Владислав Ходасевич: в поисках опоры

Prosodia предлагает опыт прочтения стихотворения Владислава Ходасевича «2-го ноября», выполненный финалисткой конкурса «Пристальное прочтение поэзии 2021» Полиной Негуляевой. Автор считает, что во время кровавой революции Ходасевич хотел бы найти опору в Пушкине, но нашел в себе.

Негуляева Полина

фотография В. Ходасевича | Просодия

2-го ноября


Семь дней и семь ночей Москва металась
В огне, в бреду. Но грубый лекарь щедро
Пускал ей кровь — и, обессилев, к утру
Восьмого дня она очнулась. Люди
Повыползли из каменных подвалов
На улицы. Так, переждав ненастье,
На задний двор, к широкой луже, крысы
Опасливой выходят вереницей
И прочь бегут, когда вблизи на камень
Последняя спадает с крыши капля…
К полудню стали собираться кучки.
Глазели на пробоины в домах,
На сбитые верхушки башен; молча
Толпились у дымящихся развалин
И на стенах следы скользнувших пуль
Считали. Длинные хвосты тянулись
У лавок. Проволок обрывки висли
Над улицами. Битое стекло
Хрустело под ногами. Желтым оком
Ноябрьское негреющее солнце
Смотрело вниз, на постаревших женщин
И на мужчин небритых. И не кровью,
Но горькой желчью пахло это утро.
А между тем уж из конца в конец,
От Пресненской заставы до Рогожской
И с Балчуга в Лефортово, брели,
Теснясь на тротуарах, люди. Шли проведать
Родных, знакомых, близких: живы ль, нет ли?
Иные узелки несли под мышкой
С убогой снедью: так в былые годы
На кладбище москвич благочестивый
Ходил на Пасхе — красное яичко
Съесть на могиле брата или кума…

К моим друзьям в тот день пошел и я.
Узнал, что живы, целы, дети дома, —
Чего ж еще хотеть? Побрел домой.
По переулкам ветер, гость залетный,
Гонял сухую пыль, окурки, стружки.
Домов за пять от дома моего,
Сквозь мутное окошко, по привычке
Я заглянул в подвал, где мой знакомый
Живет столяр. Необычайным делом
Он занят был. На верстаке, вверх дном,
Лежал продолговатый, узкий ящик
С покатыми боками. Толстой кистью
Водил столяр по ящику, и доски
Под кистью багровели. Мой приятель
Заканчивал работу: красный гроб.
Я постучал в окно. Он обернулся.
И, шляпу сняв, я поклонился низко
Петру Иванычу, его работе, гробу,
И всей земле, и небу, что в стекле
Лазурью отражалось. И столяр
Мне тоже покивал, пожал плечами
И указал на гроб. И я ушел.

А на дворе у нас, вокруг корзины
С плетеной дверцей, суетились дети,
Крича, толкаясь и тесня друг друга.
Сквозь редкие, поломанные прутья
Виднелись перья белые. Но вот —
Протяжно заскрипев, открылась дверца,
И пара голубей, плеща крылами,
Взвилась и закружилась: выше, выше,
Над тихою Плющихой, над рекой…
То падая, то подымаясь, птицы
Ныряли, точно белые ладьи
В дали морской. Вослед им дети
Свистали, хлопали в ладоши… Лишь один,
Лет четырех бутуз, в ушастой шапке,
Присел на камень, растопырил руки,
И вверх смотрел, и тихо улыбался.
Но, заглянув ему в глаза, я понял,
Что улыбается он самому себе,
Той непостижной мысли, что родится
Под выпуклым, еще безбровым лбом,
И слушает в себе биенье сердца,
Движенье соков, рост… Среди Москвы,
Страдающей, растерзанной и падшей, —
Как идол маленький, сидел он, равнодушный,
С бессмысленной, священною улыбкой.
И мальчику я поклонился тоже.

Дома
Я выпил чаю, разобрал бумаги,
Что на столе скопились за неделю,
И сел работать. Но, впервые в жизни,
Ни «Моцарт и Сальери», ни «Цыганы»
В тот день моей не утолили жажды.

