Светлана Михеева. Добыча невелика – остров, память, стена

Чем это интересно

Пространство поэзии Светланы Михеевой, кажется, целиком внутреннее, а во внутреннем пространстве текучесть и связанность образов и мотивов максимальна. А потому остановить развитие образа, разветвление предложения практически невозможно. Это очевидным образом метафизическая поэзия, в которой нет целого ряда привычных для такого рода поэзии стилистических черт - здесь минимум понятий и концептов, высказывание Михеевой не пытается быть интеллектуальным, рациональным, нарочито остроумным. Но здесь как будто постоянно совершается усилие по обретению формы смысла, данного в ощущениях, - в частности, в ощущении, что даже в «темноте» «есть послание, оставленное для меня». Медитативная точка самоощущения такова, что из ее полноты можно вывести всю проблематику человеческого существования, в центре которого, кажется, возможность неконтролируемого смыслового преображения. В нем «внутренняя боль» принимает «благородную форму чуда», в нем поворот ключа в замке придает новую форму вещам, в нем постоянно обнаруживаются влюбленные – они оказываются чем-то вроде вечного двигателя в этой картине мира.

Справка о Светлане Михеевой

Светлана Анатольевна Михеева родилась в 1975 году в Иркутске. Окончила Литературный институт им. Горького (отделение поэзии). Поэт, прозаик, эссеист, критик. Автор одиннадцати книг: трех книг художественной прозы, пяти книг стихов - «Происхождение зеркала» (Иркутск, 2009), «Отблески на холме» (Москва, 2014), «Яблоко-тишина» (Москва, 2015); «На зимние квартиры» (Москва, 2018), «Воображая лес» (Иркутск, 2021). Выпустила также две книги эссеистики и детскую сказку. Произведения публиковались в журналах «Дружба народов», «Октябрь», «Интерпоэзия», «Сибирские огни», «Волга», «Урал», «Юность», «Грани», «Плавучий мост», «Текстура», «Лиterraтура», «Формаслов» и др. Участник многих литературных фестивалей. Лауреат международного Волошинского литературного конкурса, премии им. Сергея Иоффе (Иркутск), премии Сергея Аксакова (Оренбург).  Один из организаторов иркутского проекта «Поэты в городе», составитель и редактор книг иркутской поэтической серии «Скрепка», книг серии «Переплет». Руководитель Иркутского регионального представительства Союза российских писателей. Живет в Иркутске.

***

Иногда нешуточно пробирает дрожь,

но об этом всегда молчишь:

о любви говоря, чужие слова говоришь

и по саду чужому идёшь.

Сад захвачен птицами. Их имена

запечатаны темнотой,

и её заснеженная спина

отражает задумчиво звук пустой.

Сад скользит в неведенье. Он и так

всем – свидетель, и почва его полна.

И в неё однажды, в конце листа,      

лягут наши общие имена.

И намного позже твои черты

опознает кто-нибудь наугад –

так цветы заносчивой слепоты

белым пламенем верности говорят.

Перегнулось дерево через край.

Проросли возлюбленные быльём.

Полный старых лопат караван-сарай                                 

отрешенно смотрится в водоём.

Не хочу, но помню про этот сад:                                                                                                                  

обрывая нить, подводя черту

здесь одни и те же слова хранят

утончённую временем красоту.

***

Влюбленные

царят в аллюзиях и отсылках:

вот прекрасная смерть, что любое множество

приводит к единству.

Засыпает уставший свет на цветных бутылках,

в буреломах книжных шкафов дремучих

засыпают классики

по старшинству.

Тишина сквозь луч,

баюкающий пылинки,

просится на свободу – она влагает

в наши уста чужое произношенье.

Лица, неузнаваемые личинки,

требуют узнаванья

и совершенья.

Вдруг

начнут возвращаться навыки, языки,

волнами светлой накатывающей тоски –

полдень ровным телом завис над лесом,

трёт спросонья розовые виски,

падает в острые заросли облепих:

я ли это в твоих глазах?

ты ли это – в моих?

***

                                                      Анне Трушкиной

В вотчине мелка и тряпочки, выгорая на свету, 

Ветер бродит белой бабочкой по тетрадному листу,

Что исписан неразборчиво тыщу лет тому назад.

Может тихие влюбленные здесь, на дне его, лежат.

