Об одном стихотворении Александра Авербуха

Начну с небольшого лирического отступления. Когда-то я проходил практику в библиотеке города Шверте, и так случилось, что к нам приехал выступить с лекцией сын Мартина Бормана. Лекция была посвящена чувству вины за отца и тому, как с этим жить. Мартин Борман-младший оказался пожилым католическим священником с очень сосредоточенным взглядом, казалось, он смотрел все время внутрь себя, во всяком случае, я так запомнил.

Я встретил его и провел в библиотеку, взяв автограф, который, к сожалению, не сохранился. На лекции он «продвигал» следующую идею: несмотря на все преступления нацизма, нужно найти в себе силы «по-христиански простить отцов и дедов», приняв то, что они – и есть мы, так как ксенофобия и насилие заключены в самой человеческой природе. И только осознавая это наше свойство, можно как-то с ним работать, ему противостоять. Искупления нет, искупление – вся наша жизнь. После осуждения должно последовать прощение. Идея эта показалась слушателям довольно провокационной, и в прессе впоследствии звучали скептические ноты.

Стихотворение Александра Авербуха (украинский поэт, переводчик и литературовед, докторант кафедры славянских языков и литератур Торонтского университета. – Prosodia) живо напомнило мне эту лекцию. Не только его сюжет, но и сама интонация стихотворения такова, что между субъектом речи и читателем выстраивается такая же дистанция, как между лектором и его аудиторией.

Хотя проговариваются вещи очень личные, от первого лица, эта дистанция позволяет произносить их торжественно. Это подчеркивается тем, в каких именно местах Авербух выбирает обозначить паузу с помощью переноса строки. Уже в первой строчке «Я простил себе» пауза в конце строки – но не фразы – драматически оформляет этот жест прощения. По всему стихотворению эти паузы замедляют речь именно там, где присутствует завершенность жеста.


          * * *
я простил себе
прадеда-украинца который ходил погромом на прадеда-еврея
простил прабабку-польку которая рвала косы прабабке-еврейке
я простил себе прадеда-москаля который забрал последний кусок
у прабабки-украинки
я простил прабабку-еврейку которая написала донос на прадеда-украинца

они все сейчас здесь
на последней вечере
моего тела
наваливаются на стол

каждый тянет
за сердце

приподнимается
отрезает шмат
показывает другим – видите
это наше

и я не успеваю спросить каждым оторванным кусочком

за что встаю поперек горла?

ешьте на память о себе
тело мое
пейте из меня дорогие

баба
дед


Стихотворение интонационно четко делится на две части. Вторая часть начинается со строчки «они все сейчас здесь». До этой строчки на небольшом пространстве разворачивается целая история поколения прадедов, передающих по кругу дары ненависти. После нее рисуется сцена жертвоприношения. Первый вопрос и первое сомнение, которое надо обозначить: нужна ли вторая «мифологическая» часть, ведь стихотворение можно было закончить на прадеде-украинце. Сильное высказывание уже произошло, и дальше идет опрокидывание его в миф. Здесь я останавливаю инерцию критического письма и говорю себе, что все-таки вторая часть очень важна.

Это стихотворение не только ставит вопрос: как принять свое прошлое, свою историю, но и своей второй частью показывает, что именно это означает – его принять. Заметим, этот вопрос в России совершенно не проработан, в отличие от той же Германии, где уже в школах – во всяком случае, так было на рубеже 1990-х и 2000-х – постоянно возвращаются к немецкому чувству вины перед всем миром и особенно перед евреями. Это проговаривается, это составляет часть идентичности современного немца. В России вместо этого – искаженный культ предков, культ Великой победы и оправдание преступлений Сталина и ГУЛАГа.

Собственно, культ предков во второй части стихотворения и показан: один из его ключевых ритуалов – жертвоприношение. Герой приносит себя в жертву предкам, и они его едят. В самой близкой к тексту форме это было реализовано у ацтеков: у жертвы вырезали именно сердце. В психологически более эмансипированных формах религиозности это заменилось подношением еды. Христианская символика Евхаристии тоже часто сравнивается с этим ритуалом. Один из первых комментаторов этого текста в соцсетях заметил, что он напоминает переделку сказки о Колобке. Действительно, Колобок «от бабушки ушел, от дедушки ушел» – здесь тоже упоминаются бабушки с дедами, а в конце героя съедают. А ведь сказку о Колобке можно прочитать в рамках культа предков, как анимистический миф: мертвые предки предстают в виде тотемных животных и пытаются поделить жертвенную лепешку – колобок.

