Новая Вера Полозкова

В своей новой книге стихов «Работа горя», вышедшей в 2021 году, Вера Полозкова, кажется, впервые превращается из поэта, работающего «на разрыв аорты» для подростков, в зрелого поэта, осознающего, что такое материнство, смерть и сострадание. Вопрос – примет ли это преображение ее аудитория.

Кадочникова Ирина

фотография Вера Полозкова | Просодия

Рец. на: Полозкова В. Работа горя. М.: Лайвбук, 2021.  169 с.


К 2021 году, когда у Веры Полозковой вышла пятая по счету книга стихов, в сознании читательской аудитории уже сформировалось вполне определённое представление о Полозковой как яркой представительнице сетевой и эстрадной поэзии, ориентированной на весьма широкую аудиторию, причём в основном молодежную. И какие бы упреки ни сыпались в её адрес со стороны критиков и литературоведов, Полозкова прочно заняла своё место в современном литературном процессе, описание которого вряд ли будет полным без упоминания автора «Непоэмания», «Фотосинтеза», «Осточерчения» и книги для детей «Ответственный ребенок». Вера Полозкова – из тех неоднозначных персон в искусстве, которых или очень сильно любят, или очень сильно ненавидят. Но если кому-то до сих пор сложно примириться с её феноменом, возможно, они сделают это после прочтения «Работы горя».



Это уже не бесшабашная девочка


Самое интересное в новой книге Веры Полозковой – это новая Вера Полозкова, новая прежде всего относительно самой себя. И чем дальше к финалу книги, тем «новее» и неожиданнее. Разве можно угадать в этих строках популярную сетевую и эстрадную поэтессу, место которой – на сцене перед вчерашними школьниками, но отнюдь не в поэзии?


о бесе, что пришел на паперть,

о домовом, что как-то запер

купчиху злую на засов,

о волке и лесной царевне:

спи, мальчик, это ночь в деревне:

в ней сотни разных голосов (с. 149)


И здесь вспоминается начало поэмы Александра Пушкина «Руслан и Людмила», знакомое каждому с детства: «Там чудеса, там леший бродит Там на неведомых дорожках / Следы невиданных зверей». Но стихотворение Веры Полозковой про ночь в деревне, сквозь которое проступает, конечно, Пушкин, звучит не менее удивительно Но стихотворение Веры Полозковой про ночь в деревне, сквозь которое проступает, конечно, Пушкин, звучит не менее удивительно – убаюкивает и уводит в долгую сказку, в миф и в прошлое одновременно – в те же пушкинские времена, когда ещё жили мельники, купчихи, барчуки, гнедые жеребцы, стояли овчарни, паперти, конюшни, изгороди, когда можно было встретить у воды русалку, а в лесу – лешего.


А в этих строках разве можно угадать яркую представительницу молодежной субкультуры, лирической героине которой всё никак не может перевалить за 20? Вероятно, здесь быстрее угадываются пастернаковские грозы:


какой был чад, и бред, и смертный зной.

илья пророк взял молнией резной

разъял мир надвое и быть всему позволил:


и гибели, и гневу, и неволе,


и горечи, и силе, и любви (с. 134)


Гибель, гнев, неволя, горечь, сила, любовь – это большие темы книги Веры Полозковой «Работа горя».


Стихи, составившие книгу, сначала были прочитаны автором на концертах, затем были записаны на диск под названием «Высокое разрешение» и только потом напечатаны. Возможно, для той части аудитории, которая относится к числу фанатов Полозковой и которая слышала стихотворения в исполнении автора, нового материала в «Работе горя» не так уж и много, хотя эффект, производимый декламацией, отличается от эффекта, производимого текстом. Но скептически настроенная часть аудитории, которая воспринимает Полозкову как явление эстрадное, концерты принципиально не посещает, диски принципиально не слушает, – эта часть аудитории, наверное, удивится.


Да, никуда не делось характерное для лирической героини бунтарство, «гражданское раздражение», как об этом сказал Александр Гаврилов в послесловии к книге (с. 155):


край у нас широк, изобилен,

бесконечно сакрален

сколько у нас древних зубодробилен,

вековых душераздирален

всяк у нас привит, обезболен,

власти абсолютно лоялен,

это слышно с каждой из колоколен,

изо всех шапкозадирален (с. 28)


Но, кроме интонации протеста, в книге есть и другая – смирения, мудрого принятия если не всего происходящего, то значительной его части:


касается волос и лба

прохладная ладонь,

и снова тошнота, судьба,

сомнение, огонь


великого прощенья знак

прозренья тихий снег, –

и ты опять разбит и наг

и только человек (с. 53)


Полозковой по-прежнему свойственна высокая степень экспрессии; но если раньше экспрессия зачастую существовала исключительно ради самой себя, а за вычурными формулами стояли вполне себе известные истины («лучше йогурта по утрам / только водка и гренадин. / обещай себе жить без драм – / и живи один»), то теперь метафоры стали пронзительнее: в них просвечивает не только ткань бытия, но и небытия и даже инобытия:


и где-то там, в отвалах снов,

в карьерах тишины,

никто не стар, никто не нов,

все только прощены,


все только выпущены вон

из подземельных тел.

