Игорь Меламед: в сиянье, где тебя спасут

* * *
В бездушной вечности, увы,
мы все уже смежили веки.
Вы, современники, и вы,
рожденные в грядущем веке,
для вечности давно мертвы,
как ионические греки.
Душа, разбился твой сосуд,
забудь о бренном человеке,
и пусть, как встарь, тебя несут
мифологические реки
в подземный плен, на Страшный суд,
в огонь, не гаснущий вовеки,
в сиянье, где тебя спасут.

1998

Чем это интересно

Вечность названа «бездушной», разумеется, потому, что оперирует временными интервалами, не совместимыми с человеческой жизнью. Однако дело не только в этом. «Мифологические реки» во второй строфе явно противопоставлены этой «бездушной вечности», где все, даже «рожденные в грядущем веке», т. е. ещё не рождённые, уже «давно мертвы». Получается, что в мире, лишённом мифологем, мы изначально, принципиально, навсегда мертвы. Но почему?

В статье «Символизм и религиозное творчество» Вячеслав Иванов писал: «миф, о котором мы говорим, не есть искусственное создание непроизвольного творчества, как принято в настоящее время успокоенно думать», «…творится миф ясновидением веры и является вещим сном, непроизвольным видением… о вещи сущей воистину». По мнению Иванова, миф – не праздное порождение народной фантазии, а специфический способ познания мира. С Ивановым согласен и критик Алексей Машевский: «человечество знало практики, которые помогают справиться с необозримым знанием, с таким знанием, которое невозможно аналитически разложить и потом свести воедино… есть абсолютно иная система работы с информацией, отличная от научного аналитизма. Это синтетический взгляд, который даёт искусство. Это работа не с описаниями, а с мифологемами, которые задают сразу матрицу, модель явления, с которым ты имеешь дело».

Символизм, утверждает Иванов, «разоблачает сознанию вещи как символы, а символы как мифы», т. е. символическое слово (в пределе - любое значащее слово), не что иное, как мифологема.

Таким образом, в первой строфе Меламед изображает нам реальность, где слово либо не существует вовсе, либо потеряло свою онтологическую, символическую (мифологическую) сущность. Филолог Олег Скляров, анализирую концепцию слова в авангарде и постмодерне, отмечает: «Начавшись в романтизме с ощущения неполного совпадения между тем, что в душе, и тем, что в слове… линия недоверия к слову, тема «невыразимости»…, пройдя целый ряд последовательных этапов, приводит к ощущению абсолютной онтологической беспредметности речи – речи, не имеющей ни к чему в предметном мире никакого отношения».

Жизнь Игоря Меламеда разделена на две части – до травмы позвоночника, приковавшей его к инвалидному креслу, и после.

Священник Константин Кравцов вспоминает: «Я крестил Игоря в реанимационной палате и с этого момента началась его церковная жизнь. В церкви после крещения он, колясочник, был, если не ошибаюсь, два или три раза – на Пасху и Рождество. С 99-го по 2014-й почти не выходил из дома и передвигался по нему с трудом. Бесконечные, изматывающие физически и душевно страдания внезапно оборвались инфарктом, от которого он моментально скончался в ночь с Великого Вторника на Великую Среду…».

Горячая вера неофита выразилась у Меламеда в острой и полемичной эстетической концепции, которую филолог и критик Артём Скворцов назвал «нетолерантной эстетикой», и суть которой можно выразить так: совершенное художественное произведение есть акт божественной благодати, снизошедшей на поэта, самому поэту, даже гениальному, как Бродский или Цветаева, создать совершенство не под силу. Безблагодатным произведениям, которые Меламед понимал как акты самовыражения, совершенство не может быть присуще в принципе. Несомненно, что Меламед был чересчур категоричен, в чём-то, безусловно, неправ.

Игорь Меламед умер в 2014 году в возрасте 52 лет. В 2015 году уже упомянутый нами Олег Николаевич Скляров защитил докторскую диссертацию «Неотрадиционализм в русской литературе XX века: философско-эстетические интенции и художественные стратегии», где попытался обозначить некие новые основания для возвращения слову его бытийной значимости: «Традиционально мыслящий художник выступает как послушный исполнитель божественной воли, а человеческое творчество, с этой точки зрения, предстает как ответственное служение Прекрасному (оно же суть Благо и Истина), несовместимое с личной прихотью и своеволием. Красота в данном контексте – не столько эстетическая категория (эстетика как таковая обособилась в отдельную отрасль только на исходе традиционалистской эпохи), сколько неотъемлемая сущностная характеристика абсолютного бытия, онтологический эквивалент Истины и Добра. Отсюда присущий традиционалистскому сознанию онтологизм слова, признание его бытийственной весомости и действенности».

Кажется, «мифологическим рекам», о которых писал Меламед, суждено стать полноводными.