Марион Пошманн: искусство видеть

Марион Пошманн родилась в 1969 году в Эссене (Северный Рейн – Вестфалия), изучала славистику, германистику и философию в Бонне и Берлине. Лауреат многочисленных премий, Марион Пошманн добилась успеха как автор романов и стихов, в которых она неизменно рассматривает вопросы взаимодействия культур, Запада и Востока.

Интервью с ней подготовлено для фильма «Марион Пошманн: искусство видеть» – одного из фильмов проекта «Портреты современных немецких поэтов», подготовленного в сотрудничестве с Гёте-институтом, социальной сетью «ВКонтакте» и Библиотекой им. Н.А. Некрасова. Режиссёр фильма – Алексей Зорин (Вологда), продюсер и переводчик – Антон Чёрный. Сюжет фильма-интервью построен вокруг цикла сонетов Марион Пошманн о немецком учёном Иоганне Гмелине, совершившем в XVIII веке путешествие по Сибири.

Сила разума и эстетика возвышенного

– В вашей новой книге стихотворений «Нимб» (2020) вы уделили много внимания России. Кажется, Сибирь в ней – одна из главных метафорических локаций, хранилище неких сакральных идей. Действительно ли европейцы воспринимают это именно так, даже в наш трезвомыслящий век?

– В моей новой книге стихотворений «Нимб» Сибирь является важным мотивом, ее действительно можно назвать ключевой темой, в которой кристаллизуются важные аспекты. В книге три раздела, в которых Сибирь явно является главной темой: одна из них – «Сибирский звериный стиль», другая называется «Великая северная экспедиция» и одна называется «Транссиб».

Я начала заниматься Сибирью во время путешествия по России, куда меня пригласили из Литературного коллоквиума Берлина для серии чтений в Москве, Новосибирске, Якутске. Мы проехали от Новосибирска до Байкала по Транссибирской магистрали. И после этого тура я переработала эту поездку по железной дороге.

– В центре вашего венка сонетов – образ сгоревшего архива немецкого ученого и путешественника Гмелина. Это очень символичный образ. Его можно понять как невозможность вернуть из странствия все, что в нем встретил. А может быть, речь о хрупкой бумаге, о культуре, столкнувшейся с доисторическим миром Сибири?

– Во время путешествия по Транссибирской дороге я, среди прочего, заинтересовалась тем, что эти пути, направление рельсов, сама трасса – очень старые. Дорога идет поверх старых путей, вдоль рек, и это маршруты, которыми раньше купцы проходили на судах или на санях. Прямо там, где сейчас проходит Транссибирская магистраль. Я нашла это очень увлекательным: пройти путем, по которому идет мировая торговля. Кроме того, Сибирь в какой-то момент стала для меня прототипом ландшафта, где изменение климата проявляется особенно четко: колебания климата влияют на вечную мерзлоту, на тайгу, которая подтаивает, выплевывая наружу замерзших мамонтов, которые были заморожены тысячи, десятки тысяч лет назад. Эти процессы, все более ускоряющиеся, приходят в Сибирь, и их можно легко там наблюдать. И третий аспект, с этим связанный, – это то, что Сибирь называют колыбелью шаманизма, шаманского общения с природой, с окружающим миром. Это может образовывать противовес просвещению, связанному с путешествием Гмелина, с Великой северной экспедицией.

В моем венке сонетов о Великой северной экспедиции все эти различные аспекты соединяются. Ученый Йоганн Георг Гмелин проехал вместе с большой группой исследователей по всей Сибири. Петербургская академия наук инициировала это путешествие, Витус Беринг был руководителем экспедиции. Было три группы: северная группа, академическая группа и тихоокеанская группа. И каждая из групп ехала по своему маршруту по направлению к Камчатке. Их целью было изучение Сибири с различных точек зрения: ботанической, этнологической, географической, также должны были быть изучены и углублены торговые связи.

В его экспедиции была одна низшая точка. 19 ноября 1736 года в его походном лагере вспыхнул пожар, уничтоживший все его материалы: привезенные с собой книги, препараты с растениями и животными, которые он собрал к этому времени. Все его архивы были уничтожены огнем. Он остался практически с пустыми руками и должен быть все начинать заново.

Этот пожар в лагере – действительно неоднозначный образ: разум, который представляет Гмелин своими исследованиями, разбивается о природные силы, и становится ясно, насколько чудовищно велик был вызов, когда он отправился в это путешествие по Сибири. В те времена человеку противостояли действительно смертоносные опасности, это путешествие в климатических условиях с экстремальными холодами, с ледяным ветром, грязью, снегом. И на самом деле многие коллеги Гмелина не вернулись оттуда живыми.

