Вячеслав Шаповалов. Поэзия в поисках дома и имени

Начать нужно с очевидного, но порой игнорируемого факта: русская поэзия существует не только в России. Помимо поэтов, сознательно эмигрировавших в разные годы, есть и такие, которые никуда и не переезжали, но вдруг в один момент оказались жителями ближнего зарубежья – речь про появление новых государств на месте развалившегося СССР. Конечно, было бы наивно считать, что только после 1991 года русскоязычное население этих стран столкнулось с проблемами самоидентификации и рефлексией о правилах диалога между соседствующими народами, но чем больше проходит времени, тем острее становятся подобные вопросы, тем большую важность они приобретают. В них, как в зеркале, отражается сегодняшняя Россия, состояние ее социума, культуры и политики. По этой причине русские поэты, проживающие в бывших советских республиках, заслуживают отдельного внимания: у них есть необходимая дистанция, чтобы разглядеть то, что изнутри страны не всегда заметно, и уникальный жизненный опыт, позволяющий говорить о том, что большинству незнакомо.

 

Вячеслав Шаповалов уже многие годы успешно работает именно в этом поле, но его новая книга представляет особенный интерес: и масштабом замысла, и сложностью изображаемого мира, и проговариваемыми выводами о состоянии этого мира. Складывается впечатление, что именно этот труд выступает результатом всех его творческих поисков. К чему же они привели? 

Язык как высшая реальность в истории

 

Вячеслав Шаповалов – поэт, переводчик и литературовед, родившийся и проживающий в Бишкеке. Свой творческий путь начал в 70-х годах, выпустив с тех пор свыше десятка поэтических книг, а также большое количество переводов и научных публикаций. Про Шаповалова принято говорить, что он наиболее полно отразил образ Киргизии в русской литературе, показал сложное переплетение соседствующих культур на территории Центральной Азии Про Шаповалова принято говорить, что он наиболее полно отразил образ Киргизии в русской литературе, показал сложное переплетение соседствующих культур на территории Центральной Азии, а также самоощущение человека, живущего на границе двух разных языковых миров. Об этом он писал еще на заре своей карьеры – например, в сборнике «Кочевье» 1979 года есть такие строки: «два корня двух земель во мне сплелись», «две песни надо мной слетели с уст. / одну пропел урюковый комуз, / другая долетела с русских далей». Подобное сложение корней и песней, обогатив  поэтику, в житейском смысле создало проблемы – поэт попал в ситуацию, когда ни в Киргизии, ни в России он не является в желаемой степени своим, отсюда образ человека «меж двух чужбин» и мотивы вечного странствия: «Мы странники. И странное влеченье / Нас примиряет с горсткой кратких лет. / Нет смерти – есть бессмертное кочевье». А еще отсюда, видимо, из-за постоянного пребывания в «двумирье», особая чувствительность к грядущим изменениям, рождающая даже в стихах советского периода образы чуть ли не эсхатологические («И снится снова всё тот же сон, где всем — один финал»).

 

В 90-е некоторым тревожным предчувствиям Шаповалова было суждено сбыться, и сборник 96-го года, вышедший под вызывающим названием «Заложник», описывал переживания человека, еще глубже провалившегося в разлом между мирами и ищущего способ существовать в нем дальше.

 

После этого особенной паузы не было, выходили еще три книги стихотворений, но только в 2021 году Шаповалов созрел для целостного высказывания, обобщающего опыт прошедших десятилетий.

 

Книгу стихотворений «Безымянное имя: Избранное XXI» выпустил «Русский Гулливер» – примечательно, что это, кажется, первая поэтическая книга Шаповалова, выпущенная российским издательством. В одном из интервью сам поэт говорит о ней как об «итоговой книге 21 века», отмечая, что за прошедшие двадцать лет многое поменялось «в душе и вокруг». Тут сразу стоит отметить, что, хотя значительный корпус текстов действительно написан после 2000-х и сюжетно охватывает новейший период истории, книга этим не ограничивается: Шаповалов предлагает нам поистине масштабный пазл, не ограниченный временем и пространством.

 

Под стать задумке и объем: 328 страниц, 187 стихотворений, распределенных по пяти разделам. Разделы понятным образом группируют стихи: один посвящен давним событиям, другой – реакции на современные процессы, третий более сфокусирован на жизни в Киргизии, четвертый говорит более-менее обо всем мире, а в пятом – самом структурно важном – будто бы идет попытка заглянуть еще глубже, в скрытую структуру мира.

