Дж. О. Морган. Он сказал, что не верит в большой взрыв

Проект реализуется в рамках программы UK-Russia Creative Bridge 2020-2021, организованной Отделом культуры и образования Посольства Великобритании в Москве при поддержке Министерства иностранных дел и международного развития. С проектом целиком можно ознакомиться на странице проекта.

О Дж. О. Моргане

Дж. О. Морган (р. 1978) – шотландский поэт, автор семи книг стихов. Поэтические книги «Естественно-механическое» (Natural Mechanical, 2009) и «Заверения» (Assurances, 2018) входили в короткие списки премии Forward Prize, книги «Интерференционная фигура» (Interference Pattern, 2016) и «Странствия марсианина в прошлое» (Martian’s Regress, 2020) включались в короткий список премии Т.С. Элиота. Книга «Заверения» была удостоена премии Коста в поэтической номинации.

Дж. О. Морган весьма радикально экспериментирует над формой высказывания. В его поэзии начисто отсутствует унифицированный лирический субъект, и вместо одного голоса всегда звучит множество. Особую важность для него обретает книга как нечто целое (не поэма, а именно поэтическая книга), включающая в себя разномастные глоссолалии. Обращаем внимание и на интервью поэта специально для Prosodia.

Книга как целостное сочинение

Каждая поэтическая книга Дж. О. Моргана – целостное сочинение с прихотливой внутренней структурой. Стихотворения, собранные в книгу, представляют собой монологи вымышленных персонажей, у каждого из которых свои история, интонация и адресат. Сам автор, как правило, отстраняется и самоустраняется из текста, зачастую достаточно радикально, будучи вытеснен чужой речью. Оттого разобраться, говорит ли (хотя бы изредка) автор от первого лица, весьма затруднительно.

Лирическое «я» намеренно раздроблено и рассредоточено по отдельным источникам, которые способны звучать по отдельности и вместе. Однако отдельно и вместе они, подобно музыкальным инструментам в оркестре, звучат по-разному. Таким образом, прочтение превращается в увлекательный процесс сборки единого звучания.

Большие конструкции Дж. О. Моргана

Мозаика каждой поэтической книги собирается из самого разнородного материала, но предполагает некую общую, объединяющую тему. Скажем, книга «При Молдоне» выстроена на материале древней английской поэмы «Битва при Молдоне», описывающей сражение 911-го года, книга «Заверения» посвящена Королевским военно-воздушным силам во времена Холодной войны, а последняя на данный момент книга Моргана «Странствия марсианина в прошлое» вращается вокруг темы далекого будущего, когда «человечество утратило человечность».

В некоторых книгах Моргана общая тема сформулирована менее конкретно и требует определенной читательской работы по ее выявлению. При этом сохраняется фундаментальный принцип сращения обособленных текстов в единый (без посягательства на их самостоятельность).

Также внутри каждой книги присутствуют некоторые сквозные образы, опять-таки проистекающие из магистральной темы, но при этом образный строй замыкается внутри монолитной структуры. Кроме того, стихи Дж. О. Моргана преимущественно повествовательны – однако это всегда истории вымышленных (но безымянных) персонажей, рассказывающих некоторую историю либо проговаривающих свой частный опыт. Таким образом нам демонстрируют раздробленную картину, сращиваемую закадровым автором-демиургом.

«Интерференционная фигура» Дж. О. Моргана

Наиболее показательный пример того, каким образом организованы большие конструкции Дж. О. Моргана, – книга «Интерференционная фигура». Именно она проще остальных поддается фрагментации и потому позволяет представить ее части как самостоятельные тексты.

Сквозная тема здесь размыта и лишена конкретики, но все же прослеживается: пожалуй, ее можно выразить как рефлексию об измерениях реальности и соединении (воссоединении) мира из разрозненных элементов. Основной мотив «Интерференционной фигуры» – исследование времени и пространства через личностные свидетельства, периодически схлестывающиеся между собой. То есть тематика книги, в сущности, отражает художественный метод Моргана.

