Сказка, рассказанная не до конца: о книге Евгения Сошкина «Нищенка в Дели»
Новая книга стихов Евгения Сошкина, только что вышедшая в издательстве «Новое литературное обозрение», создает полусказочный мир, который закрыт от читателей, но оставляет им надежду проникнуть в него.
Сошкин Е. Нищенка в Дели. / Евгений Сошкин; предисл. А. Ровинского. – М.: Новое литературное обозрение, 2022. (Серия «Новая поэзия»)
Евгений Сошкин – филолог, исследователь творчества Осипа Мандельштама и Анны Горенко, автор статей по истории и теории литературы. Однако литературоведческая деятельность, кажется, не мешает Сошкину-поэту. Как пишет Ольга Девш в своём обзоре в журнале «Знамя» (№2, 2020), «его стихи свободны от узкоспециальных манёвров, отсутствует страдание слов ради высшей цели». Свобода поэзии Сошкина выражается и в экспериментах с жанрами (от дифирамба до древнего чукотского эпоса), и в его способе конструирования текста:
выглядело всё натурально
приятель говорил будем здоровы
картошка выпускала пар
муха металась в торшере
вратарь как можно было догадаться проклинал
полузащитника
новое лицо прикуривало от конфорки
звёзды не уступали самим себе в яркости
Постоянное ощущение, на которое работает «Нищенка в Дели», – непонятность и непредсказуемость. Художественный мир книги наполнен странными явлениями и событиями, постоянно разрушающими читательские ожидания. Этот мир состоит из двух планов – реального и фантастического – которые не имеют чёткого определения или границы. Сказочное и обыденное вступают в контакт в нашем восприятии и разрушают, деавтоматизируют друг друга и наши представления о них.
Материал, из которого собрана «Нищенка в Дели», очень разнороден. Классические формы (баллада, элегия, дифирамб) соседствуют со свободно организованными текстами. Сборник включает в себя стихи со сказочными сюжетами, стихи-фрагменты, истории о мифологических героях, тексты-размышления, стихотворные циклы.
Эту хаотичность в устройстве книги автор выдерживает на всём её протяжении. Можно предположить, что стихи, написанные в разные годы, объединены под одной обложкой как результат определённого периода авторской работы. Есть, тем не менее, одна особенность, которая говорит в пользу существования общей идеи: отдельные стихотворения воспроизводят сам сборник в миниатюре.
Сказочное у Сошкина всегда снижено, проникнуто бытовым началом. Эффект удивления остаётся, но меняется его характер: мы удивляемся не волшебству, а неожиданному сходству между бытовыми ситуациями волшебного и нашего мира. Нам приходится заново узнавать, например, о жизни Садко на морском дне, лишённой оттенка неизведанности:
ворочусь на землю
срублю колодезь
да и женюсь на колодезной деве
без этих фокусов
(«есть под морем спальный чертог…»)
Обыденное тоже подвергается трансформации – здесь освобождающим инструментом служит либо создающее тревогу умолчание, либо проговаривание странной, «сломанной» реальности. В ней смешано вечное и случайное, рядовое и сверхъестественное. Субъектом такой реальности может оказаться не только человек, но и животное, и вообще любой объект.
Например, стихотворение «последним что различила фара…» целиком представляет описание момента смертельной аварии «глазами» автомобильной фары:
последним что различила фара
совершенно целая
повиснув на нервных волокнах
была спрессованная в синеву голубизна
как бы трехмерная диаграмма хруста
бесконечно извилистая
но столь же и четкая
подставленная
как слуховой канал
морю клаксонов
несущему строительные леса
с их строителями и прорабами
всё это вперебивку с буквально уже морскими
фрагментами
большими дельфинятами сбитыми водным
транспортом
серебристыми тарелками из-под шашлыка
Это хаос слуховых и зрительных образов: голубой цвет, хруст, клаксоны, строители, загадочные «морские фрагменты», сбитые дельфинята и т.д. Невозможно понять, что из этого действительно находится в поле зрения, а что ассоциативно подсказано погибающей памятью, обломками сознания. В конце стихотворения оказывается, что ничего этого фара не видела. Всё, что остаётся у читателя – апокалиптическая бессмыслица картинок, которые то ли были, то ли нет.