С другой стороны, этой силе окружающих элементов противостоит сила разума, эта великая власть, преодолевающая все помехи, не обращающая внимания на все эти факторы, это решимость начать все сначала и продолжить это путешествие. В моей книге стихотворений, кроме прочего, меня также занимала эстетика возвышенного. Речь идёт о честном принципе: о силе, столь великой, что она может уничтожить индивидуум. И несмотря на это нужно устоять и внутренне через это перешагнуть и тем самым проникнуть в другое пространство, внутреннее пространство, где человек может противостоять пространству внешнему.

– Критики писали, что в своих стихах вы представляете мир «как бы увиденным впервые». Действительно ли вам близко это стремление к детству, к детскости?

– Я имею дело с ощущениями, поскольку писателю с помощью языка не выразить опыта, всё застревает, в принципе, уже при описании какого-то простого предмета. Зияет огромный разрыв между описываемым и тем, что описывают, между вещью и языком. И поэтому я всегда задаюсь вопросом: что такое мир, что мы вообще способны воспринимать и какую роль играет привычный взгляд, какую роль играет проекция, какую роль играют предрассудки, стереотипы, этот шлейф, лежащий между субъектом и миром.

Я, на самом деле, не думаю, что есть такой невинный детский взгляд, но мне кажется, что уже в детстве начинается овладение языковым ремеслом, которое тем больше укрепляет восприятие, чем больше человек выражается с помощью языка и тем самым делает вещи более однозначными и лишается возможностей.

Мне кажется, только во взрослом возрасте удается избавиться от этой узости взгляда. Мне представляется, что человек может этого добиться с помощью саморефлексии, подобия внутреннего отстранения, самозабвения. И затем, возможно, увидеть перед собой нечто вроде собственной проекции, вновь увидеть мир немного точнее.

Избавиться от своего Я

– Думаю, было бы интересно напомнить читателям о вашем романе «Сосновые острова» (2017), недавно опубликованном на русском языке. Вы говорите в нем о «чайных» и «кофейных» странах, подразумевая Восток и Запад. Значит ли это, что разница между этими культурами лежит так глубоко, что касается даже физиологии? Или это просто «вопрос вкуса»?

– В моем романе «Сосновые острова» я имела дело с японской эстетикой и предпослала ему эпиграф из Басё, в котором говорится: «Кто хочет узнать о Сосновых островах – идёт к соснам». Басё как поэт пытался достичь такого состояния самозабвения, так старался удалиться от своего эго, избавиться от своего Я, что ему удалось с помощью созерцания сосен стать с ними единым целым.

В эстетике Басё внутреннее и внешнее, на самом деле, не ясно разделимы. Я это понимаю так: то, что описывает Басё в своих хайку, всегда относится к природным объектам, внешнему восприятию и совершенно конкретным вещам, но эти вещи были созданы поэтом как нечто внутреннее.

Когда созерцаешь сосны, речь идет не собственно о соснах, а о твоем собственном Я, о субъекте и о соснах этого Я, о пустоте в этом Я, о величии, которое оно воспринимает от сосен, чтобы самому стать сосной.

Я делаю в романе различие между «чайными» и «кофейными» странами, это немного ироничное, юмористическое различие между двумя диаметрально противоположными культурами. В книге я это немного заостряю. Я пишу в какой-то степени мистически о «чайных» культурах и о тех странах, где пьют чай, об их восприятии и эстетическом подходе, о восприятии в «чайных» культурах, где все обстоит так, что объект сливается с фоном, и его нельзя резко отделить от окружения. Он остается немного нечетким, и так достигается таинственность. В то время как «кофейные» страны, «кофейные» культуры, как я их называю, скорее следуют рациональным основаниям, объект протестует и остается отъединенным, легко наблюдаемым со всех сторон, ясно очерченным, четко освещенным. Он единственный и прямо здесь. Действительно, если воспринимать и заострять это как различие между странами Запада и Востока, то, действительно, с давних времен есть сильные взаимовлияния и интенсивный культурный обмен, но когда я однажды увлеклась Японией и стала заниматься японской эстетикой, меня правда очень восхитило, что там есть другой эстетический подход, не тот, который я привыкла раньше встречать. И у меня даже было чувство, что я могу изучить какое-то новое зрение. Например, вопрос: принадлежит ли тень объекту или тень – это что-то совершенно другое? И точно так же можно задать себе вопрос: что принадлежит Я, где оно начинается и где кончается?

