Светлана Михеева: «Я следую за иррациональной силой, которой доверяю»

Светлана Анатольевна Михеева родилась в 1975 году в Иркутске. Окончила Литературный институт им. Горького (отделение поэзии). Поэт, прозаик, эссеист, критик. Работает главредом регионального проекта «Московский комсомолец Байкал». Руководит Иркутским региональным представительством Союза российских писателей. Автор одиннадцати книг: трех книг художественной прозы, пяти книг стихов – «Происхождение зеркала» (Иркутск, 2009), «Отблески на холме» (Москва, 2014), «Яблоко-тишина» (Москва, 2015); «На зимние квартиры» (Москва, 2018), «Воображая лес» (Иркутск, 2021). Выпустила также две книги эссеистики и детскую сказку. Произведения публиковались в журналах Prosodia, «Дружба народов», «Октябрь», «Интерпоэзия», «Сибирские огни», «Волга», «Урал», «Плавучий мост», «Лиterraтура», «Формаслов» и др. Участник многих литературных фестивалей. Лауреат международного Волошинского литературного конкурса, премии им. Сергея Иоффе (Иркутск), премии Сергея Аксакова (Оренбург).  Один из организаторов иркутского проекта «Поэты в городе», составитель и редактор книг иркутской поэтической серии «Скрепка», книг серии «Переплет». Живет в Иркутске.

Вы всегда можете объяснить, о чем ваши стихи? Или стихи не должны быть объяснены?

Как будто бы стихотворение объяснено уже тем, что написано: поэт раскрывает сущность некоего объекта, какой-то тревожащей его возможности. До конца не ясно, что это за объект, но у него стараниями поэта есть границы, некая проявленность, видимость, слышимость. Я воспроизвожу что-то с помощью тех инструментов, которыми владею в узнаваемой действительности, и не без надежды, что это сделает мое важное хотя бы отчасти важным для других. Так что часто «объяснять» для автора звучит как «оправдывать»: он же, вроде, уже все сказал…

Но для меня стихотворение готово, когда я сама его осознала. Его можно и нужно интерпретировать – иначе невозможно до конца присвоить (оно не кажется собственностью, каким-то «личным» объектом). И конечно, я могу объяснить свои стихи. Но это не те формальные объяснения, которые делают стихотворение статичным, удобоваримым, как пюре, – и которых обычно от автора ждут. Наоборот, они только всё усугубляют, стихотворение становится еще менее охватным и понятным. Я, наверное, объясняю его не читателю, а в первую очередь себе. Но это не высокомерие, просто когда что-то написано, то автор тоже автоматически становится читателем – первым читателем. Первым человеком в райском саду этого стихотворения.

Вообще объяснение – это же соучастие. Редкая удача – встретить читателя-соучастника. Если бы я встретила такого, то пристала бы к нему с требованием заново объяснить мои стихи.

Меняется ли замысел стихотворения по мере его написания?

Начиная, никогда не знаешь, что получится и получится ли вообще. Замысел для поэта – всего лишь желание сказать. И если иметь в виду, что поэзия – это поиск собственной речевой ситуации, в которой проблема, будоражащая автора, может быть решена или описана, то ничто, никакое желание и никакой план, ровным счетом ничего не гарантируют.

Проблема – это, условно, некая большая тема, будоражащая автора. У меня есть такие темы, я о них знаю. Например, тема вечного возвращения, которой отчасти будет посвящена новая книга стихов. И эта «программа поэта» работает на вычленение подходящего материала, и на поиск волшебного, единственно подходящего, механизма сцепления слов в некое гармоническое целое, условно – в некоторое подобие совершенства, что ли. Стихотворение как и любое целое – это не сумма частей. Более того, стихотворение никогда не окончательно – то, что я фиксирую это лишь одна из возможностей ему быть таковым, каким оно получилось. Лучшие слова в лучшем порядке? Конечно. Но могут быть и вариации. В любой момент я могу понять, что все совсем не так, стихотворение, которое пишется, совсем не о том. В каком-то смысле я следую за некой иррациональной силой, которой доверяю.

Может быть, мой общий замысел каждый раз – раскрыть неочевидную красоту и допустить существование чего-то большего, чем мы сами, объединившись с ним в моменте стихотворения. На большее трудно и рассчитывать.

Перечитываете ли вы свои стихи, а перечитывая, находите ли в них новые смыслы? Меняете ли текст со временем?

Перечитываю кое-что. Вижу новые смыслы. Удивляюсь, что это не открылось мне раньше. Благодарю немыслимые силы, которые наделяют стихи большой смысловой подвижностью. Но меняю что-то редко, хотя и бывает. Даже устоявшийся текст иногда как будто сам предлагает какое-то более точное решение себя. Слово меняешь, например, внезапно произносишь при чтении на каком-нибудь вечере, например.

Можно ли ваше творчество разделить на этапы? Есть ли такое стихотворение, после которого вы стали другой?