Общая ненадёжность, призрачность свойственна всему, что мы видим или слышим через субъекта, сюжет или картину. Стихотворение «Королева предаётся воспоминаниям» с самого начала не просто вызывает у читателя недоверие, а открыто предупреждает, что доверять тексту не стоит:
в августе королева-мать резко сдала
координация движений нарушилась
речь нарушилась
Завязка сюжета характерна для поэзии, относимой сегодня к новому эпосу и представленной, например, Арсением Ровинским: королева-мать введена в текст спонтанно, и мы понятия не имеем, в какой стране и эпохе происходит действие или как жила королева до августа. Однако здесь речь идёт не только о недоговорённости. Нам сразу сообщается, что речь героя может быть неадекватна, поэтому до конца стихотворения остаётся неясным, действительно ли хоть что-то из повествуемого королевой – правда. Каждая сюжетная лакуна возведена в квадрат – часть информации скрыта от нас рассказчиком/автором, остальное же может быть результатом искажённой речи и памяти героини.
Странность и недосказанность событий выполняют у Сошкина несколько важных задач. Во-первых, исчезает инерция чтения – нам приходится постоянно следить за текстом, настраивать на него своё восприятие. Во-вторых, лакуны увеличивают семантическую ёмкость текста. Например, фраза «речь нарушилась» в пунктирном контексте может восприниматься глубже – нарушена не только речь королевы, но и речь вообще, и нам предстоит восстанавливать её из того, что осталось. Наконец, меняются сами отношения между текстом и читателем: стихотворение не объясняет, а побуждает нас уходить от его примитивного восприятия, участвовать в создании сложных смыслов.
Сюжеты «Нищенки в Дели» требуют соответствующего языка: непонятность и «случайность» воплощаются в стилевой эклектичности лексики. Архаизмы перемешаны с понятиями современного мира («господин префект» – «хромосомы», «писчая бумага» – «девайсное искусство»), литературные отсылки с библейскими («евгений онегин» – «геенна огненная»); иногда слова или выражения теряют знакомый облик, физически воплощая потерю прежнего смысла («грехопарение», «мадам клюко»). Некоторые стихотворения явно косноязычны, синтаксически неловки и по ритму близки к повседневной речи. В таких стихах неточная рифмовка только усиливает впечатление непоэтического высказывания:
журавли на озере Ху́ла кукурузную дань сбирали
амбарами на колесах люди доставляли ее
откупаясь от этих воздушных пиратов
чтоб долину не обратили в жнивье
а после все эти зерна хлопьями опускались
так и не достигая земли и воды
витая как споры в фильмах про апокалипсис
где последние люди разбивают первые сады
(«Журавли накануне»)
Фрагментарность текстов, их герметичность отчасти компенсируются сюжетом – может быть, поэтому в сборнике Сошкина много повествовательных, сюжетно законченных текстов. Там же, где событийный каркас отсутствует, угадывается субъект, который воплощён в ситуативном поведении, эмоции, дан в одной или нескольких чертах – но достаточно объёмно, чтобы опознать его и почувствовать с ним связь:
бывало поболит-поболит и перестанет
конечно поболит но потом перестанет
вот так значит заболит и уже не пройдет
жизнь пройдет а боль не пройдет
(«бывало поболит-поболит и перестанет»)
Здесь нет ни сюжета, ни картинки, на которые можно было бы опереться, поэтому точкой подключения становится чувство подразумеваемого субъекта. Стихотворение говорит о человеческой боли, и отсутствие конкретики помогает читателю вписать в него любой собственный опыт «боления». Принимая недоговорённость, странность, неправдоподобность текста, мы получаем возможность подключиться к нему и узнать/не узнать в Чужом себя, даже если речь идёт не о человеке:
поздно вечером товарищ лев
рассказывает о своей нубийской невесте
как ждет его как считает закаты
на рожки да ножки счет закатам ведет
морж хороший товарищ
не хочет показать недоверия
(«заслуженный морж берет под козырек…»)
Книга Евгения Сошкина и её отдельные части устроены так, что для их восприятия читателю необходимо примириться с тем, что многое из прочитанного так и останется непонятным. Текст будет ускользать от понимания, картинка не достраиваться. При этом каждое стихотворение не только предлагает терпеливому читателю новый способ восприятия смыслов, накопленных нашей историей и культурой, но и приглашает нас к поиску собственных. Странный поэтический мир книги разрозненностью и тщетностью похож на нашу реальность: познавая его, мы познаём себя. Принять недосказанность мира – значит согласиться, что мы не являемся его центром, и он не должен всегда быть нам понятен или оправдывать наши ожидания. Сегодняшние события показывают, что об этом важно помнить.