Великая северная экспедиция

в пятнадцати диорамах


I

Весь мир и Гмелин – выжжены дотла.
Бюджет академический – в распыл,
золой холодной в воздухе застыл,
что лёгкой тенью на ладонь легла.

Он чуял запах гари в волосах.
Дымились нарты. Лайки ездовые
отпрянули, в пожар попав впервые,
и их следы засыпал снежный прах.

Страх был кругом. Когтями рыли норы,
Визжали, гадили собачьи своры
и жрали снег, шарахаясь от плётки,

бежали в снег, всё дальше, в снежный ком
его волос. Стал за ночь стариком.
С небес валились чёрные ошмётки.

III

Он видел: разум, знание – нечётки.
Узор шестиугольников, дендриты,
вмороженные ветви – в них сокрыты
для разума волшебные наводки,

ключи из снега. Ясность этих форм,
разъятая на пелены и складки,
впадающие в никуда осадки
и встречные слои, по воле норм

сложилась образцом в муар теорий.
То был порядок высших категорий
из сеток, вихрей, мишуры, стекла

с эффектом опьянения, в котором
они его влекли своим узором,
легки, как тень растения, крыла.

IV

Легки, как тень растения, крыла,
как я, легки рисунки хвойных веток.
Я только контур из пустых пометок,
тайги штриховка, что меня взяла,

заполнив колебанием до края.
Я рос упрямо, словно зрелый злак.
В словах и видах – прежней грёзы мрак:
нагроможденьем линий оплетая,

всё сходится в одном таланте. Flora
sibirica. Praecisio. Labora.
Латынь картину делает простой

и зримой. Кроме литер настоящих
и линий, прямо в вечность уходящих,
запомнился ему угар густой.

VI

Обугленная хмурая погода.
Квадраты окон из речного льда,
водою закреплённая слюда,
ряды из чётких плиток возле входа –

заслон для тьмы и хлада. Мягкий свет
плыл по столу. На этой широте
в два пополудни снова в темноте
на небосводе звёзды. Жизни нет:

потехе – время, делу – краткий час.
Он спал, как ветвь, как стебель, долговяз,
во сне пускал побеги до восхода,

вновь травы создавал, был снова жив
зелёный луг. Во сне он цвёл, забыв
скукожившиеся четыре года.

VII

Скукожившиеся четыре года:
по ним скользил он вдаль, за шагом шаг,
альпийский лыжник и сибирский маг,
в срединный мир. Манила скорохода

полярная лиса, блестящий мех.
Она рысцой трусила, и привычно
за нею Гмелин шёл, хотя обычно
была прислуга для таких утех,

а он лишь в парике катался мимо.
Теперь же сам в нору скользил незримо,
стрелял – и пулю чувствовал спиной.

Охотник-дичь, он лучше всех на свете.
И сердца стук всё тикает в жилете,
как стрелок затянувшийся простой.

IX

Три сундука исписанной бумаги
вмещали всё, что было по пути
изучено. Его не провести
жонглёрством, колдовством, которым маги

дурачили людей. Он видел нож,
соскальзывавший незаметно мимо,
он видел ноги на углях босыми
и пламя в глотке. Но не проведёшь

того, кто знает истину, уловкой.
Он больше увлекался обстановкой:
одеждой, мундштуками из коряги,

венками на макушках, дымом трав,
с шаманским снаряженьем уравняв
гербарии, укрытые от влаги.

XII

Всё унесло прожорливое пламя.
Сгорали люди, проплавляя лёд,
казалось, что на дно оно влечёт,
со скрежетом круша углы углами.

Вот бивень показался из земли,
что ломом не сломать. Для этой стужи
любой предмет был теплым, и снаружи
всё было ново. Мамонтов везли

ещё Петру в забаву: исполины
в шерсти и плоти. Вынув из трясины,
везли музей украсить их телами.

И сам он стал Сибирью одержим,
и родине своей совсем чужим –
он, надвое разъятый зеркалами.

XV

Весь мир и Гмелин – выжжены дотла.
С небес валились чёрные ошмётки.
Он видел: разум, знание – нечётки,
легки, как тень растения, крыла.

Запомнился ему угар густой,
обугленная хмурая погода.
Скукожившиеся четыре года –
как стрелок затянувшийся простой.

Три сундука исписанной бумаги,
гербарии, укрытые от влаги,
раскрашены, подшиты, сочтены –

всё унесло прожорливое пламя.
Он, надвое разъятый зеркалами,
в себе открыл простор иной страны.


Перевод с немецкого Антона Чёрного