Андрей Антонов. Душа свободна от печали, даже если вся она – печаль

Чем это интересно

Поэзия Антонова интересна тем, что надчеловеческая авторская речь проистекает откуда-то из области духа и природы, в которой у этого автора все обустроено, там все ему понятно. Для современной поэзии колоссальная редкость не только туда подниматься – еще большая редкость иметь связную систему несомненных ценностей. Эта связность преображается в уверенность голоса, которую подделать или имитировать невозможно. По своей природе это одическая поэзия, потому что ода всегда претендует на то, чтобы знать что-то об устройстве мира в целом. Но это основа – примесей тут достаточно. Когда голос снижается до человеческого, он становится как будто подчеркнуто обыденным, жалким, слабым. Но эта слабость – пятачок, с которого открывается выход к природе, Богу, творчеству: у Антонова они связаны между собой невыразимостью сильных и суровых чувств.

Справка об авторе

Андрей Николаевич Кононов (псевдоним – Антонов) родился в 1966 году в поселке Судозавод Пермской области. Стихи начал сочинять со школьных лет. Окончил Пермский государственный университет (филологический факультет) и духовную семинарию при Троице-Сергиевой лавре (г. Сергиев Посад). Семь лет преподавал в Вятском духовном училище богословские дисциплины и гомилетику. С 2012 года работает в Кировском театре кукол имени А.Н. Афанасьева в должности завлита. Автор книг «Равноденствие игрушки» (1998), «У Ноя была коровенка» (2009), «Пять неизданных поэм» (2007), сборников стихов «То есть» (2004) и «Гусь» (2022). В московском театре «Глас» с 2005 года по пьесе Андрея Антонова идет спектакль «Пасха на Вятских увалах». Антонов – соавтор пьес и инсценировок «Умка», «Морские приключения», «Золотой ключик, или Приключения Буратино», «Кукольное шоу», «Сказка Полярной Звезды», вошедших в репертуар Театра кукол имени А.Н. Афанасьева. Стихи и статьи неоднократно печатались в журнале «Сибирские огни» и других изданиях. С 1994 года живет в Кирове.

Маятник

Что меня держит на свете белом?

Маятник между душой и телом.

Вот он качнулся душе навстречу

и мир споткнулся, рассыпал гречу.

Он стал единым, сквозным, прозрачным,

из новой глины чертогом брачным.

Здесь бы остаться, молчать полвека,

не отзываться на имярека.

Между локаций бряцать на лире,

всем улыбаться как можно шире:

«Я с вами – реки, леса, равнины.

Мы человеки – из умной глины».

Маятник к телу качнулся резко,

жизнь полетела, очнулась фреской.

В золоте линий загон овечий.

Луч темно-синий раскрасил гречу.

Небо здесь ближе яремной вены.

Хочется выжить, раздвинуть стены.

Бесчеловечно преобразиться,

с миром конечным навек проститься.

Ужасы праха забыть, как морок

и жить без страха, без оговорок.

Но крепко держит на свете белом

маятник между душой и телом.

Странная штука! Живая сила!

Сердце из лука стрела пронзила.

Непогода

Дождь идет. Все затянуло серым,

и земля, луженая теплом,

кажется прозрачным полимером,

не напоминая больше дом.

И деревья сжались, как гармони,

и меха дыханья своего

затянули в жесткие болоньи,

не воспринимая ничего.

Даже там, у самой сердцевины,

на пластинках годовых колец,

вписанные временем былины,

замотало сыростью вконец.

Мир разбух, как старая колода,

всякой форме наступил предел.

Не поймешь, какое время года

нынче Бог устроить захотел!

Глохнет день, и вытолкнуть не может

тленный дух животной немоты,

и в бессильи затевает рожи

на стекле – и прячется в кусты.

Только птицы, маленькие звери,

на столбах электропередач,

все поют, своим привычкам веря,

не сходя на безутешный плач.

Вот и я, подобно этим зверем,

буду петь о счастье бытия.

Этот мир рассчитан и измерен.

Этот мир – вторая плоть моя.

Но душа свободна от печали,

даже если вся она – печаль.

Было Слово сказано в начале,

а уж после утвердилась даль.

Что же так горюет в непогоду

человек – и дуется на всех?

Бог сегодня сочиняет воду,

отметая суматоху вех.

Гражданин. Диатриба от лица соглядатая*

Шел по улице веселый гражданин,

без сопровождения, один.

Шел посвистывал, кивая облакам,

улыбаясь с высоты силовикам.

Сотни камер наблюдений на него

смотрят косо. Непонятно ничего!

Непонятно и тревожно почему

хорошо быть человеку одному?

Почему он просто ходит взад-вперед,

а от счастья человека прет и прет!

И кому он там маячит и свистит,

Вдруг он прячет за подкладкою пластид?

Это шутка! Камеры, не спать!

Пациент безумствует опять –

Клювом щелкает, кивает головой.

Странно, что он все еще живой.

Двести лет не дышит гражданин.

Двести лет юродствует один.

Плоть застыла, дух забронзовел.

Сколько копий, сколько мертвых тел

он отряс от собственного тела,

но стоит, и славе нет предела.

Девы дарят розы без надзора,

снегопады шапки без разбора.