Наверное, мои этапы – это книги. Но лишь как некая формальность, конечно. В общем-то я плавный человек.

Но если поэтическое творчество все-таки как-то делить, что я бы скорее разделила его вот чем: после того как я начала писать эссе, оно вошло в следующую фазу, когда серьезно занялась прозой – в следующую, а когда дошла до детской литературы (не отменяя ничего предыдущего) – в следующую. Все эти непоэтические вещи формируют меня как поэта. Ну и наоборот.

Подозреваю, что каждое написанное стихотворение меняет поэта – дополняет. Естественно же: удочку забрасываешь в какие-то марианские впадины – и что там? – вытаскиваешь то одно, то другое.

Может ли поэзия кому-то помочь?

Как и все, что создается в гармоническом порыве, – стихии успокаивает, акценты смещает и так далее. Чистосердечная талантливая богатая поэзия действует благотворно на всё.

В том числе, автор помогает самому себе. Кто-то называет такой эффект терапией. Хотя это очень грубо, неточно и не отражает, как мне кажется, сути явления: просто талант не оставит человека в покое, если не начать практиковать. Как при шаманской болезни. Что очень справедливо с точки зрения энергий – если тебе дано, то ты должен это освоить, воспользоваться этим. Ну вот, начинаешь писать – и себе уже помог.

Помогают ли стихи читателю? Да. Но как это происходит в каждом конкретном случае? Мне кажется, что авторы полны иллюзий, будто читатель понимает его произведения так же, как и он сам. Но увы, они, автор и читатель, действуют не в одном концептуальном поле. Даже мотивация к поэзии может быть разной: например, читатель хочет увидеть мир, для которого установлены границы, а оригинальный и неудержимый автор часто хочет в той или иной степени разрушить свои границы, границы текста, границы читателя, навалять ему даже, чтобы страдал. И действенность искусства – всегда вопрос сложного баланса. Иногда я страдаю, читая что-то – но это помогает мне в чем-то.

Есть ли у вас поэтические единомышленники – среди современников, в прошлом? Как вы думаете, важно ли иметь единомышленников на каком-то жизненном этапе, важно быть частью какой-то группировки?

Все поэты, работающие на пределе, верные своему дару, а не социальным требованиям и концепциям, мои единомышленники. Мне они все интересны, живые и ушедшие. А больше мне от них ничего и не надо.

Важно быть частью сообщества, а не группировки, конечно. Группировка защищает какие-то свои интересы, это сугубо прагматичное и агрессивное образование. В сообществе ты никому ничего не должен, так же как никто ничего не должен тебе, взаимодействие происходит на условиях полной добровольности.

Есть профессиональные сообщества, союзы, которые чуть ближе к группировкам. Но я реалист и понимаю, что это лишь такая формальная возможность учитывать разные интересы. Непосредственно к творчеству она имеет небольшое отношение. Но к творчеству никакие стандартные, формальные объединения вообще отношения не имеют.

Что дает импульс к работе (подслушанное, увиденное, запах)?

Я не верю во вдохновение как в некий волшебный пендель. Думаю, что вдохновение – это особый род внимательности. Наблюдаешь, собираешь ощущения, словечки. Появляется какое-то общее чувство. Я бы назвала его «квалиа» – имеется такой термин в аналитической философии, который обозначает приватный, частный опыт: то есть нечто личное, то, что ты должен и готов сделать всеобщим. Импульс – это спокойный момент, когда понимаешь, что надо уже это дело начинать. В этот момент я как будто вспоминаю что-то, ловлю какой-то сигнал вывести некую возможность из зоны маргинальности.

Используете ли ручку или пишете сразу на компьютере? Есть ли у вас блокнот? Записываете ли подслушанное или запоминаете?

У меня есть блокноты, целый архив, куда записываю услышанное и все, что в голову приходит, что прибежало, прибилось: строчки, кусочки. Мысли всякие. Мало что запоминаю, все записываю. Очень люблю блокноты.

Когда сочиняю, то пишу сразу на компьютере. Привыкла, находясь в журналистской профессии тридцать лет. Печатные буквы на экране складываются в картинку, я как бы вижу стихотворение, его визуальный образ. Такого эффекта нет, если написать то же самое от руки. Такой странный эффект, связанный, наверное, с привычкой.

Делаете ли во время работы рисунки?

Бывает, но очень редко: подбираю слово – и рисую орнаменты на какой-нибудь бумажке.

Проговариваете ли стихотворение вслух, когда работаете над ним? Проверяете ли чтением вслух после написания?

Проговариваю иногда, когда хочу убедиться в нем. Или, что чаще, запомнить. Но штука в том, что стихотворение, его звуковой рисунок как бы сразу вижу – смотрю на экран и знаю, как будет звучать. Его музыку я вижу. Хотя это странно, да.

