Мария Малиновская. «Языковая поэзия – для меня игра без правил»

Справка об авторе

Мария Малиновская – поэтесса, переводчица. Окончила Литературный институт им. А. М. Горького и магистратуру ИФИ РГГУ. Автор книг «Движение скрытых колоний» (2020), «Каймания» (2020). Стихи публиковались в журналах [Транслит], «Носорог», «Воздух», «Цирк Олимп», «TextOnly», «Флаги» и др. и переводились на английский, испанский, итальянский, польский, литовский языки. Участница European Poetry Festival (Великобритания, 2019; Литва, 2019), Nordic Poetry Festival (Норвегия, 2019), Первого онлайн-фестиваля феминистского письма (2021). Лауреат Премии «Поэзия» (2021).



1. Вы всегда можете объяснить, о чем ваши стихи? Или стихи не должны быть объяснены?

– Если говорить о собственных стихах, тяготеющих к языковой поэзии, то сама себе объясняю их уже после написания – пытаюсь уловить те или иные логические или ассоциативные связи, которые управляли моей внутренней речью в момент письма. Открытиям иногда удивляюсь – откуда в текстах появляются отсылки к неевклидовой геометрии или древнеегипетской мифологии, например. Культурный код на пару с бессознательным устраивают во время письма удивительные игры, если попытаться отпустить себя, довериться наплывам внутренней речи и не задумываться, почему именно эти слова и в этом порядке сейчас возникают, – а именно так я пишу. И с этой точки зрения каждое современное стихотворение необъяснимо и в то же время объяснимо множеством разных способов.


2. Меняется ли замысел стихотворения по мере его написания?

– Для меня это зависит от формы высказывания: пишу ли я текст в рамках условно языковой поэтики, или фактографичное нарративное стихотворение, или документальное. Языковая поэзия – для меня игра без правил. Когда пишу ее, пытаюсь отключить рацио, почувствовать движение речи и передать его – иногда через неконвенциональный синтаксис или морфологию. В языковой поэзии меня интересует в первую очередь невыразимое – то, до чего логически дойти невозможно, оно между словами, в их соединении, которое, если повезет, меняет их значения и создает новые на ходу. Таким опытом для меня является, например, подборка «В новом сезоне лета», опубликованная во Флагах, или маленькое стихотворение «тело забранное мной у смерти», открывающее мою книгу «Движение скрытых колоний», или, из совсем новых текстов, – «Поля Иалу». Из этого следует, что я пишу быстро и спонтанно, начисто и не редактирую уже написанные стихи. В объемных текстах, таких как «Алеатория», могу убрать некоторые фрагменты уже после того, как текст записан, – это можно сделать, так сказать, на свежую голову. А вот вторгнуться в речевую ткань и что-то дописать уже нельзя.

Если это нарративная поэзия, где есть хотя бы пунктирный сюжет, то предварительно я тоже не выстраиваю замысла, но вижу структуру стихотворения, как скелет на рентгеновском снимке. Он обрастает плотью во время письма. Я знаю, о чем хочу рассказать, но лишь приблизительно. Так, о тексте «бело-красно-белый флаг» до его написания я знала только то, что это будет история моих отношений с лучшим другом до и во время белорусских протестов, о тексте «где ваши политзаключённые» – то, что это будет хроника марша в защиту политзаключенных 6 сентября 2020 года, – и всё. Оба эти стихотворения, несмотря на их значительный объем, так же как и все мои языковые стихи, были написаны с ходу, без последующих переработок. Мой самый крупный повествовательный текст, поэма "Ямайка", вел себя сам, хотя и рождался на протяжении полугода. Он удивительным образом впускал меня в свою ткань, пока не был закончен. Но все, что я знала о нем в процессе письма, – это то, что в основе его будет моя поездка в Голубые горы на Ямайке и случайная встреча с местным жителем Кевином. Я понятия не имела, во что разовьется сюжет и какие неожиданные вещи в нем появятся.