20 мая — 1 июня 1918




Стихотворение Ходасевича «2-го ноября», написанное в конце мая 1918 года, – реакция поэта на завершение революционных боев в Москве. Осмысливая эту тему, Ходасевич ищет опору в культуре: в пространстве библейских отсылок, творческом диалоге с Пушкиным и визуальных техниках, характерных для его эпохи. Он изображает Москву возвращающейся будто бы к прежней жизни, до последнего не говоря, что речь уже идет о новом мире и новой жизни.

В стихотворении вступают в конфликт два конструктивных принципа. С одной стороны, описание реальности по технике напоминает серию фотографий – друг за другом следуют минимально распространенные предложения, построенные по одинаковой модели: «Длинные хвосты тянулись у лавок. Проволок обрывки висели над улицами. Битое стекло хрустело под ногами». С другой стороны, анжамбеманы, тянущиеся через пять-десять строк, создают образ текучего мира: это не сумма отдельных и отделенных друг от друга кадров, а фильм, возникающий при их просмотре. Мир расколот, но в видении поэта он обретает органичность и целостность.

Другой визуальный прием, бросающийся в глаза, – цветовые акценты, которые также напоминают о кино, в частности, о тонированной пленке: отсюда в стихотворении монохромность цветов. Доминирующий – красный: он задается в самом начале упоминанием крови. Долго следующая затем бесцветность, черно-белая пленка, сменяется упоминанием желтого ока солнца, аналогичный переход еще раз повторяется и закрепляется строкой «И не кровью, но горькой желчью пахло это утро». В финале строфы красный дополнительно утвержден упоминанием пасхального яйца. Следующий окрашенный образ – красный (багровый) гроб во второй строфе. В переходе к третьей цветовое пространство стихотворения меняется: фигурируют лазурное небо, белые перья, белые ладьи и слепой ребенок, что, видимо, распознается по бельму на глазах. Четвертая строфа цветовых маркеров лишена.

Красный цвет трактуется как революционный, победный – это впечатление усиливается метафорой неприятного, но целительного кровопускания. Желтый, по теории С. Бочарова, смягчает триумфальность, привносит в нее горечь – в текст Ходасевича он вводится не нейтрально, а через образ холодного солнца и желчь. Вторая половина текста окрашена в мирные тона – лазурное небо и белые птицы читаются как символ покоя и свободы. Белый цвет наиболее концентрированный, исходя из того, с какой периодичностью он возникает в стихотворении.

Такая раскладка цвета в пространства стиха позволяет читать его по модели «тезис [красный] – антитезис [желтый] – синтез [лазурно-белый (смесь цветов, хотя и не противопоставленных в первой половине)]». На уровне семантики: положительная сила революции как обновления противопоставлена ее разрушительному потенциалу, выше двух элементов оппозиции помещается глобальная ценность человечности, выраженная через поклоны лирического героя миру и улыбку слепого ребенка самому себе.

Поле религиозных ассоциаций подтверждает и обогащает предсказанную цветом гипотезу о смысле текста. Уже первая строка стихотворения может быть понята как указание на Ветхий Завет – за семь дней создается новый мир. Мотив рождения акцентирован на уровне действий: люди выползают из подвалов, крысы выходят к лужам – все в мире высвобождается из метафорической утробы. Но Ходасевич поначалу переводит тему в плоскость болезни и выздоровления, он видит мир обновленным и отказывается понимать его как новорождённый. Поэтому дальше лирический герой вспоминает и о красных пасхальных яйцах: Пасха сюжетно связана с воскресением Иисуса, то есть – обратно – с возвращением старого в новом качестве, а не с появлением нового. Наконец, лазурное небо можно ассоциировать с покровом Богородицы, что усиливает вероятность прочтения этого цветового решения как знака мира и человечности.

Диалог с Пушкиным помогает лирическому герою Ходасевича понять, что он имеет дело с новым пространством, новой жизнью, а не с преображенной старой. Понимание происходит постепенно.

Первая строка, помимо религиозной темы, также маркирована и обращением к Пушкину: «Семь дней и семь ночей Москва металась в огне, в бреду» воспринимается в неизбежной параллели с «Нева металась, как больной в своей постели беспокойной». Эта строка из первой части «Медного всадника».

Лирический герой Ходасевича за счет контраста, созданного положением и обрамлением строки в стихотворении, может быть осмыслен как находящийся в центре событий, включенный в них, он не дистанцирован подобно пушкинскому рассказчику. Он также подчеркнуто помещен в иной топос – цитата из абсолютизированного за счет подзаголовка петербургского текста переиначивается под московскую действительность.