Дети чтут. Единокровных – тьма.

Плачут Магадан и Колыма.

Мир во зле. Чиновники на броме.

Памятник ужасен и огромен,

но его не загрузить никак

ни в один музейный автозак.

День обычный, день привычный ко всему –

хорошо быть человеку одному,

клювом щелкать и, кивая облакам,

улыбаться с высоты силовикам.

*Стихотворение посвящается

памятнику Пушкина в Москве.

Скворечник

Под розовым ноябрьским небом

скворечник новый пустовал,

как без любимой сеновал,

как праздник без вина и хлеба.

Его воздвиг мой старший сын

на крыше старого сарая,

она была еще сырая,

и скользкая, как апельсин

от щекотливого дождя,

прокравшегося невидимкой

на землю в цветоносной дымке,

ловушки солнца обходя.

Сын младший гвозди подавал,

размахивая гвоздодером,

и ангелы запели хором,

чтоб он не улетел в провал.

А я смотрел, как древний пращур,

на эту фреску бытия,

и полноводья не тая,

глаза на первый мир таращил.

Свистели птицы в вышине,

плескалась золотая крыша,

расплавленная солнцем рыжим,

она, как озеро на дне

хранила вид пустой скворешни

и древа крестного в цвету –

земля могла бы на лету

причастницею стать нездешней!

И пусть гнездовье на двоих

не обогрели Божьи птицы,

я буду помнить эти лица

счастливых мальчиков моих.

Я буду помнить, как они

сложивши рупором ладони,

скакали, ржали, словно кони,

земные величая дни!

И нашу радость не отнять,

завьюженную стихотворством,

я научусь с чудным проворством

сердца их сердцем догонять!

Зима махнула помелом,

скворечник нахлобучил шапку,

и круглым ртом зевая зябко,

все что-то шамкал о былом.

Снег

Сквозь бревенчатую стену

слышу бедную гитару,

снег пошел в ночную смену

на потеху кочегару!

Сковородку старой крыши

белым тестом залепило,

и чувствительные мыши

устремились на стропила.

Заклубились мглою дали,

печи вытянули морды

так, что стены забренчали,

отзываясь на аккорды.

Кочегар лопатой машет

карусельною лошадкой:

лоб испачкан черной сажей,

сердце – карамелью сладкой.

Так кидай, кидай уголья,

ратоборствуя с луною!

Запеклась на стуже кровля

толстой коркой ледяною.

Рабской силы не жалея

покажи свое искусство,

на заснеженных аллеях

приводя природу в чувство!

А гитара плачет, дразнит,

и зовет к ночлегу дрема.

Только как в метельный праздник

я вернусь под крышу дома?

Я хочу к тебе на кухню,

средь посуд не различаем,

весь от радости распухнув,

одолеть волненье чаем.

Без тебя мне пусто, пусто!

Мир под снегом глохнет, глохнет!

Как у квашеной капусты

кочерыжкой сердце сохнет.

Я люблю тебя сурово,

так, наверное, бывает,

если жизнь уходит в слово

и метелью завывает.

Муза

                      Дочке Марии

Пахнет взбитыми белками

этот зимний вечер.

Детский сон, явившись маме,

был вочеловечен.

Первый опыт сновиденья:

на прозрачном фоне

красноватые мгновенья,

теплые ладони.

На подгузнике примета

пряничного пуза

Все, что надо для поэта,

производит муза.

Спит сознание младенца.

Под головкой – влажно.

Пузыри на полотенце

он пускает важно.

Забинтованный крест на крест,

связанный на совесть,

дышит маленький анапест,

как большая повесть.

В ней надежда и отвага

мир переиначить,

только чистая бумага

еще что-то значит.

Эти знаки и крючочки

умного покрова.

Косы вырастут у дочки

заплетется слово.

Черновик свободой дышит,

жизнь с восторгом емлет,

как лимон, до корки выжат

лунный свет на землю.

Мокрым снегом залепило

окна в кабинете.

Радость сердце отпустила,

час привычный, третий.

В музее Пушкина на Мойке

Забылись Пушкинские девы

и сотня стройных женских ног,

походы дачные налево,

на край вселенной через лог.

Дуэлей темные восторги,

понты литературных вдов,

и морги, розовые морги,

провинциальных городов.

Сознанья бронзовая лира,

советской музы толстый зад,

и средь детей ничтожных мира

разнорабочего оклад!

И одинокие пирушки

в хандре Михайловских широт.

А кто за все в ответе? Пушкин!

И за себя, и за народ.

Забылись пьяные скандалы,

отчаянье последних лет,

чекистов башни и подвалы,

куда заглядывал поэт.

Заплывы молодого тела

в зеленые зрачки наяд,

газетное смешное дело

и копирайта чистый яд!

И город-сад в окошках РОСТА,

жилищно-бытовой вопрос,

и тема сельского погоста

раздутая от передоз!

И суицида злая похоть,

транжирство, карты, мотовство.

И нечего тут ахать – охать:

поэзия не Божество!

Забылись лживые посулы

друзьям, любовницам, жене,

весь облик маленький, сутулый,

мелькнувший в кухонном окне.

Стихи остались, письма, книги,

счастливых женщин имена

и гениальности вериги

на все земные времена.