Если говорить о документальной поэзии, то зачастую происходит так: я встречаю человека с необычной историей и понимаю, что хочу ее записать. И сразу вижу, что это будет: цикл стихотворений или поэма. Дальше работаю с чужой речью и исхожу из имеющегося материала. Также сразу понимаю, будет ли это чистый вербатим или я создам некий сложный синтетический текст, комбинирующий и развивающий, возможно, все три интересующие меня формы письма: документальную, объективистскую и языковую.


3. Перечитываете ли вы свои стихи, а перечитывая, находите ли в них новые смыслы? Меняете ли текст со временем?

– Иногда перечитываю и всегда нахожу. К примеру, у меня есть пока еще не опубликованное стихотворение «Карта воспоминаний», где я совершенно случайно увидела те самые отсылки к неевклидовой геометрии. Есть цикл «Актанты», вошедший в книгу «Движение скрытых колоний», но написанный приблизительно за год до того, как я заинтересовалась колониальной тематикой, и в общем-то вне связи с постколониализмом, хотя сейчас я прочитываю его в этом ключе. Был забавный случай с одним стихотворением (называть его не стану), написанным в общем-то об эротическом опыте, но абсолютно все расценивают его как политическое. С некоторых пор я и сама воспринимаю его так же.


4. Можно ли ваше творчество разделить на этапы? Есть ли такое стихотворение, после которого вы стали другой?

– Можно, и таких этапов много. К 19-ти годам я почувствовала исчерпанность для себя условно традиционных способов стихосложения. Исчерпанность на идейном уровне – как логоцентрического метода – и на формальном – как силлабо-тонического или тонического письма. А еще на дискурсивном уровне. Отлично помню, как тогда же, в 19 лет, в последний раз участвовала в форуме молодых писателей в Липках – семинар поэзии одного толстого журнала. Я ощутила острое расхождение во взглядах на поэзию со всеми, кто там был, мне стало в буквальном смысле душно, эмоционально и физически, – как будто меня пытаются запереть в крохотной комнате, а я уже выпила, как Алиса, содержимое волшебного пузырька, и мое тело стремительно растет. Тогда же, на форуме, я написала свое последнее рифмованное стихотворение о тонущем корабле контрабандистов, но так никому и не показала. Это было своеобразным прощанием с той системой взглядов и поэтикой, в которых, пусть и с постоянным внутренним протестом, существовала с 11–12 и до 19 лет. Видимо, потому это и оказался не просто корабль, а корабль контрабандистов – именно контрабандистом я с самого начала ощущала себя на территории этой части литпространства. Далее последовал период молчания, поиска и принятия того факта, что все написанное мной до этого времени по меньшей мере вторично – и на уровне содержания, и на уровне формы, потому что оно совершенно ничего не сообщает о сегодняшнем дне. Я отказалась от прежнего круга общения – авторов, наследующих в лучшем случае постакмеистской традиции (переубедить и вовлечь в собственный поиск мне удалось только одного из них). В Литинституте перевелась в семинар поэзии Андрея Василевского, который рассказывал множество фактов о живом литпроцессе и приглашал интересных гостей, к примеру, Кирилла Медведева. Открыла для себя постструктуралистскую философию и актуальную поэзию. Узнала, что значит пресловутое приращение смысла. И вскоре, по наитию, просто из непреодолимого интереса к теме и к языку, начала работу над своим первым документальным поэтическим циклом «Каймания», основанным на речи реальных людей, страдающих психическими расстройствами.

С тех пор каждый программный текст, где я по собственному ощущению полностью разработала немного новый для себя способ письма, становится для меня этапным: я сразу начинаю искать новую форму высказывания, потому что не вижу смысла в самоповторе. Так, еще во время работы над «Кайманией» я почувствовала желание пойти дальше вербатима и написала поэму «Вы люди. Я – нет» о криминале в современной России, где соединила вербатим с гугл-поэтри, а позже, в цикле «Время собственное», посвященном гражданской войне в Кот д’Ивуаре, соединила речь информантов с ее, казалось бы, полной противоположностью – моей собственной языковой поэзией. А прямо сейчас меня интересует трансформация формальных основ языковой поэзии и изобретение более сложных и неоднородных в структурном плане форм письма (это тексты «Алеатория», «сколько слов было занято чужеродными смыслами», «Поля Иалу»).