Евгений Сошкин – филолог, исследователь творчества Осипа Мандельштама и Анны Горенко, автор статей по истории и теории литературы. Однако литературоведческая деятельность, кажется, не мешает Сошкину-поэту. Как пишет Ольга Девш в своём обзоре в журнале «Знамя» (№2, 2020), «его стихи свободны от узкоспециальных манёвров, отсутствует страдание слов ради высшей цели». Свобода поэзии Сошкина выражается и в экспериментах с жанрами (от дифирамба до древнего чукотского эпоса), и в его способе конструирования текста:
выглядело всё натурально
приятель говорил будем здоровы
картошка выпускала пар
муха металась в торшере
вратарь как можно было догадаться проклинал
полузащитника
новое лицо прикуривало от конфорки
звёзды не уступали самим себе в яркости
Структура книги как воплощение идеи
Постоянное ощущение, на которое работает «Нищенка в Дели», – непонятность и непредсказуемость. Художественный мир книги наполнен странными явлениями и событиями, постоянно разрушающими читательские ожидания. Этот мир состоит из двух планов – реального и фантастического – которые не имеют чёткого определения или границы. Сказочное и обыденное вступают в контакт в нашем восприятии и разрушают, деавтоматизируют друг друга и наши представления о них.
Материал, из которого собрана «Нищенка в Дели», очень разнороден. Классические формы (баллада, элегия, дифирамб) соседствуют со свободно организованными текстами. Сборник включает в себя стихи со сказочными сюжетами, стихи-фрагменты, истории о мифологических героях, тексты-размышления, стихотворные циклы.
Эту хаотичность в устройстве книги автор выдерживает на всём её протяжении. Можно предположить, что стихи, написанные в разные годы, объединены под одной обложкой как результат определённого периода авторской работы. Есть, тем не менее, одна особенность, которая говорит в пользу существования общей идеи: отдельные стихотворения воспроизводят сам сборник в миниатюре.
Пересмотр понятий сказочного и обыденного
Сказочное у Сошкина всегда снижено, проникнуто бытовым началом. Эффект удивления остаётся, но меняется его характер: мы удивляемся не волшебству, а неожиданному сходству между бытовыми ситуациями волшебного и нашего мира. Нам приходится заново узнавать, например, о жизни Садко на морском дне, лишённой оттенка неизведанности:
ворочусь на землю
срублю колодезь
да и женюсь на колодезной деве
без этих фокусов
(«есть под морем спальный чертог…»)
Обыденное тоже подвергается трансформации – здесь освобождающим инструментом служит либо создающее тревогу умолчание, либо проговаривание странной, «сломанной» реальности. В ней смешано вечное и случайное, рядовое и сверхъестественное. Субъектом такой реальности может оказаться не только человек, но и животное, и вообще любой объект.
Например, стихотворение «последним что различила фара…» целиком представляет описание момента смертельной аварии «глазами» автомобильной фары:
последним что различила фара
совершенно целая
повиснув на нервных волокнах
была спрессованная в синеву голубизна
как бы трехмерная диаграмма хруста
бесконечно извилистая
но столь же и четкая
подставленная
как слуховой канал
морю клаксонов
несущему строительные леса
с их строителями и прорабами
всё это вперебивку с буквально уже морскими
фрагментами
большими дельфинятами сбитыми водным
транспортом
серебристыми тарелками из-под шашлыка
Это хаос слуховых и зрительных образов: голубой цвет, хруст, клаксоны, строители, загадочные «морские фрагменты», сбитые дельфинята и т.д. Невозможно понять, что из этого действительно находится в поле зрения, а что ассоциативно подсказано погибающей памятью, обломками сознания. В конце стихотворения оказывается, что ничего этого фара не видела. Всё, что остаётся у читателя – апокалиптическая бессмыслица картинок, которые то ли были, то ли нет.