Жертвоприношение обеспечивает дальнейшее благополучие племени, плодородие. Напротив, отказ от жертвы приводит к тому, что предки возвращаются из могил, насылают болезни и поражают почву бесплодием. Точно так же возвращаются из могил вытесненные, непроработанные страницы истории – и оборачиваются, например, зверствами в Беларуси. Это именно то, о чем говорил на лекции сын Бормана: моральная эволюция невозможна, если не принять свою историю. Человек способен на самое страшное зло. Если это просто вытеснять, делать вид, что в истории все было прекрасно, то история повторяется, «предки возвращаются». Они возвращаются внутри нас, чтобы о себе напомнить, так как, не принимая историю, мы отрицаем ужасную реальность их опыта, вычеркиваем его из памяти народа.

Любопытно, что предки в стихотворении Авербуха и после смерти продолжают выяснять отношения между собой: каждый демонстрирует другим «шмат сердца» со словами «это наше». Здесь показан внутренний конфликт, раздирающий субъекта речи, ведь дележ территории между предками проходит по линии сердца поэта, причем в буквальном смысле. Это и конфликт идентичности – кем должен ощущать себя герой: украинцем, евреем, поляком или русским – и конфликт христианских и иудейских традиций, характерный для «поэтической мифологии» Авербуха. На острие этого конфликта рождается поэзия: точно так же в «Пророке» Пушкина у героя ангел вынимает сердце, но у Авербуха оно достается не Богу, а роду.

Любопытно, что уже в текущем году в печати появилось схожее стихотворение – «Пир богов» Евгения Вольперта (родился 1 апреля 1978 года в Риге. В 1992 году переехал с семьёй на постоянное жительство в США. Выпускник Ратгерского университета, живёт в Нью-Джерси. – Prosodia).


                             * * *
На пиру богов я был самым желанным гостем.
Ради этого пира отменил все другие встречи.
Между рыбой и мясом и моё выносили тело,
водружали на стол и втыкали под рёбра вилки.

Я сидел за столом и тоже тянулся к блюду.
Отрезал с тела ломти и накладывал на тарелку.
А вокруг меня боги нахваливали, говорили,
что я духом, как камень,
твёрд, а боками нежен.

На пиру богов я сидел за столом, как равный.
Лишь за тело моё перед ними мне было стыдно.
Копошилось на блюде оно, порывалось сползти оттуда
и всё время из страха держало меня за руку.
("Формаслов", 2020)


Можно заметить, что если взять стихотворение Авербуха и изъять первую часть, оставив только миф, то оно максимально приблизится к стихотворению Вольперта. Однако у Авербуха субъект речи пассивно и даже с благодарностью принимает свое уничтожение («пейте из меня дорогие // баба / дед»), а у Вольперта он переживает расщепление и сам участвует в трапезе, испытывая стыд и сочувствие. При том, что оба стихотворения очень открытые, простые и точные, текст Вольперта своей растерянностью субъекта речи представляется более тонким. Он менее в себе уверен и прекрасно обходится без однозначности, которую задает первая часть стихотворения Авербуха.

Совершает ли стихотворение Авербуха, помимо демонстрации собственной проблематики, еще и сугубо поэтическую работу – важный вопрос, ведь легко представить его создание в форме простой схемы из двух шагов: 1) находим тревожную и болезненную тему; 2) разворачиваем ее через мифологию. Такое письмо кажется достаточно манипулятивным и воспроизводимым, особенно на фоне поэтических практик последних пяти лет, когда критика заговорила о феномене «проговаривания травмы». Однако вопрос о границе между этическим и поэтическим не имеет четкого решения. Заостренность этического сама по себе может создавать художественное воздействие большой силы – мы наблюдали это, например, в стихотворении Виталия Пуханова «В Ленинграде, на рассвете», когда не только текст, но и само его обсуждение могли быть прочитаны как часть некоей многоактной античной драмы, в которой соцсети выступили в роли хора. Однако текст Пуханова при всей провокационности значительно сложнее: он играет не только с аудиторией, но и с семантической традицией выбранного метра. Верлибр Авербуха – оголен, очищен от культурной памяти, неизбежно присутствующей в силлабо-тонической поэзии, в этом одновременно его сила и слабость. Сила – потому что такая речь более «бедная», «сирая» – и тем самым беззащитная, в то время, как силлабо-тоника – это культурный доспех поэзии. Слабость – потому что просодические возможности такого текста ограничены и разговор о высказывании становится важнее разговора о самом стихотворении, его форме, что, собственно, и демонстрирует эта рецензия.