5. Может ли поэзия кому-то помочь?

– Может. Герои «Каймании» не раз говорили мне, что снова смогли почувствовать себя важными и нужными, потому что их истории кто-то захотел услышать, записать и даже опубликовать в рамках масштабного литературно-социального проекта. Благодаря «бело-красно-белому флагу» и «где ваши политзаключённые» многие читатели из разных стран узнали о том, что происходило в Беларуси. А языковая поэзия способна в буквальном смысле провести человека сквозь себя самого, если он умеет чувствовать слово.


6. Есть ли у вас поэтические единомышленники – среди современников, в прошлом? Как вы думаете, важно ли иметь единомышленников на каком-то жизненном этапе, важно быть частью какой-то группировки?

– Я работаю в актуальном поле современной поэзии, и здесь все в определенной мере единомышленники, потому что включены в единый контекст – как-то соотносят собственную поэтическую практику с мировым литпроцессом. Но в более узком смысле единомышленников, думаю, иметь не обязательно. Я формировалась больше через неприятие каких-то существующих поэтических практик. Ни одна, даже вызывающая читательское удовольствие, не увлекала меня до такой степени, чтобы захотелось писать схожим образом. Частью группировки, возможно, стоит быть, если вы как общность авторов производите некие общие смыслы. У меня так не было. А встречаться, обсуждать поиск и просто говорить о литературе, конечно, важно.


7. Что дает импульс к работе (подслушанное, увиденное, запах)?

– Если говорить о языковой поэзии – то внезапный энергетический подъем и образы, возникающие в уме в это время. В случае нарративных стихотворений – как правило, пережитой опыт, внезапно ставший актуальным здесь и сейчас, как, например, многолетняя дружба, переосмысленная в контексте политических потрясений. Документальные тексты рождаются из услышанных историй и взаимоотношений с конкретными людьми.


8. Используете ли ручку или пишете сразу на компьютере? Есть ли у вас блокнот? Записываете ли подслушанное или запоминаете?

– Раньше писала от руки в тетрадках на 96 листов. Это была своеобразная традиция, но и она канула в лету тогда же, в 19-летнем возрасте. Процесс письма, на мой взгляд, должен быть как можно более непосредственным, ни в коем случае не церемонным. С этой точки зрения записать стихотворение в приложении «Заметки» в телефоне гораздо естественнее. Стараюсь записывать, потому что внутренняя речь движется и ты мыслишь так, как в обычном состоянии не сможешь. Соответственно, если сразу не зафиксировать, то восстановить невозможно.


9. Делаете ли во время работы рисунки?

– Нет, это значило бы, что течение речи прервалось. Если такое происходит, стихотворение чаще всего остается недописанным и вернуться к нему, а вернее, в него, уже нельзя.


10. Проверяется ли стихотворение чтением вслух (себе или другим)?

– Да, иногда могу отловить, например, тавтологию и заменить одно-два слова. Но это, собственно, и вся редактура, которая происходит после написания, потому что попасть внутрь речевого потока, уже выйдя из него, нельзя.


11. Какие ощущения у вас связаны с окончанием работы?

– Если стихотворение получилось, это чувствуется на эмоционально-физическом уровне. В буквальном смысле ловишь кайф, причем даже не перечитывая написанного, но уже зная, что оно получилось. Если так не происходит, то понимаешь: текст не удался, и перечитывать его, чтобы убедиться в этом, тоже необязательно. Это некий безошибочный внутренний индикатор, природа которого необъяснима.


12. Оказывают ли на вас какое-нибудь влияние рецензии? Могут ли у вас опуститься руки после нелестных слов в свой адрес? Как вы вообще оцениваете работу «критического цеха» на данный момент?