Как чувствуете себя, когда работа над стихотворением закончена?

Хорошо, спокойно. Миссия выполнена – можно начинать другую.

Могут ли у вас опуститься руки после нелестных слов в адрес вашего творчества? Оказывают ли на вас какое-нибудь влияние рецензии? Как вы вообще оцениваете работу «критического цеха» на данный момент?

К счастью, я воспитана суровыми главредами газет и мастерскими Литинститута, где с авторами не церемонились. В юности, при первых опытах, критика била по самолюбию, казалось, что тебя не понимают. Но это болезнь роста, через это проходят. Хорошая критика – благо для автора, услуга, которую тебе оказывают добрые или даже не очень добрые люди. И я думаю, без лукавства, что автор всегда знает, какая критика справедлива. Так что все, что можешь выжать из этого – выжимай. Бери все, что люди дают, а дальше разберешься, применимо ли. Ну а если автор рецензии меня понял, если он что-то нашел в стихах, да еще и рассказал мне о том, чего я сама не увидела, то это вообще красота.

Работу критического цеха в целом мне сложно оценить – книг много, а критики мало, критическая статья редкость, полемика вокруг книги кажется невозможной. При том, что сейчас нужен именно разговор, который сформировал бы общее поле, помог сориентироваться и читателю, и авторам. Есть редкие критики (бывает, они еще и сами поэты), которые делают свою «служебную» работу фактом литературы, искусства, их интересно читать, они захватывают, удивляют – проясняют смыслы.

Думаю, что недостаточность критики во многом связана с отсутствием подлинного интереса к книге. Исследовательского, глубокого, который обязывает погрузиться не только в текст, но и в обстоятельства автора, увидеть книгу в ряду других, в литературе, найти в ней скрытое, сделать его очевидным. Можно было бы сказать, что отсутствие такого интереса объективно – мы живем в мире количества, а не качества: все нужно делать быстро, ваять контент, одно сменяет другое так, что опомниться не успеваешь; одна книга выходит, о другой сразу забыли. Но разве мы не должны восстать против такой объективности?..

Проблема критики системна. Книги выходят всей России, но кто о них напишет, если и центр невозможно толком охватить? Общий уровень критики невысок. Я думаю, что сейчас спасение утопающих дело рук самих утопающих, поэтам неплохо было бы освоить смежное ремесло.

Когда (время дня, месяца, года) лучше пишутся стихи? И как долго?

Никогда не задумывалась. Наверное, всегда – когда я решу, что пришла пора сделать что-то важное. Удобнее всего вечером, когда мало отвлекающих факторов, но это не обязательно. Пишется так долго, как нужно – очень по-разному. Зависит от усердия автора и сопротивления материала.

Назовите любимое стихотворение (из своих), о котором вы могли бы сказать что-то вроде «ай да Пушкин! ай да сукин сын!»

В этом смысле я очень непостоянна, меняю фаворитов – в зависимости от того, что меня волнует в моменте, над чем размышляю. Например, «Пробуждение», которое даст название грядущей книге: я размышляла о банальном, в общем-то, – что в памяти человека есть очень много воспоминаний о прежних воплощениях; они помещаются на каком-то особом уровне памяти, которая может открыться, например, во сне, когда мы теряем контроль над собой… Но зато у меня есть устойчиво любимая повесть – «Открытое море», о чувствах и потерях, о выборе. Поэт и критик Анна Трушкина как-то сказала, что это, в общем-то поэма, так что небезосновательно упомяну ее здесь.

Пробуждение

Свет степенный влиянье свое простирает:

В глубине заколдованной суши

Просыпаются тёмные смолы.

Полдень вес набирает

И становится грушей

Золотой и тяжёлой.

Превращаются ровные волны дыханья

В шепотки, приносимые ветром,

В ау, в донесения птичьи.

Это как заклинанья:

существа навсегда исчезают,

меняя пустые обличья.

Были мы и секвойями, рвущими синие ткани,

Обложившие господа бога,

Как тени небесной ловушки.

Были ядом в отравленной ванне,

И ухом Ван Гога

На последней пирушке.

Были озером тусклым в ложбине хребта

Накануне грозы, подходящей

Для размолвки влюблённых.

И обидой, что пережита.

И обидой, ещё бередящей

Раны рыцарей сонных.

Кто в степях драгоценного тела отыщет

прежде бивший источник,

полный правды и смысла,

тот с фортуны немедленно взыщет, --

обещал им один полуночник,

уважающий сложные числа…

Но в ответ, до румяных сновидцев, зависших у края,

через два равновесных крыла

донося световое посланье:

на молочную пенку из детского рая

смысл похож – предсказатель-пчела

дребезжит, погружаясь

в одно, мировое, камланье.

Предыдущий выпуск рубрики «Как поэты пишут»:

Александр Правиков: «Я почти никогда не пишу ночью»

Подборка Светланы Михеевой в Prosodia