Сергей Шабалин. У порога добра и зла…
Геннадй Кацов прочитал новую книгу стихотворений русско-американского поэта Сергея Шабалина «Ада не бойтесь…»
Шабалин С. Ада не бойтесь… М.: Из-во Литературный клуб «Классики XXI века», 2021.
Мы стали старше, но глаза погасшие
теплят далекие каникулы и лето,
когда ночная мгла над Патриаршими
позеленела вдруг и стала лесом.
«Озеро на Патриках»
Ада не бойтесь – коль вы уже в Аду
«Ада не бойтесь…»
Едва написав: «Новая книга русско-американского поэта Сергея Шабалина “Ада не бойтесь”…», - я поймал себя на нескольких неточностях, поэтому начну, как в лучших модернистских традициях, с примечаний.
Прежде всего, о «русско-американском». Владимир Набоков, безусловно, русско-американский литератор, при этом топографическое приложение его поэзии и прозы – небольшие американские городки и провинциальные университеты, а к родному послереволюционному городу отношение специфическое, что вполне ожидаемо: еще в 1924 году о Петрограде, переименованном в Ленинград, он не без сарказма говорит: «Был Петроград — он хуже, / Чем Петербург, не скрою, — / Но не походит он, — / Как ни верти, на Трою: / Зачем же в честь Елены — / Так ласково к тому же / Он вами окрещен?»
Русско-американский поэт Иосиф Бродский открывал Америку с мичиганского Анн-Арбора, закончив свои дни в Нью-Йорке, который описать, как он считал, способен разве что Супермен, если бы тот слагал стихи. Представленная же в его творчестве тема Ленинграда – одна «из» в авторском широком общероссийском контексте. Видимо, благодаря и геодезическим экспедициям, и деревне Норинская, и частым посещениям российской столицы, не говоря уже о перемещениях по миру после эмиграции в США в 1972 году, с неизменным венецианским дискурсом, ориенталистким либо северо-европейским ландшафтами.
В современной русской поэзии широко представлены несколько десятков русско-американских поэтов, и терминологическая размытость «русско-американского» очевидна. Сергей Шабалин – не просто «русско-американский», а московско-нью-йоркский поэт Сергей Шабалин – не просто «русско-американский», а московско-нью-йоркский поэт, чему доказательством все его, практически, сюжетные стихотворения. Родившийся в Москве, Шабалин не расстается в своих текстах с названиями московских улиц и районов, именами станций московского метрополитена и теми местами, которые связаны с его детством и юностью.
Вечный поезд в сторону Планерной.
Я когда-то летел до Сходненской,
а теперь торможу на Тушинской.
«Cходня» рядом, но связь пропала
с грустной рощицей возле дома…
Хорошо, что все живы порознь.
Радуюсь, что живем разрозненно.
Осень ранняя, время позднее
и всего десять лет до Сходненской.
«Подземный романс»
В семнадцать лет, в 1978 году, Сергей вместе с семьей переезжает из Москвы в Нью-Йорк, и в дальнейшем проводит время между этим двумя конечными пунктами своего маршрута.
В Нью-Йорке Шабалин заканчивает художественную школу «Сenter for the Media Arts» и становится дизайнером. По молодости лет, изучает Нью-Йорк с не всегда приглядных сторон, ведь в Городе Большого Яблока объектами пристального интереса могут стать не только Музей дизайна, артшедевры и артефакты. «Свой», найденный им и обживаемый годами крупнейший американский мегаполис, Шабалин тщательно прописывает в стихах, ведя, таким образом, не столько городскую летопись, сколько дневник собственной жизни.
Игра сезонов означала жизнь
у потаенной двери, на пороге
наитий, откровений и пороков.
Случалось, и над пропастью во ржи.
Прощай, ландшафт две тысячи второго,
хмельная правда и нью-йоркский счет,
и наледью мощенная дорога.