Смерть побрякивает челюстью. Что ж, они не без грехов,

Убаюканные прелестью неопознанных стихов,

В коих призрачные буковки чьей-то будущей вины

Прорастают точно луковки в жарком теле тишины.

Мы молчим, внимаем яростно, каждый чувствует одно:

Неужели этой парочке вечно гибнуть суждено?                                                                    

Безоглядное смирение с темной логикой планет

В сумрак предопределения превращает белый свет,

Страстный свет, согласно почерку, неспокойных дел земных,

Бьющий в берег в тёмных прочерках, в сладких паузах ночных.

Очевидность положения, безнадежного конца,                                                    

Всё – в лежащей без движения бледной музыке лица,

Где шиповник междометия бредит нотою одной,

Где дрожат тысячелетия то любовью, то виной…

У доски Тристан заносчивый отвечает на вопрос,

Воскрешая в нас историю, трогательную до слёз.      

Несколько строк о свойствах страсти

Горячечные дни, на которые нужно накладывать холодные компрессы,

которые нужно зашивать и перевязывать, как глубокие раны –

ослепительные образы, неуязвимые для памяти,

с острым мечом стоящей у входа

в свои черные сады.

Пустые стволы и другая видимость ничего конкретного

не передают и не сообщают – и я ничего не знаю, кроме

белого ручья, кипящего от озноба,

ни обстоятельств, ни обстановки.

Мелочь хоть бы какую,

завязку, ботинок, окно

вспомнить –

тебе говорю,

ты смеёшься:

 

страсть как утопия, или как смерть – место

где люди согласны со своей судьбой

и счастливо не противятся ей.

***

Говорят, у сгоревшей плоти приторный запах груши.

Можно поверить, имея в виду, что осень,

в болезненных пятнах желанья, сгорает, в итоге, дотла.

Подвывает морская мгла – да услышит любой, имеющий уши,

как по древним дорожкам винила, среди оголтелых сосен,

бродит бессонным бредом её рассеянная игла.

Всё в совокупности, на горе чувствительному человеку,

провоцирует драмы, опираясь на некие тусклые знаки,

спрятанные в окрестностях светового дня.

Словно мы, неожиданно, сумрачные гуляки,

проникаем в древнюю пинакотеку

времени – лица его чудовищные храня

в собственной памяти. Не однажды было со мной такое:

лица просвечивают, но в сердцевине огня

сосны и кипарисы своей ядовитой хвоей

необъятного прошлого насмерть

отравляют меня… 

Тот, кто в здравом уме, разглядит лишь аттракционы.

В мягком воздухе полупустых гостиниц – призраки горничных,

оставляющих в комнатах мыльца и пузырьки.

На балконах с видом на горы дымят ноябрьские робинзоны,                                   

на балконах с видом на море вьются медленные романы,

как старинные письма, написанные от руки.

Чтобы внутренней боли придать благородную форму чуда,

хороши немота эпистол и блестящая рябь гортанного языка,                                            

в них сама любовь берётся, вроде, из ниоткуда

и живёт свободным бродягой, и потом уходит оттуда…

И горчит, конечно, горчит. Но горчит слегка.

Что потом происходит в этих комнатах, без подлога?

Кто здесь будет спокойно или тревожно спать?

От такой тишины внутри, говоря нестрого,

перехватывает дыханье, но потом оно выравнивается опять.

И в таких обстоятельствах всё отдает бессильем.                       

Впрочем, каждый раз натыкаешься на одно предвкушение в устье дня:                                                        

в темноте, которая укрывает воду тысячелетней пылью,

обязательно есть послание, оставленное для меня.

***

Остров вынырнул точно пловец.

Если можешь, лови

голоса этих тонких телец,

свет в усталой крови,

запредельный сигнал.

Обитателей сумрачных мест

напугал, разогнал

луч, вошедший в подъезд.

Ключ, вошедший в замок,

открывает внутри имена:

мы, ступив на порог,

возвратились из долгого сна,

пересилив волненье,

придав перспективу чертам,

предприимчивым зреньем

по новым расставив местам

все известные вещи,

нащупывая в белизне

точно сеточку трещин

на старой безвестной стене.

И пока уплывает река

посмотри на неё из окна,

да, добыча невелика -

остров, память, стена.

Может, лодка-другая

из тех, что заходят на остров извне.

Вечность предполагая,         

стой со мной на пустынной его стороне.