Эсхатология и беззаботность на пороге «европейской ночи»

Оптимистом Владислава Ходасевича назвать сложно. Но если в его ранних – доэмигрантских – текстах еще, кажется, можно уловить слабый голос надежды, то в стихах эмигрантского периода поэт радикально от нее отказывается. Сборник «Европейская ночь» наполнен апокалиптическими ожиданиями, поэтический субъект словно упивается трагизмом и ужасом – от потерянности, одиночества, заброшенности в мировой хаос, который, однажды начавшись, может лишь бесконечно разрастаться. Стихотворение «Интриги бирж, потуги наций…» развивает общую для всех текстов сборника тему конца мира и цивилизации, созвучную, с одной стороны, шпенглеровской идее о «закате Европы». С другой стороны, ощущение небезопасности близко лично Ходасевичу, по-эмигрантски разочарованному в современности, страдающему из-за утраты ориентира.

            * * *

Интриги бирж, потуги наций.

Лавина движется вперед.

А все под сводом Прокураций

Дух беззаботности живет.

И беззаботно так уснула,

Поставив туфельки рядком,

Неомрачимая Урсула

У Алинари за стеклом.

И не без горечи сокрытой

Хожу и мыслю иногда,

Что Некто, мудрый и сердитый,

Однажды поглядит сюда,

Нечаянно развеселится,

Весь мир улыбкой озаря,

На шаль красотки заглядится,

Забудется, как нынче я, –

И все исчезнет невозвратно

Не в очистительном огне,

А просто – в легкой и приятной

Венецианской болтовне.

(19–20 марта 1924, Венеция¹)

Тему гибели, катастрофы автор прячет от глаз невнимательного читателя, сознательно отодвигает на задний план, за описание «беззаботной» венецианской повседневности. Но мотив опасности, неправильного хода жизни возникает с первых строк. В «интригах» и «потугах» выражается внутреннее действие, которое становится импульсом к внешнему развитию. Описывая внутреннее, Ходасевич выбирает понятия, лишенные явного положительного значения: в «интригах» сильны негативные коннотации, а «потуги» подключают план физиологических ассоциаций и могут восприниматься как действие с неудачным результатом. Активное движение возникает в следующей строке: образ лавины вносит в стихотворение явную идею угрозы. Поддерживает это и грамматический уровень. В отличие от статичных явлений в назывном первом предложении, лавина во втором предложении обретает предикат.

Об одном источнике эмигрантского отчаяния

Конечно, мрачный взгляд на будущее Европы не был изобретением эпохи. Некоторые важные выводы о его генеалогии делает Павел Успенский (В. Ф. Ходасевич и А. И. Герцен: О названии и поэтике сборника «Европейская ночь»): мотивное совпадение Ходасевича и Герцена возникает не случайно, поскольку аллюзии и реминисценции, связанные с Герценом, пронизывают весь сборник.

Переклички с герценовским описанием Европы на пороге «заката» наиболее явно проявляются в начальной и заключительной строфах стихотворения, образуя своеобразную рамку. Вероятно, из философской книги «С того берега» Ходасевич и заимствует основной способ говорить об общеевропейской и всемирной гибели: скрывать знаки катастрофы под маской привычного течения жизни²:

«По-видимому, еще многое стоит прочно, дела идут своим чередом, судьи судят, церкви открыты, биржи кипят деятельностью, войска маневрируют, дворцы блестят огнями – но дух жизни отлетел Полиция хранит, спасает Европу, под ее благословением и кровом стоят троны и алтари, это гальваническая струя, которою насильственно поддерживают жизнь, чтобы выиграть настоящую минуту. Но разъедающий огонь болезни не потушен, его вогнали только внутрь, он скрыт. Многие не видят смерти только потому, что они под смертью воображают какое-то уничтожение. Смерть не уничтожает составных частей, а развязывает их от прежнего единства».

«Разрыв прежнего единства» в финале отрывка созвучен идее расподобления, особенно значимой в контексте всего сборника «Европейская ночь». Например, в стихотворениях «Берлинское», «Перед зеркалом», где физическое или духовное расподобление связано с поэтическим субъектом.

Знакомство с герценовским текстом помогает четче увидеть картину европейской жизни, которая у Ходасевича оформлена эллиптически и обобщенно. Однако интертекстуальная связь через цитаты и сходные мотивы – элементы гибнущей современности (биржи, дворцы, «дух жизни», огонь), – как кажется, не призвана внести в идейный план стихотворения принципиально новые смыслы. Цитирование лишь ассоциативно дополняет текст, намечает связь с традицией, а Герцен оказывается важен Ходасевичу как фигура русского писателя-эмигранта из XIX века.

Незамеченная катастрофа

Начальная строфа стихотворения сразу задает оппозицию катастрофы и безмятежной венецианской жизни. Ее развивает работа Ходасевича с пространством. Если две первых строки показывают современное состояние Европы или мира предельно широко и обобщенно, то в двух последующих строках масштаб сужается до конкретных зданий Прокураций, где, несмотря на окружающую опасность, царит «дух беззаботности». Так,  в стихотворении Венеция становится пространством эскапизма, которое игнорирует близкую опасность и предпочитает своеобразный «пир во время чумы».

С венецианской безмятежностью соотносится спокойный сон Урсулы: это подчеркивают лексический повтор («и беззаботно так уснула») и синонимия (героиня характеризуется как «неомрачимая»). Христианская мученица с картины венецианского художника Витторе Карпаччо «Сон святой Урсулы», на которой в дверях можно увидеть ангела-предвестника скорой смерти, становится в контексте стихотворения воплощением внешнего порядка, когда очевидно приближение трагического конца. Однако ангела, стоящего у входа в комнату Урсулы, Ходасевич не упоминает, из-за чего неуместность «неомрачимого» сна не столь очевидна. Невидимость, незамеченность вестника смерти созвучна игнорированию приближающегося конца, которым занята гибнущая Венеция.

