Поэтическая деконструкция мира

Изнанка жизни

В 70 номере издания «Формаслов» вышла подборка стихов Максима Глазуна «тетя родина уборщица». В предисловии к ней Борис Кутенков выделяет опорные точки для понимания поэтики Глазуна: бормотание, концептуализм, архетипы, новостной поток. Речь в подборке действительно кажется воспроизводящейся по инерции, образующей поток. Но не только поток сознания, но и поток жизни, поток событий. Такое бормотание вскрывает нелинейный характер действительности, ниспровергает последовательную логику восприятия фактов. 

Вместе с деконструкцией события-времени происходит и деконструкция мифа. Она близка к концептуалистской, однако не снижает тон разговора о предмете. Ирония в данном случае используется не как средство десакрализации, а как средство выхода на «изнанку» известного сюжета с сохранением его статуса и пафоса. Например, сказка о Колобке становится некро-балладой за счёт смещения смыслов в рамках пары «комическое – трагическое». Ирония и скепсис служат источниками этого смещения, не высмеивая объект, а возвеличивая его трагизм. Примерно теми же не лёгкими и не сказочными деталями наполняется «изнанка жизни» ёлочной игрушки:

тяжело звезде на ёлке

в грязь лучами не упасть

освещая коммуналки

мятый вывернутый лес

загораживая стрелки

время смотрит сверху вниз

хочешь красные осколки

действуй отвернись от нас

Между актуальностью и легендой

14 августа на «Текстуре» вышел цикл стихов Анны Аликевич «Руфь собирает колосья». Шесть частей цикла можно действительно назвать «сбором колосьев» – постепенным конструированием образа лирической героини. Имея общие черты с библейской Руфью, образ предсказуемо выходит за рамки одного мифа и сочетает в себе черты множества народных архетипов. Ветхозаветные сюжеты смешиваются с древнегреческими и древнеславянскими, образуется пограничная мифология. В то же время такая гремучая смесь, бесспорно, лишь обрамление вневременной истории взаимоотношений женщины и мужчины: зарисовки болезненной привязанности, выражающейся в походе «туда не знаю куда» в подвал за кукушкиным молоком под надзором Мойры. 

Каноническая верность Руфи мужу здесь проходит путь от праведничества до юродства. Речитативы, поток сознания мужчины, осуждающего женскую глупость, женский возраст, женскую нерациональную привязанность становится жестом насилия патриархальной культуры над её собственными «ценностями»: чистотой и верностью. Стареющая, но не состарившаяся женщина, которой что-то (всё) запрещено, – это образ, не теряющий яркости, в какую эпоху ни был бы помещён. За причудливой вязью мифологических действий и первоприродного хронотопа скрывается самая что ни на есть современность и довольно актуальная оптика: 

Говорит ты такая старая что это даже уже звучит неприлично

Таких не берут ни в одну школу как говорил наш научрук закадычно

Таким если и можно позволять разевать глагол

Только в прозе и не про личное

У тебя есть позиция

Это то что нужно в твоём возрасте

Как ребенку горшок

Нет спасибо я в штаны

У тебя есть мнение по той поправке

Которая про рабство

Ты только по этой позиции свое мнение мне рассказывал

Прекрати это паясничество это уже не смешно

Когда старая дура глупость свою выпячивает

Всему свое вено свое вино

Сам скажи это жене

Она у меня ещё маленькая доросла только до понимания

Моего старого мнения лет двадцать назад

Да и то переспрашивает как как ты сказал

Это такая прелесть

А в тебе так ничего и не созрело

Ничего ничего ничего

Времени нет

20 августа в журнале «Флаги» в разделе «Мастерская» была опубликована поэма Насти Верховенцевой «10000 тьма» с комментарием Михаила Бордуновского.

Поэма обладает достаточно чёткой структурой и воспроизводит стадии проникновения огня в поле восприятие субъекта. Не как обычно бывает: из точки возгорания наружу, а из всего внешнего мира внутрь, что не раз подчёркнуто в тексте. Постапокалиптичное пространство «10000 тьмы» – это пространство тотальной деконструкции. Техногенные изменения преломляют ход времени («времени нет / его пожрали // гравитационные // волны / есть только его // пещера»), при этом ощущения мира обострены до предела. Это поэма восприятий, имеющая внешнюю и внутреннюю оптики: они названы виде́ние и ви́дение. 

Предсказуемо, виде́ния – это и есть основная ткань поэмы, сверхчувствительная фиксация контакта со стихией неизбежного. Стихия принимает телесные (огонь) и бестелесные (тьма) формы – впрочем, целостность понятия «телесность» в поэме, как и многое другое, нарушена. Ви́дения фиксируют переизбыток как внешних проявлений стихии при вторжении в границы субъекта, так и внутренних реакций на это вторжение («распираемый, храм складывается во внутрь»). Вне зависимости от формы, которую принимает стихия, взаимодействие с ней заканчивается примерно одинаково – вот одно из самых внятных и приближенных к «нормальной» реальности его описаний:

из направление вне

с чьего-то балкона из дома на улицу

пепел покрывает покрышки, как голову.

Все поворачивают голову,

все наблюдают за инверсированным снегом.

Она лежит, голову запрокинув,

прижавшись лицом к стене, отвернувшись.

заживо заживо говорят так горит свеча

но не было дыма а значит не было и огня

в направление внутрь

Вот в её лёгких чёрная пыль – слюда,

тяжелее движений сдавленной клетки,

и в квартире вокруг

по щиколотку вода

да накипь

да застывший на лопасти пеплом июльский ветер