Спасибо, что не желтым кирпичом…
«В Централ-парке декабрь…»
Без иллюзий подростка я тоже уеду в Москву,
если только не выпущу дух в госпитальной коляске.
Я исчезну, как сон, но вернусь во плоти, наяву,
без дурацких понтов и финтов в опереточной маске.
А Маяк не погас. Он на месте привычном стоит,
над пустынной Тверской и умолкшим театром Сатиры.
Там сегодня пустые ряды и театр закрыт —
он угрюм, как частичка большого, несчастного мира.
9 апреля 2020 (В разгар эпидемии коронавируса в Нью-Йорке). «Письмо в Москву»
Причем, погружаясь в пессимистический фон и вникая в маргинальные детали видеоклипов, которые силлабо-тоническим, нередко раздраженным письмом насыщает Шабалин, хочется произнести «чума на оба ваших дома!», всуе помянув шекспировских и Монтекки, и Капулетти.
На сирень моторами гудят,
беспощадно выхлопами травят.
Для нее нью-йоркский воздух — яд
или ад — с чем дерево поздравить?
Быть мишенью, да в чужой стране
и ворона белая не станет.
А вакантных мест в Нью-Йорке нет
(для сиреней), и она завянет.
«Сирень в Нью-Йорке»
Дело в том, что в глубине души относясь к обоим городам с симпатией, если не с искренней любовью, Шабалин использует апофатический метод, определяемый в богословских практиках, как негативная теология. Во всяком соприкосновении с Москвой и Нью-Йорком поэт выражает их сущности путем отрицания любого из возможных положительных определений Во всяком соприкосновении с Москвой и Нью-Йорком поэт выражает их сущности путем отрицания любого из возможных положительных определений. В случае познания Бога это означает, что всякое определение ему несоизмеримо и отрицается, поскольку Богом быть не может, им не является. Очевидно, отрицательные перечни (не об эпитетах речь, а скорее о структурных составляющих, минорных регистрах и интонации), приложимые к этим городам, вплоть до вынесенного в заголовок определения «Ад», негативны потому, что они и представления о них Шабалиным – вещи несоизмеримые. Как писал Ст. Ежи Лец: «В действительности все совсем не так, как на самом деле».
… Эфемерен бог,
что одарил тебя лицом и ростом.
А вот — с воображением слабо...
Кроме того, мой многогранный космос
не бездна для тебя, не волшебство —
А стало быть, напрасны уверенья,
но у меня остался небосвод
и облака в закатном опереньи...
«Мне ни к чему твое больное эго»
Вообще, о чем это предупреждение в названии книги, уверенный совет бывалого, пояснительная записка к тревожному сущему и опасно-утомительному существованию? Или это – призыв к самому Богу, с почтительным обращением на «вы»: «Ада не бойтесь!»?
Откуда это знание Ада? Ведь Шабалин принадлежит к поколению, которое не участвовало в войнах – вьетнамская далеко позади, да и афганская с двумя иракскими прошли мимо. Его не захватывали в Сирии в заложники террористы ИГИЛ и не угрожали отрубить голову в случае неуплаты Госдепом выкупа; он не находился 11 сентября 2001 года ни в одном из зданий-близнецов Всемирного Торгового Центра в Нью-Йорке (муж моей родной сестры в тот день вышел в свою рабочую смену и спасся, выжил); и его, белого, не били бейсбольными битами во время расовых волнений в нью-йоркском СОХО летом 2020 года.
… А на развязках (что к бойкоту
шоссе ведут) — чтоб стерлась память,
расставлены фаланги копов.
И мертвые стоят с серпами...
«Ярмарка в Нью-Йорке»
Откуда – Ад, если сегодня жизнь ньюйоркца и москвича далека от обреченной планиды грешников и злодеев, по свидетельству Данте, поджариваемых чертями на сковородках? Даже в эпоху пандемии коронавируса, даже в удушливой атмосфере политической корректности в одном случае, и прогрессирующей автократии в другом.