Ненадёжный рассказчик и странный язык
Общая ненадёжность, призрачность свойственна всему, что мы видим или слышим через субъекта, сюжет или картину. Стихотворение «Королева предаётся воспоминаниям» с самого начала не просто вызывает у читателя недоверие, а открыто предупреждает, что доверять тексту не стоит:
в августе королева-мать резко сдала
координация движений нарушилась
речь нарушилась
Завязка сюжета характерна для поэзии, относимой сегодня к новому эпосу и представленной, например, Арсением Ровинским: королева-мать введена в текст спонтанно, и мы понятия не имеем, в какой стране и эпохе происходит действие или как жила королева до августа. Однако здесь речь идёт не только о недоговорённости. Нам сразу сообщается, что речь героя может быть неадекватна, поэтому до конца стихотворения остаётся неясным, действительно ли хоть что-то из повествуемого королевой – правда. Каждая сюжетная лакуна возведена в квадрат – часть информации скрыта от нас рассказчиком/автором, остальное же может быть результатом искажённой речи и памяти героини.
Странность и недосказанность событий выполняют у Сошкина несколько важных задач. Во-первых, исчезает инерция чтения – нам приходится постоянно следить за текстом, настраивать на него своё восприятие. Во-вторых, лакуны увеличивают семантическую ёмкость текста. Например, фраза «речь нарушилась» в пунктирном контексте может восприниматься глубже – нарушена не только речь королевы, но и речь вообще, и нам предстоит восстанавливать её из того, что осталось. Наконец, меняются сами отношения между текстом и читателем: стихотворение не объясняет, а побуждает нас уходить от его примитивного восприятия, участвовать в создании сложных смыслов.
Сюжеты «Нищенки в Дели» требуют соответствующего языка: непонятность и «случайность» воплощаются в стилевой эклектичности лексики. Архаизмы перемешаны с понятиями современного мира («господин префект» – «хромосомы», «писчая бумага» – «девайсное искусство»), литературные отсылки с библейскими («евгений онегин» – «геенна огненная»); иногда слова или выражения теряют знакомый облик, физически воплощая потерю прежнего смысла («грехопарение», «мадам клюко»). Некоторые стихотворения явно косноязычны, синтаксически неловки и по ритму близки к повседневной речи. В таких стихах неточная рифмовка только усиливает впечатление непоэтического высказывания:
журавли на озере Ху́ла кукурузную дань сбирали
амбарами на колесах люди доставляли ее
откупаясь от этих воздушных пиратов
чтоб долину не обратили в жнивье
а после все эти зерна хлопьями опускались
так и не достигая земли и воды
витая как споры в фильмах про апокалипсис
где последние люди разбивают первые сады
(«Журавли накануне»)
Связь с Чужим через ситуацию
Фрагментарность текстов, их герметичность отчасти компенсируются сюжетом – может быть, поэтому в сборнике Сошкина много повествовательных, сюжетно законченных текстов. Там же, где событийный каркас отсутствует, угадывается субъект, который воплощён в ситуативном поведении, эмоции, дан в одной или нескольких чертах – но достаточно объёмно, чтобы опознать его и почувствовать с ним связь:
бывало поболит-поболит и перестанет
конечно поболит но потом перестанет
вот так значит заболит и уже не пройдет
жизнь пройдет а боль не пройдет
(«бывало поболит-поболит и перестанет»)
Здесь нет ни сюжета, ни картинки, на которые можно было бы опереться, поэтому точкой подключения становится чувство подразумеваемого субъекта. Стихотворение говорит о человеческой боли, и отсутствие конкретики помогает читателю вписать в него любой собственный опыт «боления». Принимая недоговорённость, странность, неправдоподобность текста, мы получаем возможность подключиться к нему и узнать/не узнать в Чужом себя, даже если речь идёт не о человеке:
поздно вечером товарищ лев
рассказывает о своей нубийской невесте
как ждет его как считает закаты
на рожки да ножки счет закатам ведет
морж хороший товарищ
не хочет показать недоверия
(«заслуженный морж берет под козырек…»)
«Нищенка в Дели» как инструмент самопознания
Книга Евгения Сошкина и её отдельные части устроены так, что для их восприятия читателю необходимо примириться с тем, что многое из прочитанного так и останется непонятным. Текст будет ускользать от понимания, картинка не достраиваться. При этом каждое стихотворение не только предлагает терпеливому читателю новый способ восприятия смыслов, накопленных нашей историей и культурой, но и приглашает нас к поиску собственных. Странный поэтический мир книги разрозненностью и тщетностью похож на нашу реальность: познавая его, мы познаём себя. Принять недосказанность мира – значит согласиться, что мы не являемся его центром, и он не должен всегда быть нам понятен или оправдывать наши ожидания. Сегодняшние события показывают, что об этом важно помнить.