Каждый голос из «Интерференционной фигуры» проговаривает собственный опыт – будь то религиозные верования в большой взрыв как источник мироздания, травма от насилия, воспоминание о чудаковатом отце или слезливая любовная драма. Помимо собственно вымышленных героев, в роли рассказчика может выступать некое «мы» – не вполне понятно, с кем ассоциируемое, либо голоса, звучащие внутри чьей-то головы. Кроме того, встречаются и квазипублицистические сообщения, стилизованные под газетную статью, и странноватые притчи с неочевидным подтекстом, и причудливо-метафорические иносказания.

Разумеется, чтобы в полной мере оценить конструкцию «Интерференционной фигуры», необходимо ознакомиться с книгой целиком. Однако и отдельные тексты, расположенные в авторской последовательности, позволяют составить некоторое впечатление о творчестве Моргана.

Избранные стихотворения Дж. О. Моргана из книги «Интерференционная фигура»

Был…

Был бритвенный станок ее отца

без пластикового колпачка.

         Была приступка, на которую она взбиралась и

         гладкая поверхность стенки, где давила муравьев.

Было там зеркало и аккуратное

заметное с порога размашистое движение.

            Было неверие в ее обратный кувырок, какое

            осталось, даже когда она рухнула на камни.

Порой, толком не понимая, зачем, она прижимала

лезвие к нижней губе и водила из стороны в сторону.

          Была мужская фигура против солнца,

         ее спортивный навык – легкая, легко поднять.

Она не чувствовала ничего, кроме движения

стали поперек своей теплой мягкой кожи.

        Был солнечный дворик из песчаника, там был секс,

       ее нога на зеленой плюшевой подушке.

Рассматривала в зеркале, как бордовая пленка

опускается на губу неспешным одеялом.

        Был интерес, с каким вертела в руках заостренный

        осколок камня, и то, как неохотно его выбросила.

Во рту такой насыщенный соленый привкус и

и липкое тепло текучей жидкости.

         Был шум, и было любопытство – сколько потребуется

         крови, чтобы почернела такая большая подушка.

будто зерно…

будто зерно просыпанное через воронку

сплошь конусный ток кувыркающихся семян

будто разглядываешь поток и видишь

каждую отдельную крапинку потом вдруг

лезешь туда чтобы выловить ту у которой

единственно подходящая форма и потом

откладываешь в сторону на другой раз

но все-таки это не зёрна и не воронка

ведь воронка забивается и нужно встряхнуть

иначе зерно испортится потому источник

должно внимательно изучить иначе поток

иссякнет и потребуется новый подход

иначе потребуется собрать оброненные

зерна и снова аккуратно просыпать

Он сказал…

Он сказал, что не верит в большой взрыв –

развалился в офисном мягком кресле,

с полупустой чашкой кофе: пил, но не допил;

заговорил, пережевывая печенье –

вздохнул и сказал, что не верит.

Я не смог скрыть изумления, раскраснелся,

стал, запинаясь, парировать.

Вера здесь неуместна;

единственное, что имеет значение –

так это истина.

Теория (он сказал).

Непроверяемый миф (заявил).

Я схватил блокнот, набросал схему

законов мироздания,

выученных мной наизусть с детства.

Всего лишь расчеты (его позиция).

А расчетам не застыть на века (его дерзновение).

Доказательство карандашом не запишешь (его мнение).

Я рискнул привести еще доводы:

несомненно, наш нынешний мир

должен был откуда-то взяться

и никак не мог бы оформиться

из докосмической пустоты.

Но он не оставил альтернатив,

постулировал, что, мол, насколько нам известно,

космос мог стать результатом чьего-то метеоризма,

крошечного пука.

Он потерял интерес.

Почуял, что происхождение сущего

было не так уж существенно.

Прекратил обсуждение, глянул на часы, вскочил

чересчур резко и тотчас оперся о стену;

подождал, пока комната сделает краткий оборот.

(Хотя ступни у него, по крайне мере,

крепко стояли на полу.)

Признаюсь, я запаниковал

от того, что он вот-вот уйдет,

стал настаивать, предлагал ему

свой самый надежный калькулятор,

магнитный компас,

детскую планисферу, целую

кучу книжек-картинок

по квантовой механике.

Предложения были отклонены. Он признался,

что вполне вероятно, не притронется больше к инструментам,

подобно книге, которая, несомненно, осталась бы закрытой,

чтобы звезды навеки вечные катились,

невзирая на то, что ему неведомы их имена.