 

По Шаповалову, эта скрытая структура доступна нам через язык, через называние на нем вещей и явлений вокруг. Пока мир без имени, он хаотичен и неуловим – человек же способен силой слов дать ему форму и сохранить. В ключевом стихотворении сборника это сказано прямо:

 

Выбей слово в граните – и юною кровью набухнет

этот первый надрез, мирозданья наскальный чертёж,

память вцепится в смыслы, века наслоятся на букве

(«Руна», с. 320)

 

Язык не просто описывает явления, он формирует их, делая законченными и понятными, поэтому воплощает собой высшую реальность. Пророки, книжники, филологи и прочие внимающие слову заняты сакральным делом («Извращайся же, глобус! / Сражайся, божественный логос!»). Неумение же выразить смыслы словами, духовная немота – симптомы приближающегося «века безъязычья», почти синонимичного христианскому Апокалипсису.

 

…Я мальчиком Слово услышал, когда он разъял

и вновь возродил беззащитный и радостный атом.

В году это было, припомню, 69-м,

о странствиях вечных, о строфах цепных он сказал.

Что ж, жизнь опустела. Пришёл понимания миг.

Вот призрачный храм Твой, сиречь Вавилонская башня,

я Слово услышал, теперь помереть мне не страшно –

что «Бог есть любовь» не уверовал:

 

Бог есть Язык!  

(«Бог есть язык», с. 266)

 

Царственность языка не предполагает его простоты – хотя у Шаповалова получается порой емко в одном слове выражать многое (чего стоит только его «евроазис»), он работает со сложным словесным конструкциям, с вычурным синтаксисом. Длинные строки, переполненные внутренними (скачущими, как лошади) рифмами и ассонансами, порой лишенные запятых и заглавных букв, производят впечатление огромной паутины, соединяющей разнородные части в большую картину. Прием опасный, потому что в каждый момент есть риск ослабить натяжение, вставить лишнее слово, и вся конструкция развалится на бессвязный набор красивых звуков.  Но это и рождает удовольствие от чтения подобных строк:

 

шли наобум да вышел облом встретил в тучах Боом

бом-м

о милых днях в краю родном в холодный гранит горячим лбом

в закатной дали забыв о былом новый мир за углом

как опостылел путь-костолом сядем за общим столом

монетка упала двуглавым орлом у Боомской щели

бом-м

(«Вечерний звон», с. 75)

 

Таким образом, лирический субъект каждого стихотворения, даже если это ролевой герой (как в стихотворении «Песенка кандагарского деда в сахалинской командировке с припевами»), выступает своеобразным жрецом, через сложную последовательность слов усмиряющим хаотичное мироздание.

 

Негражданская лирика

Часть предисловия к книге от Веры Калмыковой посвящена вопросу отношения Шаповалова к гражданской лирике. Действительно, хотя бы уже на уровне поднимаемых тем его поэзия соответствует ее духу: тут много эмоциональных размышлений о собственной стране, о судьбе своего народа, его прошлом и будущем. Шаповалов дает оценку историческим событиям и персонажам, поднимает реально существующие острые политические и социальные проблемы Шаповалов дает оценку историческим событиям и персонажам, поднимает реально существующие острые политические и социальные проблемы, строит прогнозы на их основе («Ода цветным революциям», «Киргизский дискурс. 2010», «Недоиммигрант» и т.д.) И что важно – даже не пытаясь вынести себя за скобки текста, всегда предельно субъективно.

 

Но есть и существенное отличие, которое все же переводит эту поэзию в разряд лирики не столько гражданской, сколько философской. Как верно замечено в предисловии, гражданская лирика зачастую легко сводится к набору прозаических высказываний, будто свое знание о мире поэт уже имеет заранее и ему остается только облечь их в звучную форму. Подход Шаповалова гораздо более метафизический: его знание о мире рождается вместе со словами и рождается словами. Все «неназванное» и «безымянное» может существовать, но только приобретая имя, оно приобретает смысл.

 

смрад копоть и смерть столетья спасаются бегством

реченья черты и надежды вливаются в реку

уже на дунганском уйгурском турецком узбекском

заплакал поток убегающий к новому веку

 

расхристанный ропот беженцы и границы

безглазые лики жилищ гром в бронхах подонков

что было в нас вложено в памяти не сохранится

убежище предков умрёт в экскрементах потомков

(«Киргизский дискурс. 2010», с. 245)

 

Повышенная образность в подобных строках нужна не чтобы смягчить суровость тона, наоборот, через нее Шаповалов пытается приблизиться к истинным причинам потрясений в 2010 году в Киргизии. Точно так же, называя забальзамированного Ленина «сомнамбулой», поэт не пытается навязать ему определенные черты, а хочет через неожиданный образ понять логику произошедших событий и их влияние на характер нашего поколения:

 