Видимо и здесь – несовпадение поэтического ожидания с действительностью, апофатическое несоответствие между тем, во что упирается взгляд поэта в реальности и это прочитывает, и неким абсолютом, идеализированным городом-топосом-садом, каким поэту Москву хотелось бы видеть, и каким Нью-Йорк ему представляется.
В нашей АДОсфере и жить не в кайф
и дать дуба, увы, не ново...
«Бакунинская, 58»
Равно так же вписывается в книгу еще одна дуалистическая тема, в ином континууме – беспечное детство, проведенное в Москве, и бытие взрослого человека, со всей тяжестью ответственности и прозябанием в паутине социальных условностей, в городских границах Нью-Йорка и Москвы, взрослевших вместе с автором «Ада не бойтесь…».
Ночной экспресс играл тяжелый рок
на бесконечном грифе ржавых шпал.
Меня не ждал предутренний Нью-Йорк,
и я его, горбатого, не ждал.
«Возвращение»
Идеальный, опоэтизированный город – и мегаполис, давящий сиренами горслужб, законами и своим порядком, как в той же мере – воспоминания об оставленном (словно игрушка, заброшенная на чердак) детстве и непереносимом грузе зрелости, всех этих взрослых и наступивших как-то сразу лет. Такая проблематика, уход от оседлости и охота не к перемене мест вообще, а к неизбывной рокировке конкретных, знаковых в судьбе городов – то самое неизбежное, ежедневно ощущаемое в виде неприглядного труда по освоению собственной судьбы, и расставленное, как метки, в каждом, практически, стихотворении Шабалина. И что, условно говоря, как труд Сизифа, нескончаемо вносит в будни тяжелый запах пота и раскаленного добела адового котла.
Путешествие тяжелей вдвойне. Здесь не один, как для джойсовского Улисса Дублин, со всей его лезущей в глаза центонностью, пропавшими людьми и событиями, словно в лингвистической фигуре эллипсисе – намеренно пропущенные, незамеченные в своей потерянности слова.
Ну, а нам... Нам что делать далее —
как доплыть чрез все «не могу»
до вечерних огней Рузвельт Айленда,
что зажглись на другом берегу?
«Парк скульптур»
Шабалину «повезло»: у него два Дублина, а возвращение в одну из Итак – очередное в круговороте возвращений, где языки, русский и английский, не смешиваются так же, как жизнь невозможно смешать со смертью.
Сценарист разъяснит потом
каждый кадр и понять поможет
бег назад из морга в роддом
мимо смерти. И жизни тоже...
«Черная карта»
Другое дело, что воспринимая свой травелог, как ежедневный спуск Орфея в Ад, вряд ли можно быть твердо уверенным, что жизнь чем-то от смерти отличается.
Взял билет назло погоде ветреной
и в иллюминаторе, спросонья,
разглядел разметки Шереметьево...
Надоело? Снова на Гудзоне.
«Амулет»
Поэт-метареалист Александр Еременко в отзыве на третью книгу Шабалина «Новые тексты для балалайки», дает автору такую характеристику: «Это яркий урбанист последней волны». Готов согласиться, если под «последней волной» имеется в виду цунами.
Все эти рассуждения можно было бы легко ввести в мифо-поэтическую, хрестоматийную тему «возвращений», рассматривай мы зигзаги судьбы Сергея Шабалина, и цитируя в этой связи тексты из его книги. Но взятые порознь и вместе, стихотворения в книге «Ада не бойтесь…» – семиотически шире и возвращений, и кочевья, и оседлости.
… Я себя перестал узнавать,
слишком долго вращаясь в холодной орбите земшара.
«Мы увидимся снова…»
В этих текстах удивительное сочетание простоты, ясности высказывания на поверхности (на уровне синтаксиса и лексики – то с уклоном в бытовую, то в архетипическую), с расслоением смыслов, с двоением ракурсов, с мгновенной сменой оптики, к которой читатель едва успевает привыкнуть. И это создает эффект отстранения, недоступной глазу в сути своей некоей целостной картины мира, по-импрессионистски размытой в деталях и впечатляющей на общем плане.