Потому он попрощался,

ушел, оставил меня раздумывать

в одиночестве на прочие темы.

Я убрал со стола чашки,

с благоговением подобрал

квадратный листок бумаги, где мной

были набросаны базовые принципы,

правящие нашим существованием.

Перечитал и

преклонил голову

в молитве.

Пополудни…

Пополудни, когда все по-прежнему в гостиной,

и кругом тусклый канцелярский свет, отчего

у меня в глазах пятна – они разрастаются,

пока в одном глазу совсем не гаснет зрение, иду

на кухню, вкатываюсь в заброшенную тьму,

открываю холодильник, полуприкрываю дверь,

даю перегревшейся голове остыть, тщательно

рыскаю по полкам, стараюсь ничего не упустить.

Порезанный на куски финиковый пудинг, неочищенный

от целлофановой дымки, одинок в белоснежной миске,

пока на него не опрокинут ложкой заварного крема;

что-то посущественней обычной сгущенки; целую банку.

Я совсем не тороплюсь, ото всей этой сладости

у меня разве что гул в крови, мурашки по коже

и умиротворение, заволакивающее места, куда боль

подбиралась до той поры. Пошатываясь, бреду

наверх, где кудрявая горничная в безрукавке и джинсах

меняет пододеяльник; вывернув наизнанку ткань,

защемив пальцами внутренние уголки, держит навесу

перед собой, освещенная со спины тусклым зимним светом.

Ее хрупкая тень – контур на просторном белом

квадрате – облачает пылающую оболочку, тянущуюся

от каждой из простертых рук вниз к составленным ступням.

Кратчайшее из видений прежде, чем усну на кровати.

Недавно было…

      Недавно было обнаружено

первобытное племя,

населяющее висячую долину

в доселе неизведанном кармане Анд.

     Этот народ в деревнях, разбросанных по долине –

особенно примечателен тем, что общается

при помощи невокализованных звуков:

     щелчок языка

     гулкий стрекот

     прерывистый вздох

     глубокий гортанный скрип

     губное шиканье

     и целый диапазон взрывных согласных –

таковы лишь некоторые примеры из всего

сложносочиненного многообразия издаваемых ими

ударных звуков.

     Что же до их культуры,

она развивалась вполне предсказуемо:

мода на элегантные наряды, блестящие одежды,

микроскопические заводные механизмы,

элегантное и эффективное боевое оружие,

а также полная открытость ко всем

видам сексуальных практик.

     Жители андских деревень весьма доброжелательны.

     Захожих путешественников селят в роскошных гостиницах,

и, хотя те толком не могут понять ни одного

щелчка, скрипа или скрежета из уст хозяев,

хозяева в свою очередь с беспечной легкостью

улавливают краткую суть звучного языка пришельцев.

     Однажды их необузданное гостеприимство

распространилось на недавний труп,

чье вскрытие потом показало, что они –

люди все же недалекие, которые

хоть и эволюционировали как-то

без нужды в голосовых связках,

но, тем не менее, в конечном итоге

похожи на нас.

     Предложения сопроводить местных селян

к нам в цивилизацию были вежливо отклонены

кротким губным похлопыванием

и своего рода глубоко мелодичным кряком,

который получается, если выдавить воздух

языком через расщелину между зубов,

притом щекой, как мешком, словить

и приглушить вибрации.

     В скором времени выйдет фильм, где будут

показаны напасти суровой летней засухи,

когда приходится принимать непростые решения, дабы

в дальнейшем такого не допустить, но пока случаются

досадные конфликты – скажем, старейшина из одной

деревни неверно истолковал губы в трубочку

от старейшины из другой деревни, и в итоге

все население поделилось пополам и стало

трудится – кто во что горазд –

над раскопками вечноглубокого колодца.

     Роли коренных жителей исполнят

члены нашей национальной балетной труппы.

     Невокализированный язык

будет воссоздан электронными средствами

на осцилляторах, предоставленных научным отделом,

и затем приспособлен под индивидуальную форму каждого рта.