Развитие пушкинской темы угадывается и в появлении столяра, строгающего и красящего гроб. Ассоциация с «Гробовщиком» Пушкина возникает не только из-за профессии и соединения дома с мастерской, но и благодаря московскому топосу (действие «Гробовщика» происходит в Москве). Смысл этой параллели – в ее условности: изначальная установка на пушкинский текст настраивает читателя на поиск последующих аллюзий, и Ходасевич дает некоторое основание предположить их существование.

В финале - провал Пушкина, он больше не может, как кахалось поначалу, предложить лирическому герою Ходасевича опору, не может утолить его жажду ни «Цыганами», ни «Моцартом и Сальери». Этот провал подготавливается неустойчивостью и спорностью более ранних отсылок.

Финал стихотворения обнаруживает утрату культурно-литературного фундамента. Это выражается не только неудовлетворенностью героя пушкинскими текстами, но и описанием мальчика как маленького идола со священной улыбкой среди развалин – образ возвращает читателя в дохристианскую эпоху.

Это плохо? Нет, ведь отмена истории и культуры помещает героя в истинно новый мир, который представляется как созданный революцией, но на самом деле создан им самим – поэтому во главе угла оказывается не власть, не религия и даже не культура, а базовые человеческие ценности - переживание и сопереживание.

Финальное ударное слово в стихотворении – жажда – последний раз, уже после «отмены» пушкинского текста, откликается в традиции, напоминая о «Пророке».

Лирический герой помещается в пустыню нового мира, наполняется духовной жаждой – лишенный культуры и истории, он, вероятно, призван раскрыться как человек и поэт.

Он не успевает получить способности пророка в пространстве стихотворения, но реактуализация пушкинского контекста после его нейтрализации и известная любовь Ходасевича к поэту предполагают, что именно Пушкин выбирается на роль шестикрылого серафима. Этим объясняется специфика взгляда героя – носитель столь особой культуры и столь светлого понимания мира, он до последнего не погружается в осознание его разлома, фиксируя, но не рефлексируя его.

Стихотворение сталкивает два взгляда. С одной стороны, принятый за объективный читательский: в его поле разрозненные кадры, новый мир, рожденный на обломках старого. С другой, субъективный взгляд поэта, соотнесенный со взглядом слепого мальчика: он видит то, что хочет видеть, – внутренний смысл мира, его целостность и преемственность. Слепота ребенка предрекает явление серафима: недаром первое, что делает серафим с пророком, – раскрывает ему глаза.

Отправная точка стихотворения «2-го ноября» – историческое событие в революционной парадигме. Его описание и осмысление у Ходасевича становятся размышлением о траектории развития культуры и месте поэта в мире после смены власти. Он надеется на сохранение того, что ему дорого в русской культуре, но эти элементы смещаются со своих мест, разламываются и перестают удовлетворять потребность в них.

Единственный, в ком они сохраняются, – сам поэт, призванный стать пророком в новом мире. Такую роль ему определяет способность оставаться в первую очередь сопереживающим ближнему человеком, а также его чуткость к миру и озабоченность его судьбой. Герой-поэт становится мировой осью, удерживающей глобальный баланс.





Prosodia.ru — некоммерческий просветительский проект. Если вам нравится то, что мы делаем, поддержите нас пожертвованием. Все собранные средства идут на создание интересного и актуального контента о поэзии.

Поддержите нас

Читать по теме:

#Современная поэзия #Литературные сообщества
Неопочвенники, или Кукушата гнезда Кузнецова

Ядро неопочвеннического религиозного направления в условно молодой поэзии сегодня - московская поэтическая группа «Разговор», основанная в 2006 году в Москве. В нее вошли поэты Григорий Шувалов, Александр Дьячков, Николай Дегтерёв, Александр Иванов. Поэт и критик Анна Аликевич попыталась разобраться в наследии и трансформациях этой группы.

#Лучшее #Поэтическая пушкиниана #Пушкин
Леонид Аронзон: Пушкин скачет на коне

85 лет назад, 24 марта 1939 года, Родился Леонид Аронзон. Очередной материал «Русской поэтической пушкинианы» посвящен стихотворению Леонида Аронзона, в котором Пушкин оказывается творцом вселенной.