и ты как пепел, ты как звон –

вздохнул и полетел (с. 91)


Тема смерти, которая так настойчиво звучала раньше, никуда не ушла, но теперь она звучит иначе. В стихотворениях, составивших «Осточерчение» (2015), автор говорит о смерти как подросток: где-то с ней заигрывает, где-то произносит это слово, явно не сильно понимая, что это вообще такое – смерть, в общем, обращается к этой теме как обязательной, но, читая, никак не можешь сказать «верю» (например: «моя смерть обитает во мне, поет из меня, как дженис, а / сама шлифует свои ухмылочки и движеньица»). В «Работе горя» нет ни заигрываний, ни легковесных фраз «ради красного словца», ни позёрства. Есть опыт жизни, неуникальный опыт утрат, который каждый из нас обязательно обретает. Полозкова и раньше это хорошо чувствовала, но по-настоящему сказала об этом именно в новой книге, в стихотворениях, написанных в 2016–2019 годы:


время, переломив

весла, отбыть в путь:

лечь в золотой миф

и лодочку оттолкнуть (с. 104)


Денис Любич в рецензии на «Осточерчение» писал о лирической героине Полозковой: «Она любит алкоголь, сигареты, влюбляется в мальчиков и страдает по ним, поэтому пьёт и курит. Почти в каждом стихотворении поднимается тема взросления  но героиня будто бы так через переходный возраст и не перешагнула: у неё из наушников всё так же звучит Дженис Джоплин, её очаровывают мальчики с бас-гитарами за спиной и главное для неё в жизни – музыка, которая в поэзии Полозковой приобретает символ нерушимой жизненными обстоятельствами молодости» [1]. А новая героиня – это уже не бесшабашная девочка, а женщина, познавшая материнство, пережившая, судя по всему, развод («а я осмотрю дымящиеся руины своей семьи» (с. 136)), страдающая депрессией («депрессию подлечу свою» (с. 136)), полнотой (уж извините), «беременная, недужная» (с. 136), «плохая мать и скверная жена» (с. 69), иногда чувствующая себя старухой у разбитого корыта (с. 76):


где эти влюблённые дети, остались ли на перроне?

кто эта баба несчастная с пепперони?

пять ступенек проходит – и переводит дух.

лучше не отвечай, фарух (с. 115)


Так и вспоминается здесь ахматовское «Показать бы тебе, насмешнице / И любимице всех друзей, / Царскосельской весёлой грешнице, / Что случилось с жизнью твоей».


Героиня Веры Полозковой стала проще, а стихи – тоньше. Формально они тоже стали проще, прозрачнее – без всех этих метафорических вывертов, наслоений образов, уводящих непонятно куда, но часто вообще никуда. Читая «Работу горя», прикасаешься к самой жизни с её разговорной речью. И – что удивительно – стихи Полозковой наконец-то зазвучали по-настоящему. Эта формулировка выглядит, возможно, немного странно, потому что Полозкова вошла в современную поэзию именно звучащим словом – со сцены, с экрана. Она создала свой формат поэтического перформанса, подключила к тексту музыкальный ряд Она создала свой формат поэтического перформанса, подключила к тексту музыкальный ряд. Но если разъять мелодекламацию на составляющие, то можно увидеть, что текст не всегда остается в выигрыше, не всегда способен обрести самостоятельную жизнь, зазвучать без спецэффектов – музыки и тембра. Но, как известно, хорошее стихотворение самодостаточно: в нем уже есть музыка. И в «Работе горя» эта музыка отчетливо слышится – стихи звучат сами по себе:


…мальчишка смотрит вверх:

там, где у нас пурга или разлука, –

на горизонте вырос фейерверк

секундой раньше собственного звука (с. 62)


Кстати, музыка как тема у Полозковой присутствовала всегда, но в новой книге она уже не является символом вечной молодости – да и вообще здесь совершенно другая музыка: теперь это воркованье ребенка, звуки грозы, ночи, воды: «отпрыгнут стены, лопнет звук, / и хлынет жадный жар из рук, / и станет музыка / и нега» (с. 63).