Сомнамбулы лёгкая поступь:

меж граней, гранита, громад

уходит он в ночь, не опознан,

мучительным зовом объят,

<...>

Однако эпоха сменилась,

и дух обращается в прах,

чтоб нам пробужденье явилось

бессмертьем, похожим на страх:

 

принесшее злобную волю, погасло – спроси, отчего? –

покрытое жёлтою болью его восковое чело

(«Сомнамбула», с. 19) 

 

Нельзя сказать, что удачно получается абсолютно всегда. Иногда, смело смешивая разные языковые регистры, Шаповалов опускается до стиля злободневных стихов для соцсетей: «оклахома, в боевых объятиях камасутры пользует хохлацкого охламона» или «этносы прут без цурюков / от пассионарности дедов к транссексульности внуков». К счастью, на почти две сотни стихов такого остроумия на грани приходится совсем немного, а причина его существования, видимо, тоже кроется в самом методе поэта. В поисках нужных «имен» для мира он обращается к лексике разных эпох и территорий, разных социальных групп и даже языков («плачет о нас Богоматерь / светит нам спутник-шпион», «Не болей душой о чужих юропах, / ешь тушёнку родины, рашен воин»). В своих стихах Шаповалов использует огромное количество непоэтического языкового материала, но придерживается, быть может, уже не слишком популярного мнения, что поэт должен непоэтическое превращать в итоге в поэтическое, в том числе полагаясь на старую-добрую просодию.

 

Завидуйте, зоофилы, аще кто не помре,

подопытной дрозофилы короткой счастливой заре:

«В начале было Слово…» Как много начал и слов…

Вот Он догоняет Иова: – Э-э, там сколько с меня, Иов?..

(«Демиург», с. 236)

 

Собственно, это тоже имеет отношение к вере поэта в возможность упорядочивать мир с помощью поэзии.

 

Преодолевая разлом

 

Если попытаться выразить суть книги одним словом, я бы выбрал слово «примирение». Живущий на разломе миров, Шаповалов верит, что этот разлом можно и нужно преодолеть, примирить противоположные стихии. Всюду здесь мы обнаруживаем оппозиции: Россия и Киргизия, древность и современность, культура и безъязычье, война и мир, личность и общество, жизнь и смерть, безнадежность и спасение Здесь мы повсюду обнаруживаем оппозиции: Россия и Киргизия, древность и современность, культура и безъязычье, война и мир, личность и общество, жизнь и смерть, безнадежность и спасение. Противоположны друг другу разделы книги, противоположны друг другу стихи советских времен и написанные в последнем десятилетии, противоположны отдельные образы и даже отдельные словосочетания (например, «родимая чужбина»). Что говорить, само название книги представляет собой хитрый парадокс.

 

 

Здесь Шаповалов демонстрирует то, за что большинство поэзию и любит: ему удается объединить противоположности, вписать их в общий контекст, найти общий исток или скорее общую травму, позволяющую условным русским и киргизам (хотя эту пару можно произвольно заменить на любую другую) создать настоящий диалог («Что же, если ты мужчина, боль прими и не сморгни, / Облик хана тэмучжина – лику дмитрия сродни»). Да, это звучит не слишком обнадеживающе, но такова природа человека: лучше мы становимся не от хороших условий. Окружающая действительность опасна и трудна, будущее само по себе не склонно к подаркам, поэтому каждый с каждым должен осознать родство, даже если объединяют страдания: «Боль и холод отчужденья стали степенью родства».

 

Так, начиная вроде бы с разговора о необходимости взаимопонимания между соседствующими народами, Шаповалов в конце концов приводит читателя к идее взаимопонимания внутри человечества вообще – оно становится фактически вопросом его выживания. Тот разлом, который изначально воспринимался только как национальный, предстает в своем истинном масштабе. Все кругом расколото на части и требует нашего участия, чтобы стать единым целым. С этой точки зрения Вячеслав Шаповалов уже внес свою немалую лепту в этот процесс примирения.

 

И однажды рассеется очарованье тумана,

и устанет надежда нам корчить пиратские рожи,

а небритые твари — таращиться с телеэкрана,

и откроется суша. И правда откроется тоже.

 

Воздух горних широт и нездешних сердец логарифмы,

безупречный герой, чей сюжет для ремонта отозван,

карты звёздного неба, подземных даров лабиринты –

это только свеча, что трепещет во сне коматозном.

 

Смыслов строй предложил нам Творец – не толпу междометий,

только Слова – не слышим, лишь алчно мечтаем о чуде.

Время бродит в пространстве, шурша черепами столетий,

средь несчётных миров.

Боже бедный, какое безлюдье!..

(«Карта мира», с. 135)