    Сцена, в которой один селянин

умоляет поникшую возлюбленную не уходить

посредством серии пылких гортанных всхлипов

производит душераздирающее впечатление.

Нам некогда казалось…

Нам некогда казалось, что вселенную собрали

из крохотных невидимых силовых точек, теснящихся,

кувыркающихся, жужжащих в унисон, так что,

складываясь в некоем прихотливом порядке,

упруго отскакивая друг от друга,

они порождали всякого рода физические материи.

Поздней мы поняли, что на самом деле собрали вселенную

из крошечных невидимых нитей невероятной длины, и

сродни тому, как скрипичная струна меняет частоту,

когда ее касаются согласно отмеренным интервалам,

так все переплетенные узлы и петли,

весь этот сгусток квантовых спагетти,

изгибаясь, перекрещивая одну линию с другой,

рассеивает по сплошной вязанке

путано колеблющийся код, определяющий

какие бы то ни было наружности и характеристики.

Потом мы обнаружили, что, вероятно, реальность

собрали из простыней, из бесконечно тонких

слоев, и каждая пленка колыхалась

с грандиозной скоростью – спаралеленные

многие океаны, их ропотные поверхности,

свернутые и разглаженные, гребень к гребню,

взбитые и обнюханные, их тягучие скопленные

поцелуи, обретшие особые материальные формы.

Мы были молоды, мы встревоженно хватались за любое

подходящее доказательство. Смирение дарует свободу –

когда дело доходит до истины, не слишком уж мы разборчивы.

Отутюженные, наши исчисления представали идеалом

крошечных изменяющих форму масс, что корчатся

и пучатся, смыкаются и расцепляются, что трутся,

стучат, вихляют, дробятся и так образуют целостный

диапазон субстанций, а мы принимаем его за должное.

Это было давным-давно. Наши модели возросли

до пространств с одиннадцатью измерениями, но тогда

нашу заявку на дальнейшее финансирование отклонили,

а нас попросили освободить помещение.

Мы быстро смирились, принялись думать о будущем,

хотя оно едва ли было главной проблемой: попробуйте

перевезти мебель с одиннадцатью измерениями,

когда у вашего фургона бесспорных измерений только три.

Помни…

Помни историю той девушки с желтыми волосами,

которая шарахалась от любых трудностей,

брезговала всем, что казалось ей чересчур ничтожным,

и вместо этого бралась за все привычное:

       этот восторг знакомого

       незыблемого снисхождения

       повторяемый бесконечно

Довольство ведет к ленности.

Сытость воспитывает зависимость, воспитывая

презрение к тем, кто обязан работать.

Однажды те, среди которых она родилась, ее раскусили,

вцепились в нее и обняли, каждый, по очереди.

А потом завалили ее дарами и отправили домой,

так и не узнав о масштабах ее преступлений.

Я был когда-то…

Я был когда-то учителем и частенько

применял телесные наказания,

как только выпадет возможность.

Даже если проступок был незначителен,

розги обрушивались с одинаковой строгостью

и неизменным свистом-взмахом.

Мальчишки знали об этом, они знали

последствия, но все равно

не слушались, и побои продолжались

с должной периодичностью из семестра в семестр.

Они распознавали уровни удара

по мягкой розовой коже, поскольку

я знал точный угол и силу, необходимую, чтобы

довести до слез и притом оставить едва заметные следы.

Они принимали боль как справедливое возмездие

за еще не совершенные поступки,

уж я-то знал, какую пользу это им принесет,

уж я-то видел, какими мужчинами они вырастут:

мужчинами, которые, оглядываясь на невзгоды,

пережитые ими в далекой юности,

становятся сильней, мужчинами,

способными безнаказанно причинять боли похуже,

потому что когда-то приняли свою долю.

Подобно другим мужчинам, они будут

ощущать жгучие боли от ударов

по прошествии многих лет, вздрагивать

от прута, каким ребенок рубит шиповник,

и добрым тоном просить ребенка прекратить

бессмысленное разрушение, будут доказывать,

что даже ежевичные колючки

крайне важны для роста и что

чем гуще колючки, тем мясистей будет фрукт.

У меня и сейчас есть розга. Она висит

горизонтально над камином,

возложив свой стограммовый вес

на два серых гвоздя; древесина

потемнела от моих сальных ладоней;

полированный изгиб рукоятки.