Зрение сквозь предметы


Конечно, новое в поэзии Веры Полозковой не рифмы, не образы, не язык. Вообще возникает ощущение, что автор не сильно стремился решать чисто литературные задачи – видимо, они решались ранее: та же узнаваемая парная рифма, протянутая на три, а то и на четыре строки, тот же акцентный стих, перемежающийся с регулярным. Можно отметить авторские неологизмы, обладающие особой экспрессией («душераздирален», «зубодробилен», «шапкозакидален»), варваризмы и экзотизмы («траттория», «догаресса», «сангита», «роти», «кальпа») – вообще у Полозковой большой словарь. Но все это – отличительные особенности поэтики, которые оформились ещё в ранних книгах. Новое в «Работе горя» – взгляд лирической героини на мир Новое в «Работе горя» – взгляд лирической героини на мир. Прежнее зрение было слишком эмпирическим, слишком горизонтальным – почти не выходящим за пределы предметного мира. А новое зрение – это зрение сквозь, по вертикали, за край, за амальгаму, за последние звезды, в настоящую бездну.


Это не отменяет цепкости и пристальности взгляда, собирающего детали, крупицы бытия: «и я объемный, я прилежный свет, / блуждающий, но пристальный к деталям» (с. 99). Но это очень «горькое зрение», потому что оно видит ту самую страшную «подкладку бытия», за которой начинается «никогда», «ниоткуда», за которой «названий больше нет» (с. 117), за которой человек превращается «в розовый на восходе лес или грозу над ним» (с. 146). Одно дело знать про существование смерти и испытывать инстинктивный страх или патологическую танатофобию, но совсем другое – носить в себе чувство смерти, за каждой гранью жизни прозревая грань другую, как будто бы уже её переступив:


в песке до самых глаз,

обугленных, как черти:

сфотографируй нас

свободными от смерти (с. 124)


Нет, свободной от смерти героиня Полозковой не чувствует себя никогда. Более того, она как будто бы смотрит из «посмертия» («разве мы были старыми? как в посмертие / перебрались?» (с. 103)) – смотрит глазами, полными и горечи, и иронии («как прекрасны сейчас все вместе те, / кому скидываться по пятьсот» (с. 50)), смотрит глазами людей, в этом «посмертии» уже оказавшихся:


оскальзываясь, поднимали гроб,

изображали, как ты недоволен,

что мы ревем.

а с дальних колоколен

снимался звон и черепицу скрёб


и овевал тебя, и обнимал,

и ты предпочитал не шевелиться.

и как сквозь сон, ты видел наши лица,

но что за горе вдруг –

не понимал (с. 9293)


К теме смерти автор обращается почти в каждом стихотворении. Вроде бы смерть – это закономерный итог человеческой жизни, про который все знают и в котором нет ничего неожиданного («и ты умрешь. и ничего плохого / поверь, при этом не произойдет» (с. 8)). Вроде бы на смерть надо смотреть спокойным и трезвым взглядом – без паники, без страха, взглядом констатирующим, но не ужасающимся: «и я тут жил, а потом исчез, вывелся днем одним» (с. 146). А все равно «смерть страшна» (с. 10). За трезвым и спокойным взглядом не может не угадываться глубокая внутренняя боль. При чтении «Работы горя» не покидает ощущение, что героине очень хочется с этой болью справиться, рационализировать её, но это не получается и вряд ли может получиться – и прорывается отчаяние:


все люди, что меня любили,

поумирали

(а я и все чужие люди

остались живы) (c. 95)


Самое интересное, что делится своим откровением героиня не с другом, не с близким человеком, а с какой-то «ночной кассиршей в билле» (с. 95) – собственно, сказать больше некому. Вот и поэтическое высказывание становится формой такого откровения – с читателем, со зрителем, с человеком чужим, но способным на понимание и сострадание и, соответственно, уже и не таким чужим («а своих я… узнаю по навыку состраданья» (с. 119)).


И всё-таки новая книга Веры Полозковой оставляет чувство не горькое, а светлое – даже радостное. Дело в том, что в «Работе горя» автору удалось не просто заглянуть за «подкладку бытия», но как бы стереть границу между двумя измерениями: показать, что небытия, собственно, нет – есть инобытие, и его мерцание сквозь контуры всех предметов и явлений делает наш мир и страшным, и по-настоящему глубоким. И в человеке течет не темная смертная кровь, а «божественная река существованья» (c. 124), и душа человеческая не иначе как «странница», «а мы – / лишь комнатки ее тюрьмы» (с. 126).


Материнство, детство и человек мира


Вторая важная для Полозковой тема – это тема материнства и связанная с ней тема детства. В стихотворении «теперь не город, но театр теней…» просвечивает чуть ли не рембрандтовский сюжет – так и вспоминается «Святое семейство»: свет, преодолевающий тьму и смерть, очевидный евангельский подтекст:


у нас есть что-то, что ни палачу

ни бонзе не добыть, ни фарисею:

внесут дитя, как легкую свечу,

и вдруг сиянье над округой всею –


тележное, в полнеба колесо (с 137).


