«Ночные бабочки» Вячеслава Попова: тень, образ и истина

Одно из новых стихотворений (появилось совсем недавно в соцсетях) Вячеслава Попова с первого же чтения захватило мое внимание и не обмануло ожиданий, открываясь при перечитывании все новой глубиной. Хотелось бы поделиться открывшимся, заодно кое-что для себя уяснив. Но сначала само стихотворение.  

***
ночные бабочки сновали
вокруг большого фонаря
как бы случайными словами
о самом главном говоря

и мама мне сказала тоже
о боже сколько их смотри
и как они на снег похожи
как будто там зима внутри

С первой же строки стихотворение погружает в свою многомерность – кто-то скажет двусмысленность, но смыслов, как мы увидим, больше, чем два.

Итак, «ночные бабочки». Тут, хотя дальше речь как будто идет исключительно о насекомых, снующих вокруг фонаря, мало-мальски искушенный читатель не может отделаться от отсылки (подспудной и пока глухой, т.е. непонятно почему возникающей и куда ведущей) к известному эвфемизму, о котором, если сам не знает, может прочесть в Википедии: «Так как на “вечернем промысле” в больших городах проститутки нередко собирались у фонарей на перекрёстках улиц, появилась шутливая аналогия с бабочками, летящими на свет». На первый взгляд эта подспудная отсылка не работает, оставаясь как бы тенью от ясного образа – насекомых снующих вокруг фонаря.   
 
Что ж, оставим пока эту «тень» в тени и переведем внимание на образ. Точнее, вернемся к тексту стихотворения. Но и  тут мы увидим, что вместо «картинки», вида денотата (т.е. насекомых вокруг фонаря) оно погружает нас в словесную реальность. В первой, отчасти и во второй, строфе речь вообще, прежде всего, о говорении, сказывании. Бабочки «сновали», словно говорили словами, «мама» «сказала тоже» (т.е. бабочки говорили, и  мама тоже «сказала», как и они). Мы оказываемся в сплошной словесной стихии. При этом «сновали» прекрасно рифмуется со «словами». Рифмуется не только фонетически, но и по неявному смыслу. Заглянем в Фасмера  и восхитимся этимологическим богатством слова «сновать»: 

От от др.-русск. сновати, сную, русск.-церк.-слав. сноути, сновѫ; ср.: болг. снова́ «набираю основу ткани, сную», сербохорв. сно̀вати, сну̏jе̑м, словенск. snováti, snújem «набирать основу ткани; замышлять», чешск. snouti, snuji, snovati «набирать основу ткани; готовить, замышлять (перен.)», словацк. snоvаt᾽ «мотать, наматывать», польск. snuć się, snować się «сновать, блуждать, шататься», в.-луж. snować, н.-луж. snowaś, snuś, snuju «набирать основу ткани». Родственно латышск. snaujis «петля», snauja, готск. sniwan «спешить», sniumjan — то же, др.-исл. snúа «вертеть, мотать, плести», snuðr «поворот, узел». 

Если кратко суммировать эту сокровищницу этимологии, то – в контексте нашего стихотворения – получается замечательная корреляция между зрительным образом снующих вокруг источника света ночных бабочек, говорящих о самом главном, и набиранием основы, конечно же словесной (речь-то идет о говорении!) ткани. Здесь сразу вспоминается древняя аналогия между ткачеством (причем, что важно, набиранием основы!) и стихо-творением. Аналогия обновленная, например, в «люблю появление ткани» Мандельштама и его же «чище правды свежего холста / вряд ли где отыщется основа».

Итак, как это часто бывает в настоящей поэзии, мы имеем дело с таинственной корреляцией между тем, о чем говорится, и что происходит в акте творчества. Бабочки снуют, словно говоря о самом главном… Но говорит-то здесь и сейчас нам стихотворение. И получается, что образ-символ этих самых снующих бабочек имеет полное соответствие со словами стихотворения, с его, появляющимся текстом. Текст и есть та ткань, та основа, которая ткется в акте творчества, а поэту просто открылся образ для этого – снующих ночных бабочек. 

Что до «случайности» этих слов («как бы случайными словам»), то здесь сразу вспоминается из пастернаковского «Февраля»: «И чем случайней, тем вернее / Слагаются стихи навзрыд» и/или, обязанная тому же Пастернаку, строфа из Андрея Вознесенского: «Стихи не пишутся — случаются, как чувства или же закат. / Душа — слепая соучастница. / Не написал — случилось так». Оба текста о поэзии. 

Что ж, неужели мы пришли к довольно банальному выводу, что  самое главное для поэта (о чем, вроде как, и «говорят» эти ночные бабочки) это его творчество? Это могло бы быть так, т.е. можно было бы сделать такой вывод, если бы не было второй строфы, с неожиданным появлением «мамы» и всего этого разговора о «зиме», если бы не было, наконец, оставленной нам в тени, «тени» ночных бабочек в значении «проституток».
Поэзия, появление словесной ткани, освобождение слова от плененности вещами (денотатом) и обращение этих денотатов (здесь ночных бабочек) в образы-символы самих же набираемых как основу словесной ткани слов, конечно важно для поэта. Но всякий поэт, прежде всего, человек. У него есть, например, мама.  Если бы он не был, кроме поэта еще и «просто человеком», вряд ли бы он был не-поэтам так уж интересен. Мы же, я полагаю, имеем дело с чем-то поважнее, чем свидетельство о «слове как таковом» (хотя и с этим, конечно, тоже). К этому, общезначимому, смыслу стихотворения Вячеслава Попова теперь и обратимся.   