– Работа критического цеха сейчас глубока и разнопланова, во многом благодаря его все большему соединению с наукой. Иногда мне кажется, что критики и теоретики, анализируя поэзию, способны сформулировать то, что поэт вкладывал в текст на уровне интуиции, и тем самым поспособствовать рождению новых смыслов. Недавно я в качестве анализируемого автора приняла участие в программе «Поэтическая функция» (обсуждение вели Евгения Вежлян, Алексей Масалов и Владимир Коркунов, а ведущим выпуска был Максим Дрёмов). И на протяжении всей дискуссии меня не покидало это самое ощущение новизны – как будто мои интенции, вложенные в тексты, на ходу приобретают форму научных гипотез. А кроме смыслопорождения, современной критикой осуществляется разметка литературного поля, выделяются некие наиболее важные и продуктивные на сегодняшний день поэтики, проводятся линии наследования и прослеживаются особенности письма, свойственные тем или иным авторам, с помощью чего выстраивается некая таксономия.

Что касается нелестных слов в мой адрес, как было, например, после победы стихотворения «бело-красно-белый флаг» в Премии «Поэзия», – нет, руки не опускаются. Напротив, это помогает лучше увидеть сообщество и себя.


13. Когда (время дня) лучше пишутся стихи? И как долго?

– В любое время дня, когда возникает тот самый энергетический подъем и удается побыть наедине с собой.


14. Назовите любимое стихотворение (из своих), о котором вы могли бы сказать что-то вроде «ай да Пушкин! ай да сукин сын!»

– Из текстов последнего времени – «Алеатория» или самое новое на сегодняшний день стихотворение «Поля Иалу».

ПОЛЯ ИАЛУ

внутренний голос пустыни идёт пыльным вихрем, как недолжное, ненасекомое, вдоль нижней границы времени

внутри голоса то, что он забирает в себя, идя вихрем, живой человек внутри голоса, куколка смерти, в полном сознании, но внутри помешательства

как тебя зовут, когда ты пропадаешь?

на какое имя выходит исчезнувший человек?

опоминается раскалённый камень, и влага проступает из пор

он остановленная лихорадка, он представлен себе

и лучше бы снова провалился в беспамятство формы

уйти из себя, пока никто не видит, и гуляя по свету, рассказывать сказки маленьким враждебным к миру детям, которые играют в удушение в подвалах каирских трущоб

они не слышали сказок, они с рождения влюблены беспредметно и дико

и знают лишь удовольствие причинения боли их общим, неразделённым себе

их связи крепче их тел

их тела тугие, дурно пахнущие связи

их космоса

чистой абстракции

мы говорим на придуманном диалекте, который не понимают, но узнаю́т

изменённое состояние реальности, оно длится, его поддерживают шаманы и шакалы пением естества

каждый, кого носит в голосе, видит кошмары

в нём нет памяти, память из него изошла, осталось одно прорицание

там, внутри человека, где жизнь

там ещё и другое

что не начинается

что свободно, неизъяснимо

но играет с ним в человека

и он теряет себя

обнаруженный брат просил о нём не говорить в его присутствии, не мог вынести, если к нему обращались и показывали, что видят его

сотрясался от боли, ходил закутанный в паранджу вместе с женщинами и при людях видел дневной свет, а в одиночестве не различал

как двойная вода, язык между ними воды́, её имя

так существо существа глядит

от себя в своё место

и видит себя как в жизни

люди встречают людей и понимают, что это люди

но не всегда, что другие

в отдалении имени, в опасном отрыве от смерти

движение корабля

всегда против взятого курса

а горизонта нет

он неравное расстояние

между миром

как было дитя, так его новое будет, как плыло его ног, его рук, его тёплое живо, беспомощное ещё, так его не осталось

в изменении формы качаются головки камыша

на арабском языке светает

бежит смысла

как шакал, скособочившись, краем ночи