Тернист срединный путь поэта

В своих статьях и интервью Анна Маркина часто говорит о «поэзии срединного пути», существующей меж двух крайностей. С одной стороны, по мнению поэтессы, располагаются авторы, создающие популярные среди широких масс тексты, лишенные художественной ценности. А с другой – профессионалы, пишущие для узкого круга таких же профессионалов. То есть «непрофессиональные и доступные» стихи против стихов «профессиональных и малодоступных». Между ними Маркина стремится найти золотую середину, чтобы остаться понятой большинством, но, если можно так выразиться, не предав высокую литературу.

Звучит на первый взгляд понятно, но если немного поразмыслить, то приходит понимание, что такое описание скорее запутывает, чем объясняет, а любые попытки приблизиться к заветной середине обречены на провал.

Допустим, «доступных непрофессионалов» питает наивность собственного подхода. Они без разбора используют поэтические наработки прошлых эпох, чтобы облечь в них нехитрое высказывание. Это действительно очень популярный и демократичный сегмент поэзии, совершенно не претендующий на появление в журналах и книгах, но прекрасно себя чувствующий в социальных сетях и на тематических порталах. Он не нуждается в экспертном одобрении, не имеет амбиций сказать о мире что-то принципиально новое, но, пожалуй, лучше прочих убеждает нас, что поэтическое высказывание не равно любому другому типу высказывания, а потребность в нем обнаруживается у самых широких масс. Любые попытки добавить сюда «профессионализм» неуместны.

С другой стороны, «недоступные профессионалы» активно работают c новыми поэтиками, ищут новые формы и темы для высказывания, а весь их пафос в конечном итоге направлен на расширение поэтических границ: формальных или содержательных. Этот край тоже будет существовать всегда и также необходим. Отсутствие «массовости» – не следствие какой-то сознательной закрытости, а скорее результат неготовности большинства быстро включить в свое понимание поэзии что-то радикальное новое Отсутствие «массовости» – не следствие какой-то сознательной закрытости, а скорее результат неготовности большинства быстро включить в свое понимание поэзии что-то радикальное новое. В обоих случаях перед нами необходимые участники поэтического процесса. Одни фиксируют пройденный путь поэзии, работают в тех ее областях, которые стали уже не то чтобы нормой, а своеобразными архетипами. Другие же ищут еще не истоптанные тропы, откликаются на новые вызовы времени. Конечно, при желании любого поэта можно встроить в эту систему, определив его приближенность к одному из полюсов, но руководствоваться стоит не профессионализмом и доступностью, а тогда уж скорее задачами, которые поэт решает с помощью поэзии и ее инструментарием.

Но какими качествами обладает именно «срединный поэт»? Как он себя ощущает, к кому обращается? Где пролегают его границы и в чем важность его высказывания? Мы знаем, кем он быть не должен, но вот кто он в итоге – большой вопрос. Задавшись им, обратимся за возможным ответом к новой книге Анны Маркиной «Осветление».

Замирание как уход от решения

Сборник состоит из пяти разделов, которые понятным образом объединяют стихи по темам: одиночество, любовь, семья, страна и творчество. В аннотации написано, что «книга – о возвращении к себе, о преодолении внутренней тьмы». Написано, что это «движение от боли к утешению» последовательно происходит внутри каждого раздела, показывая внутреннюю трансформацию лирического субъекта. Концептуальная рамка ясна, но в ходе чтения книги возникает ощущение, что трансформация показана, однако ее сложно не заподозрить в некоторой искусственности. Например, первое стихотворение раздела «Трещины» встречает популярной метафорой внутреннего мира как видавшей виды квартиры, чьи трещины не может скрыть даже ремонт:

но если взгляд смотрящего заточен,
он распознает, как ему ни ври,
что стены под ажурными цветочками
искривлены и полны червоточин,
а трещины расходятся внутри.

Последнее же стихотворение раздела меняет центральный образ (теперь это усталый механизм, а не старый дом), но в остальном, по сути, копирует первое во всем, кроме концовки, в которой лирический субъект вдруг находит в себе силы и желание сдуть с механизма пыль:

как не были ни нежность, ни покой,
но этот слой густой таежной пыли
пора смахнуть уверенной рукой.
Все вычистить – от сердца до каемки,
до каждого слепого рычажка,
чтоб заново запели шестеренки
мелодию высокого прыжка.

Легко представить аналогичное «позитивное» окончание и у первого стихотворения – стоит лишь добавить в сюжет некоего волшебного мастера, способного заделать все трещины, перестелить паркет и разжечь камин, чтобы наполнить пространство теплом. Вместо настоящего преодоления внутренней тьмы предлагается аффирмация, мотивирующее утверждение в духе «не переживай – все пройдет».

