советской жизнью» и даже контрреволюционных мотивов, которые автор «стремится… протащить их... под маской воспевания природы».
Это итог. А начиналась экспертиза так: «Прежде всего здесь следует назвать стихотворение “Елка”. В нем Корнилов, верный своему методу двурушнической маскировки в поэзии, дает якобы описание… леса. Но маска здесь настолько прозрачна, что даже неопытному, невооруженному глазу становится… ясна откровенная контрреволюционность стихотворения».
В чем же она состоит? Оказывается, слова «Я в мире темном и пустом… Здесь всё рассудку незнакомо… здесь ни завета, ни закона, ни заповеди, ни души» – не что иное, как циничное описание советской жизни. Выводы критика перекочевали прямо в обвинительное заключение по следственному делу Когда поэт предлагает молодой елке жить и не думать, «что где-то смерть, кого-то гонят и слезы льются в тишине», он берет под свою защиту враждебные элементы, причастные к убийству Кирова, ведь это их, разумеется, гонит советская власть. (На всякий случай: «Елка» была написана до убийства, а напечатана лишь в 1964 году. Если Лесючевский имел в распоряжении рукописный текст, то вполне мог знать и о точной дате его написания: осень 1934).
Выводы критика перекочевали прямо в обвинительное заключение по следственному делу – вместе с «Елкой». Там уже без обиняков сказано, что поэт «призывал к организованному противодействию коллективизации сельского хозяйства и защите кулачества от репрессий Советской власти».
Все это страшные обвинения. Еще страшнее, что поэт, сломленный на допросах, их признал, а перечень своих «ошибок» тоже начал с «Елки». «Я являюсь автором ряда контрреволюционных литературных произведений, к числу которых относятся: “Елка”, “Чаепитие”, “Прадед”. Во всех этих произведениях я выражал сожаление о ликвидации кулачества, давал… клеветническую характеристику советской действительности…»
Никита Елисеев задается вопросом: «Что сильнее всего поражает в тексте Лесючевского?» И отвечает: «Не его бредовость. В конце концов, и бредовый текст можно выполнить на уровне. Нет. Поражает его полная литературная бездарность. Абсолютное неумение писать мало-мальски внятно или интересно».
Критик Л. Аннинский выказывал противоположное мнение: «Нельзя отказать автору этого отзыва в профессиональных качествах, глаз у него действительно опытный и вооруженный, неспроста именно ему дали для “ознакомления” стихи Корнилова – профессионал за поверхностным, заздравным слоем лирики видит подлинное состояние души: ужас бессилие, сочувствие гонимым (…) Правда и то, что Корнилов не сумел подавить в себе сочувствие к уничтожаемому крестьянству (…) Все правда. Ошибся Н. Лесючевский только в одном: Корнилов не “маскировал своих чувств”. Он не собирался выдавать одно за другое».
В своем предисловии к «Избранному» Корнилова (1990) Аннинский в качестве эпиграфа даже взял фрагмент из «экспертизы» Н. Лесючевского, причем тот самый, ошибочный, где речь идет о маскировке: «Корнилов старательно придает стихотворению неопределенность, расплывчатость… пытается замаскировать подлинный контрреволюционный смысл своих произведений».
Конечно, эпиграф мог быть взят от противного – в пику доносчику. Но Аннинский в предисловии тоже говорит о неопределенности и расплывчатости поэта, о том, что его образ двоится. Просто это происходит не от злого умысла, а в силу самой природы дарования, совершенно не затронутого стихией рационального.
В 1956 году была проведена повторная литературная экспертиза творчества поэта. Если первая имела своей целью убрать Корнилова из литературной жизни (и жизни вообще), то вторая была призвана содействовать его реабилитации. Обе цели были достигнуты. Но сказать по правде, экспертиза 1956 года выглядит гораздо более поверхностной, чем экспертиза 1937-го. Собственно, она даже к поэзии особого отношения не имеет. Это скорее простое опровержение предшествующего заключения, которое «носит безусловно клеветнический характер», а Корнилов – безусловно талантливый поэт. Все.