Да и в героине появилось что-то детское, проснулась детскость мировосприятия: вот уже и небосвод – это круг гончарный, а огни в окошках – цукаты, а луна – невеста, «сбежавшая из-под венца» (148). К слову сказать, ранняя Полозкова была даже слишком взрослой, слишком серьезной, а новая, проходя через опыт материнства, проживая детство своих детей, сама обрела взгляд ребенка, сама возвратилась в детство – и стала от этого намного взрослее прежней себя:


старший сын доспехи мастерит,

младший сын пожевывает платье,

это где слова. где не слова:

шел столетье – и вернулся в детство (c. 123)


Топос детства в современной поэзии – вполне себе перспективная тема для серьёзного исследования, и книга Полозковой, вписанная в современную галерею, представленную, например, творчеством Инны Кабыш, Нади Делаланд, даже Михаила Червякова, может послужить весьма интересным художественным материалом.


А еще «Работа горя» – это книга-путешествие, наполненная топонимами и реалиями русского, европейского и индийского миров. Автор перемещает читателя из Флоренции в Венецию, из Венеции – на Волоколамское шоссе и Бронную, оттуда – в какой-то очень провинциальный городок чуть ли не на Волге, где «река стояла до крестовины окон» (с. 42), потом в Петербург, из него – в индийскую Гокарну и снова в Венецию, а дальше – Беслан с его неизбывной трагедией, снова Гокарна, абстрактные города, русская деревня. В героине Полозковой чувствуется современный человек мира, способный найти себя в любой точке земного шара В героине Полозковой чувствуется современный человек мира, способный найти себя в любой точке земного шара. Для этого человека не существует границ: армянский Эчмиадзин, Ростов, Москва, Лондон – это составляющие единого пространства. В этом смысле творчество Полозковой весьма показательно отражает глобализационные процессы: в книге «Работа горя» отсутствует дихотомия «своё – чужое»: все топосы воспринимаются лирическим сознанием как свои, освоенные. Но сквозь эти топосы так и просвечивает веющее нездешним холодком «нигде»: оно-то и становится общей основой, связывает воедино всю земную географию.


Книга «Работа горя» разочарует того, кто ждет от Веры Полозковой меткого и острого попадания в проблемы и ценности современной молодежи. Она разочарует того, кто ждет яростного бунта и нонконформизма. Она разочарует поклонниц «полозковщины» – юных сетевых поэтесс и их читательниц, обожающих ломаную строку, изысканную парную рифму типа «щадимый – лошадиной – щетиной – ощутимый» и так, чтобы было «на разрыв аорты». Она разочарует того, кто ищет в поэзии самую актуальнейшую актуальность, социальность и современность. Она разочарует ценителей крепкого словца, любителей душещипательных love story, искателей поэтичного в самом непоэтичном – пошлости и развращённости. Она разочарует того, для кого имя «Вера Полозкова» обязательно открывает ряд, который продолжают Ах Астахова и Сола Монова. Но она очарует всех, кто ищет в поэзии тайну и «дерзновение за грань».


Безусловно, можно найти, что предъявить Полозковой. Да вот, например, можно укорить автора «Работы горя» в излишней эмоциональности и исповедальности: а не есть ли это хитрый манипулятивный приём? Предъявить, конечно, можно. Однако ничего не хочется предъявлять поэту, который написал:


и больше ничего.

достаточно глотка:

стихают голоса

и отступают лица.

простое волшебство.

печаль моя река.

быть может, и твоя

в ней жажда утолится (с. 83)


Prosodia.ru — некоммерческий просветительский проект. Если вам нравится то, что мы делаем, поддержите нас пожертвованием. Все собранные средства идут на создание интересного и актуального контента о поэзии.

Поддержите нас

Читать по теме:

#Современная поэзия #Литературные сообщества
Неопочвенники, или Кукушата гнезда Кузнецова

Ядро неопочвеннического религиозного направления в условно молодой поэзии сегодня - московская поэтическая группа «Разговор», основанная в 2006 году в Москве. В нее вошли поэты Григорий Шувалов, Александр Дьячков, Николай Дегтерёв, Александр Иванов. Поэт и критик Анна Аликевич попыталась разобраться в наследии и трансформациях этой группы.

#Лучшее #Поэтическая пушкиниана #Пушкин
Леонид Аронзон: Пушкин скачет на коне

85 лет назад, 24 марта 1939 года, Родился Леонид Аронзон. Очередной материал «Русской поэтической пушкинианы» посвящен стихотворению Леонида Аронзона, в котором Пушкин оказывается творцом вселенной.