Похожим образом дело обстоит и с другими разделами книги. Везде мы имеем одну и ту же стартовую точку, где лирический субъект себя осознает: вот страна, где все мы «так и движемся, скованны и учтены, / от угла до угла, от стены до стены»; вот семья, где «ты настолько нездешний, другой»; вот отношения, где «все, что делает нас, по чуть-чуть убивает»; вот, наконец, творчество, где стихи – «притихшие терпетили репрессий». Это многоуровневое пространство постоянного давления (вертикаль «государство – семья – личность» и горизонталь «личность – отношения – творчество»), не терпящее слабости и отличия: «Если плохо росла и слаба – поделом, / Маршируй по земле с перебитым крылом». Отличающиеся же не пытаются прямо бунтовать против этого мира или отождествиться с ним, они выбирают стратегию затаивания, пережидания смутных лет: «Через страх, через боль, соблюдая режим, – / кто под землю, в нору, кто на травку, – / мы когда-нибудь все это перележим / да и с богом пойдем на поправку». Собственно, проговаривание этой малооправданной в рамках текстов сборника веры в перемены и оказывается итогом «движения к свету» и крайней точкой внутренней трансформации. Безусловно, выработка надежды на то, что мрак закончится, тоже может быть результатом большой внутренней работы, но путь к ней нам не показан. И остается вопрос: то ли где-то сознательно «опущено» понятное для героя решение, то ли где-то оно насильно добавлено.

Причину такой ситуации можно объяснить как раз стратегией «срединного пути»: будучи далекой от любой радикализации, она естественным образом выбирает замирание как наиболее оптимальное действие. Но, как уже было сказано, замирание очень сложно выдать за движение, для этого требуется совсем другой смысловой регистр. Чтобы разглядеть микроскопическое шевеление внутреннего мира застывшего субъекта, нужно занырнуть в глубоко интимное, использовать соответствующий язык, совсем не «срединный».

Несвобода от языка

Молоко мое кислое, будущий сыр,

будет день – и тебя примостят на весы,

скажут – ты привозной, скажут – ты пармезан,

в мышеловку давай полезай.

Но покуда минуло, скисай до поры,

игнорируй цепочек дверных кандалы,

пусть гремят тут и там, пусть гремят тут и там,

это просто мерещится вам Мандельштам.

Просто галочка ты, на которую – сто

обезличенных ластиков в серых пальто.

Просто бабочка… крыльев, где крыльев концы?

Вся страна на фундаменте чьей-то пыльцы.

Тихо-тихо! А завтра что? Тихо! А то…

Продолжаем глядеть в ледяное ничто.

Из концепции «срединной поэзии» вполне следует, что ее язык – это язык, который понимает большинство. Да, он может быть красочен, богат и интересен – более того, в отличие от «наивного языка», он отдает себе отчет в собственной условности, даже позволяет себе порой аккуратно играть с ней, но не больше. Страх настоящей потери конвенционального значения слова, выхода за пределы, который всегда таит в себе опасность непонимания, вынуждает конструировать поэтический мир давно известный и изученный. Это не язык масштабных и сложных обобщений, как бы возвышающийся над человечеством, претендующий на метафизику  Это не язык масштабных и сложных обобщений, как бы возвышающийся над человечеством, претендующий на метафизику. Но это и не язык проговаривания глубоко личного, старающийся подобрать зачастую парадоксальное, но точное описание внутренних процессов. Здесь слово является даже не рабочим инструментом, а материалом, с которым нужно в некотором смысле бороться. Как бы идеалистично это ни звучало, но подобные языки так или иначе ориентированы на поиск освобождения мира или хотя бы отдельного человека в нем. «Срединный язык» же отдан слову полностью, позволяя себе лишь периодическое легкое постмодернистское посмеивание над ним.

Это и создает в «Осветлении» атмосферу скорее мрачную и депрессивную. Маркина вполне в духе времени часто говорит об угнетении и травме, но, в отличие от ряда других авторов, не ищет, а потому не обнаруживает ни выхода, ни глубинных причин этих процессов. «Срединный язык» на освобождение субъекта попросту не способен, он сам – причина несвободы. Он не способен утешить.

Это было с нами. Этот тяжелый год,

Кое-как пережитый, прореженный до пустот,

Он запомнится тем, что рядом остался тот,

Кто умеет ночь выдерживать, не темнея,

Тот, кому мы были всего нужнее.

Неожиданное открытие о мрачности книги под названием «Осветление» наводит на еще более неожиданную мысль, которая, возможно, еще нуждается в уточнении и верификации. Не обстоит ли дело так, что «срединная поэзия» – это в принципе разговор о темноте внешней и внутренней? Ее апологет имеет достаточно искушенности, чтобы честно и убедительно говорить о мрачных уголках внешнего и внутреннего мира, но не находит способов осветить их. Он нашел в себе силы поделиться своими тревожными и грустными открытиями в стихах, а теперь ищет того, кто готов принять их именно в таком виде, без преодолений и обобщений. Не сомневаюсь, что такой «срединный читатель» найдется.