Лубочная поэтика «Ёлки»
После таких опытов литературная экспертиза стихов Бориса Петровича и, в частности, «Елки», становится крайне неудобным занятием: как-то неохота занимать очередь за доносчиком. Но перечитать стихотворение, чтобы увидеть в нем что-то еще, стоит. Например, даже «неопытному, невооруженному глазу» (да простится нам эта цитата из Лесючевского) ясно, что это стихотворение можно рассматривать как лубочный, но крепко заряженный эмоционально парафраз пушкинского «Вновь я посетил…», где как раз рядом с хвойными (соснами) тоже возникает некая «младая роща».
Образ Пушкина в поэзии у Корнилова – тема отдельного исследования, уже начатого, например, С. Пяткиным. Исследователь о лубке тут ничего не говорит, но его влияние ощутимо уже в ранних стихах Корнилова. Так, «Пушкин в Кишиневе», лежа на кровати, стреляет из пистолета в потолок хлебным мякишем, потом мастерски играет в бильярд, целует в саду цыганку, в тонком сукне разъезжает на лошади «небывалой красоты», да и вообще, «неустанный, двадцатидвухлетний, пьет вино и любит балыки». Чистой воды лубок!
Впрочем, и без всяких параллелей с Пушкиным лубочная стихия в «Елке» легко ощутима уже по одному только косноязычию автора (в самом деле, что за лубок без корявостей в языке). Вот один из поворотных моментов в лирическом сюжете стихотворения:
Сюда как бы всего к истоку,
здесь пухлым елкам нет числа.
Где глагол после указания направления движения? Или он опущен в умолчании? Но тут при таком умолчании возникает тавтология:
Как много их...
Но тут же сбоку
еще одна произросла…
«Нет числа» – это форма явно сильнее восклицания «как много их», зачем повтор? И потом, где это – «сбоку» от множества? Да еще в мире тесном и пустом? И что тут делает это не то казенное, не то ироническое «произросла», если речь о младенчески пухлых елках, в нательных (!) зеленых шубках? И если все-таки произросла, то почему вдруг тут же оказывается врытой по колено, а в финале – даже втоптанной в землю? И почему, говоря начала о младенчестве, поэт в итоге сожалеет о молодости?
С точки зрения логики развертывания картины, «Елка» критики не выдерживает. Конечно, умение писателя удерживать читательское внимание – это нечто большее. И с этим у Корнилова, как может показаться сначала, все хорошо. Автор великолепной «Качки на Каспийской море» (1930) понимал, как добиться того, чтобы «песня качала». Но в «Елке» он этого едва ли добился. Каждая новая эмоциональная волна не столько развивает образ, сколько отменяет его, демонстрируя резкие перепады чувств и настроений. За ярким светом немедленно следует тьма и пустота, за ними – прикосновение к «истоку всего». Потом начинаются лирические напутствия елке, о которой толком даже неясно, растет она или уходит в землю под давлением некоей мрачной силы. Общемировой исток всего внезапно оборачивает личным прошлом поэта. С ним он в конце концов и прощается, почему-то не тая веселой злобы – хотя и таить-то нечего: исходно не было «ни зла, ни грусти».
Сложно согласиться с мнением Н. Елисеева, который назвал «Елку» «одним из лучших печальных стихотворений», не пояснив своей точки зрения. «Елку» особенно талантливой вещью не назовешь. Но текст интересен как еще одно воплощение природной, иррациональной стихии. В этом Корнилов был бесспорный мастер. Кроме того, стихи отражают тревожное, нестабильное состояние самого авторского сознания – и в этом смысле могут быть прочитаны еще и как человеческий документ эпохи, которая не слишком располагала к чистой лирике и ее филигранной отделке.