И листья кленов пристают как ласты
К подошвам нашим и хрустят, как хлопья...
Ко дну залива медленным балластом
плывут дождливых месяцев циклопы.
«В прибрежном парке…»
В этой загадочной системности Шабалина, проникновении семантических конструкций в причинно-следственные связи поэтического сказа видится родство со строением стихов Ивана Жданова, своим творчеством доказавшим возможность существования западно-европейского барокко в русской поэзии.
Открытый гроб – последняя сума
отождествленья с непрозревшим миром.
А за окном выл Виллидж, и зима
англоязычна, но переводима
штампованные шарики толпы
катила в лузы метрополитена.
Farewell to Brodsky
Такие, своего рода, эксплицитно выраженные рефлексии по самым важным метафизическим аспектам жизни-смерти, выводят риторику в текстах Шабалина на полифонический уровень. Причем, не столько в оппозициях смерть-жизнь, ад-рай, хаос-баланс, сколько в монохромной плоскости, вроде: все есть прах, а значит, смерти нет; свет, как бессмертие, и огонек, как бытие в его бесконечном изводе:
Кажется очевидным: замкнулся круг,
нет ни огня, ни света в конце тоннеля.
Но огонька случайный прохожий попросит вдруг
и сигаретку протянет просто, без всякой цели...
«Ада не бойтесь…»
В этих самих себя порождающих смыслах, как и в рождении живого из живого, есть надежда на выход. Так в математике минус на минус дает плюс, а сходное с подобным отталкиваются, тем самым доказывая существование незримого всесильного магнитного поля.
Да, пустоцвет, конечно, но пусть цветет,
словно заряд граффити в ночном парадном.
«Ада не бойтесь»
Вполне вероятно, что призыв автора не бояться Ада происходит не столько из знания о том, что с нашим опытом выживания в земном аду нам бояться уже нечего, а благодаря уверенности в том, что его, Ада, просто-напросто, нет. Здесь его нет, поскольку все зависит от угла зрения, пристальности взгляда, количества выпитого алкоголя, трезвого образа жизни, идеалистической веры в то, что красота спасет мир достоевского:
Мне ни к чему твое больное эго —
Мне своего хватает. Мне нужна
инъекция полуночного снега
в пробирке почерневшего окна.
«Мне ни к чему…»
И там Ада – нет, поскольку смерти нет, а есть прах, да и жизнь втягивается в черную пустоту квадрата, на дне которого всех встречает не апостол Петр, как, возможно, наверху; не черт, каким нам его рисуют, а улыбающийся Казимир Северинович Малевич. По-свойски тебя встречает, приветствуя с южным акцентом: «Прошу пана до гиляки!» И потому, что поляк по происхождению, и потому, что квадрат не черный, а белый. И потому, что Ада не боится: ни в аду на земле, ни в Москве, ни в Нью-Йорке:
Резюмировать век номер двадцать совсем нелегко.
Несмотря на подробный архив вне границ и пределов,
белых пятен немерено. Скажем, Малевич и Ко.
Может, черный квадрат — на поверку овал, и он белый?
«Конец»
Читать по теме:
Неопочвенники, или Кукушата гнезда Кузнецова
Ядро неопочвеннического религиозного направления в условно молодой поэзии сегодня - московская поэтическая группа «Разговор», основанная в 2006 году в Москве. В нее вошли поэты Григорий Шувалов, Александр Дьячков, Николай Дегтерёв, Александр Иванов. Поэт и критик Анна Аликевич попыталась разобраться в наследии и трансформациях этой группы.
Леонид Аронзон: Пушкин скачет на коне
85 лет назад, 24 марта 1939 года, Родился Леонид Аронзон. Очередной материал «Русской поэтической пушкинианы» посвящен стихотворению Леонида Аронзона, в котором Пушкин оказывается творцом вселенной.