Самое время вызволить из тени «ночных бабочек» в их «теневом» смысле. Разумеется, ни о каких проститутках в стихотворении речи нет. Но это, ушедшее в тень, значение словосочетания, с которого начинается стихотворение, дает основание предположить, что бабочки (не проститутки, а насекомые, которых мы опознали как образы-символы слов стихотворения) говорят о чем-то, тенью чего и являются снующие под фонарями жрицы любви. А самым важным, о чем эти бабочки-слова стихотворения говорят, является, получается, любовь. Чтобы понять к кому и какая именно, обратимся ко второй строфе:   

и мама мне сказала тоже
о боже сколько их смотри
и как они на снег похожи
как будто там зима внутри

«Мама» лирического героя присоединяется к бабочкам в говорении. Бабочки говорят «о самом главном». Мама восклицает: «о боже». В поэзии это не просто выражение удивления-восторга, по крайней мере, у нас есть право, даже обязанность читать слова в стихотворении, воспринимая их не в конвенциональном, повседневном, а в прямом и простом смысле.  В таком смысле «о боже» − не просто выражение удивления, а восторг Божественным и свидетельство о нем. И вот это-то и является самым главным, не сознаваемым, разумеется, рационально, но интуитивно прозреваемым и засвидетельствованным таинством, имеющим отношение уже не к «тени» и  к «образу», а к истине.   

«Ночные бабочки», снующие около источника света (неизъяснимо – до сих пор не вполне понятно науке как − притягиваемые к нему) в этом контексте являются образами-символами душ, устремленных к Божественному источнику света. Бабочка – известный символ души. «Жрицы любви», снующие под фонарями для привлечения клиентов, − лишь тень таинства любви к Божественному, а бабочки, снующие вокруг фонарей открываются в стихотворении как образ-символ, говорящий об этом, самом, по его словам, главном. 

Но причем здесь снег и зима, о которых, присоединившаяся к бабочкам «мама» говорит во второй строфе (она переходит от удивления числом их к их сходству со снегом и, наконец, сравнению того, что «внутри» этой реальности с зимой)? Как объясняют энтомологи, сами по себе ночные бабочки, как правило, не белые, но получают свою окраску от света. Белыми они кажутся именно из-за отражающегося от их поверхности света. Так «паче снега» убеляет, по словам псалмопевца, Бог (Пс. 50:9). И, если Матфей пишет о Христе на Фаворе: «одежды же Его сделались белыми, как свет» (Мф. 17:2). То Марк пишет, что одежды Его «сделались блистающими и весьма белыми как снег» (Мк. 9:3). «Белое как снег» − это цвет Фаворского света, цвет Преображения, не случайно священники в этот день облекаются в белые ризы. 

«Мама» из стихотворения Вячеслава Попова (не образ ли одновременно его собственной души?) восторгается на мгновение именно этой реальностью, свидетельствуя вместе с бабочкам-словами об этом, самом главном таинстве любви к Источнику Света, восхищаясь этой как бы «зимой», а на самом деле зимой для чувственного, а для духа – Божественной реальностью «убеления паче снега».

И если лирический герой пастернаковского «Февраля» прорывается из зимы в весну, чуть ли не в лето, торопит их, то лирический герой с героиней стихотворения Вячеслава Попова на мгновение восторгается из лета (когда еще бабочки снуют под фонарями?!) в созерцание зимы, но зимы словесной и божественной. 

При этом само сравнение слетающихся к огню насекомых с хлопьями снега, встречается в «Зимней ночи» того же Бориса Пастернака: «Как летом роем мошкара / Летит на пламя, / Слетались хлопья со двора / К оконной раме». Тем замечательней, насколько по-другому оно раскрывается у Вячеслава Попова. 

У Пастернака все пронизано эросом, не только центральная строфа с ее сплетеньем рук, ног и судеб, но и слетание снежинок к дому и мошкары к пламени свечи. В восьмистишие же Попова в центре не эрос, не стремление бабочек к фонарю, а их убеление в его свете до вида снежного, соответствующего не просто эросу и страсти (они есть, но сокрыты, достаточно вспомнить тему любви), а, если угодно, бесстрастной страсти. 
  
«Как будто там зима внутри» − говорится в конце стихотворения. Это о множестве похожих на снежинки ночных бабочек. Но ведь отдельные слова стихотворения, как было отмечено выше, − коррелят этому множеству бабочек-снежинок, снующих вокруг фонаря и созерцаемых лирическим героем и его мамой, которая присоединяется к ним в говорении о самом главном. Они (мама, восхитившаяся этим множеством, и оно само) относятся друг к другу как единое и многое, но именно так относятся друг к другу стихотворение как целое и множество составляющих его слов. Эти слова («ночные бабочки») «внутри» стихотворения, которое (его две строфы) само похоже на бабочку. Стихотворение говорит и как целое (подобно маме или душе-бабочке лирического героя), и каждым своим, подобным ночной бабочке, словом. Говорит и таинственно свидетельствует о бесстрастной страсти убеления божественным светом.