Обращение к образу святой наделяет предчувствуемую катастрофу религиозным значением, на что намекает и идея «очистительного огня» в финале. При этом сужение масштаба, закономерно возникающее с переключением внимания на венецианскую жизнь, во второй строфе развивается. Поэт концентрируется на мелкой детали картины – «туфельках» Урсулы у ее кровати. Характерная для текстов Ходасевича предметность обмирщает образ, принадлежащий, с одной стороны, религиозной сфере, с другой – великой культуре Ренессанса. Поскольку картина попадает в лавку Алинари, поэтический субъект, по-видимому, смотрит на репродукцию, которая переводит изображение святой из разряда сакрального в разряд профанного. Урсула превращается в один из осколков культуры прошлого, подвергающейся расподоблению.

Несмотря на кажущуюся венецианскую живость, беззаботность, в городе практически отсутствуют жители. Урсула, в которой хочется увидеть венецианку, оказывается спящей, роль «красотки» сводится к функциональной – отвлекать; на первый план в ее образе выходит атрибут – «шаль». Вместо людей читатель видит абстрактно-обобщенный «дух беззаботности» и болтовню, которые становятся метонимическими характеристиками Венеции. Горожане сливаются в однородную, пассивную, практически бестелесную группу, не развивают индивидуальность. В отличие от них, самостоятельность и способность к активному действию получают персонажи, которые подчеркнуто отделены от венецианской повседневности: поэтический субъект и «Некто». В стихотворении между ними выстраивается связь через идею особой власти над городом, возможности охватить его как единое целое, а также благодаря прямому сравнению «забудется, как нынче я».

Сила поэтического субъекта выражается в способности осмыслять, предвидеть. В более широком контексте ходасевического творчества она соотносится с его восприятием субъекта как наделенного поэтической исключительностью, даром замечать и понимать больше других (как, например, в стихотворении того же сборника «Встаю расслабленный с постели...» или в более раннем тексте «Музыка»). Не случайно его характеризуют два глагола: «хожу и мыслю», которые ставят в один ряд подвижность, свойственную, скорее, невенецианскому (лавина, «Некто»), и мыслительную деятельность.

Сила «Некто» проявляется в его масштабе, который поэт подчеркивает через написание с прописной буквы, вводящее религиозные ассоциации. Ходасевич последовательно акцентирует внимание на том, что этот персонаж значительно больше всего венецианского. На город он может «однажды поглядеть» как на пространство, которое можно без труда охватить одним взглядом, его улыбка «озарит» мир, а появление «Некто» будет связано с исчезновением всего.

Случайность и неизбежность

С возникновением фигуры «Некто» в стихотворении начинает отчетливее звучать мотив случайного («нечаянно развеселится», «заглядится», «забудется»). «Мудрый и сердитый» персонаж, обращая внимание на Венецию, словно отвлекается от важного катастрофического предзнаменования (которое могло быть причиной его изначального настроения) и погружается в беззаботность. То же происходит и с поэтическим субъектом, который словно замедляет свою речь в финале предпоследней строфы, удлиняя паузу перед грандиозным с помощью тире.

Поскольку «Некто» связан с апокалиптической темой, гибель мира начинает осмысляться как случайная в венецианской жизни, способной отвлечь от грозного приближения конца. Стихийность катастрофы заметна уже в первой строфе – в образе лавины, которая к финалу словно подспудно достигает своей цели и соотносится с «очистительным огнем» и «венецианской болтовней». Болтовня обретает характер стихии, поглощающей все вокруг. При этом разговорная окраска снижает потенциальный апокалиптический пафос «очистительного огня», который отрицается в финале. Сила болтовни выражается и на языковом уровне – в разговорной лексике («А все под сводом Прокураций», «И беззаботно так уснула», «туфельки рядком», «болтовня»), словно простые, «легкие и приятные» интонации заговаривают, околдовывают и все венецианское, и читателя стихотворения.

Текст Ходасевича, посвященный незаметно приближающемуся стихийному «закату» европейской цивилизации, становится поэтическим предвестием катастрофы, которую остро чувствует эмигрантское сознание. Движение цивилизации к гибели кажется характерным сюжетом для эмигрантского взгляда на мир, склонного видеть в современности порочность, увлечение ложными ориентирами (в стихотворении — безмятежной болтовней) и скорбящего из-за упадка культуры, состояние которой важно для европейского творчества Ходасевича. Автор выступает здесь в образе пророчествующего поэта. Апокалиптические события он описывает в будущем времени, видит в них неизбежную катастрофу, воспринимаемую, впрочем, не исключительно трагически, а как закономерное и практически необходимое явление.

1 Ходасевич В. Ф. Интриги бирж, потуги наций… // В. Ф. Ходасевич. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 1. Полное собрание стихотворений. М: Русский путь, 2009. С. 172. Весь текст стихотворения цитируется по этому изданию.

2 Успенский П. Ф. В. Ф. Ходасевич и А. И. Герцен: О названии и поэтике сборника «Европейская ночь» // Известия Российской академии наук. Серия литературы и языка. 2017. Т. 76. № 3. С. 10–11.

3 Герцен А. И. С того берега // А. И. Герцен. Собрание сочинений: В 30 т. Т. 6. С того берега. Статьи. Долг прежде всего. М: Изд-во Академии наук СССР, 1955. С. 115–116.