Ночами я сижу,

смотрю на простую линию

и снова ощущаю

ее утонченность

в моей руке,

изящную силу и все

жизни, которых она коснулась.

В первой его записке…

В первой его записке говорилось: если я

не приду встречать тебя на станцию,

отправляйся прямиком через город.

В следующей записке говорилось: если я

не встречу тебя на улице,

иди к самой дальней стоянке.

Там я и остановилась, жду,

балансирую на невидимой границе;

тротуары сужаются в перспективе,

углубляясь в заросшую сельскую местность.

Позади меня – промзона.

Впереди – лесная опушка, вглубь

которой, петляя, погружается дорога.

Пересчитываю иссякающий поток безликих машин.

Вздрагиваю от жужжания насекомых под фонарем.

Жду –

     но он лежит навзничь в канаве,

     свертывается его кровь, стекая

     струйкой в лужу бензина.

Жду –

    но он сбежал с другой девушкой;

    незнакомка, с работы, друг семьи;

    у него в багажнике только его вещи.

    Они смеялись, катаясь по шоссе,

    веселились друг с другом.

Жду –

    но он про меня забыл. Мое фото

    почернело у него в рамке; мои письма –

    теперь невнятные, незнакомые каракули.

    Поделили еженедельные траты. У него

    теперь больше свободного времени,

     чтоб копаться в саду, читать, развлекаться.

Вспышка фар

среди других фар.

Счетчики. Моторный тормоз.

Покрышки вдавливают щебень.

Работает радио. Он поднимает

ладонь – просит помолчать,

пока я аккуратно трогаюсь.

Свет появляется, когда захлопывают дверь.

Его черты мелькают, отступают в сумрак.

Мне тоже самое придется завтра пережить.

Наш папа…

Наш папа любил сочинять названия

насекомых, деревьев, птиц, чего-

угодно, названия чего он не знал:

выдумывал названия на ходу.

Мы были в восторге, лучше и не придумаешь.

Он нами гордился. Истинный расклад

настиг нас достаточно скоро.

Учителя нас поправляли;

дети смеялись над нами;

мама хмурилась.

      Нам нужно было себе

                        признаться,

                            что что-то

                         было не так.

Мы рылись в книжках. Нам казалось,

что какие-то виды должны совпасть. Но

многие картинки были знакомы,

а вот название под ними нет.

Сколькие из известных нам названий

не были названиями вовсе?

Но мы решили с ним не спорить.

На прогулках, когда он нес свою чепуху,

мы кивали: правда? неужели? как странно.

Когда потом расспрашивал, что запомнили,

мы отвечали, что ничего.

Он решил, что интерес потерян, и прекратил поучать.

Все эти сочиненные названия теперь утрачены,

и гордившийся нами папа – даже сама гордость,

в которую он верил, навсегда пропала.

Мы видим, он гуляет по саду, рассматривает

кроны деревьев, снующих птиц или

присматривается к насекомым, будто никогда

прежде ничего подобного не встречал.

Мы видим, как приоткрываются его губы,

собираясь выдумать название, но расслабляются;

будто сморщил губы для поцелуя,

когда поцелуя не предполагалось.

Когда он возвращается, взволнованный,

спрашиваем: что ты там увидел? Улыбается,

будто понял, что мы за ним подглядывали.

И ничего не отвечает, просто удаляется,

словно мы – незнакомцы, с которыми

он решил не вступать в диалог.

Это сродни…

Это сродни диаграмме Венна, где один из кругов – я,

другой – она, но вот эта фигура, где круги пересекаются,

вовсе не то, что у нас есть общего, а столкновение наших

различий; проявления ее мира, которые я обязан принять,

если хочу узнать ее поближе; мои несуразности, с которыми ей

придется смириться, чтобы мы могли разговаривать. Потому

если нам даже это никак не удается, значить наши окружности

никогда не пересекутся, будут разжиматься, чтобы снова стать

двумя отдельными кругами, несвязанными и незнакомыми.

Переводы Дениса Безносова

© Стихотворения Дж. О.Моргана публикуются с согласия правообладателя – издательства Penguin Random House.