Боль как источник творенья у Луизы Глюк

Одно из ранних стихотворений Луизы Глюк начинается следующими словами: «С болью нечто всегда сотворишь». В другом, того же периода, говорится: «рождение, а не смерть – вот утрата тяжелая». 

Реальный мир как греза

С самого начала ведущие темы творчества Глюк – страдание, отчаяние, предательство, смерть и – в противовес им – любовь. Она видит мир с позиций платоновской философской школы, которая учит, что душа бессмертна, а идеи реальны. Поэтому «тот свет» – это жизнь души, а этот – лишь грёзы. Отсюда жесткость и непримиримость взгляда на мир, воспринимаемый зачастую трагически — как проживаемая катастрофа гибнущей цивилизации. Однако испытываемая при этом боль оказывается стимулом для творчества. Многие работы Глюк как будто зашифрованы и допускают различные толкования. Их смысл не лежит на поверхности и зачастую скрыт за библейскими и мифологическими мотивами, реконструируемыми сквозь призму личного опыта.

Председатель Нобелевского комитета Шведской Академии наук Э. Олссон, представляя Луизу Глюк и обосновывая решение о присуждении ей Нобелевской премии по литературе, привлек внимание к перекличке ее поэзии с «искусством внутреннего слушания» Китса, более конкретным, чем «вглядывание внутрь себя» Рильке. В стихотворении «Полевые цветы» поэтесса задается вопросом: «достаточно ль глядеть внутрь себя лишь?» и отвечает отрицательно. В ее интерпретации полевые цветы бесплодно мечтают о вечной жизни, «презирая просторы полей» и устремляясь к небу, которое, впрочем, не сулит перемен. В произведениях Глюк, продолжает Э. Олссон, «внутреннее я прислушивается к тому, что осталось от его мечтаний и заблуждений».

 

Книги как вехи

Родившаяся в 1943 году в Нью-Йорке и выросшая там же, Глюк опубликовала свой первый сборник «Перворожденные» в 1968 году. Знакомясь с ним, мы видим, что движущим ее импульсом было возмущение несправедливостью, которую поэтесса исследует в отношениях между мужчиной и женщиной, в работе, в семье, в отношении к Богу.

В 1990 году Глюк публикует книгу «Арарат», в которой касается смерти отца и внутрисемейных отношений. В эссе под названием «Смерть и отсутствие» она объясняет психологическую травму, лежащую в основе этой книги: «Я всегда, так или иначе, была одержима сестрами – как умершими, так и живыми. Старшая перестала существовать до моего рождения. Я переживала не смерть ее, а отсутствие сестры, чья смерть позволила мне родиться. Я видела себя ее подменой, что создавало во мне чувство глубокого долга по отношению к матери и отчаянное желание уберечь ее от всех тревог. Я все принимала на свой счет: каждая тень, пробегавшая по ее лицу, указывала на мою несостоятельность. Рождение младшей сестры продемонстрировало это еще нагляднее. При этом я взвалила на себя вину за то, что осталась в живых».

Сама Глюк признавала, что в этой книге ей не удалось выйти за рамки своего детства. Сами стихи балансируют на грани: является ли полученная травма источником силы или ограничивающим фактором? Ее следующая книга «Дикий ирис» посвящена человеческим странностям и страданиям, которые глубоко и метафорически переосмыслены. Повествование ведется то от имени автора, то от лица мужа или сына, или растений, или некоего божественного садовника. По оценке литературоведов, «Дикий ирис» – это непреходящее достижение высокой поэзии, прекрасно взвешенный сборник стихов, в котором сошлись «чистые слова» (по выражению Уильяма Карлоса Уильямса) и острые истины.

В книгах «Семь веков» (2001), «Аверно» (озеро, считавшееся входом в подземное царство, 2006) и особенно в «Деревенской жизни» (2009) чувствуется, что лирическому герою стало несколько комфортнее. В них сочетаются реальность и юмор, репортаж и грусть, вопрошание и самосознание.

 

Генеалогия Глюк

Считается, что на поэзию Глюк оказало влияние творчество Р. Лоуэлла, Р.М. Рильке, Э. Дикинсон, а также греческая мифология, к которой ей с детства прививали интерес родители. Сама поэтесса отмечает роль Леони Адамс и Стэнли Кьюница (известного, помимо прочего, переводами на английский стихов А. Ахматовой, А. Вознесенского и Е. Евтушенко), которые вели поэтический семинар в Колумбийском университете, ставшем для нее первым профессиональным погружением в мир поэзии.

Что касается ее читательской аудитории, то в одном из эссе Глюк признается в том, что ее творчество адресовано узкому кругу любимых, но уже покинувших этот мир мастеров: У. Блейку, У.Б. Йейтсу и Т.С. Элиоту. Впрочем, это не помешало поэтессе стать одним из наиболее популярных авторов в США.

Ниже приведена подборка стихотворений Л. Глюк из книг «Дом на болоте» (1975), «Нисходящая фигура» (1980), «Дикий ирис» (1992), «Луга» (1997), «Новая жизнь» (1999), «Семь веков» (2001), которые знакомят с различными периодами ее творчества. В этих стихах отражены философский подход к жизни («Мать и дитя», «Полевые цветы»), исповедально-личные мотивы («Неписаный закон», «Подснежники», «Осеннее»), переживание смерти («Дикий ирис»), влияние мифологии («Притча о заложниках», «Власть Цирцеи»), восприятие творчества («Стихотворение»), что позволяет, на мой взгляд, составить целостное впечатление о многогранном творчестве поэтессы.

Избранные стихотворения Луизы Глюк 

 

Мать и дитя (из книги «Семь веков» /The Seven Ages/, 2001) 

 

Все мы грезим, не зная, кто мы такие.

 

Сотворены механизмом каким-то, машиной мира, сжимающейся семьей.

Потом обратно в мир, отполированные

легкой поркой.

 

Мы мечтаем, но мы не помним.

 

Механизм семьи: темный мех, чащобы материнского тела.

Матери механизм: белокаменный город внутри.

 

А прежде: земля и вода.

Мох, травинки, листва средь камней.

 

Прежде еще – клетки в великой тьме.

А до того – мир под покровом.

 

Вот почему ты рожден – чтоб меня успокоить.

Клетки матери и отца моих, ваша очередь

стать судьбоносными, творения стать венцом.

 

Я жила по наитию и ничего не запомнила.

Теперь твоя очередь быть погоняемым,

важно тебе теперь знать ответ:

 

«Почему я страдаю? Почему невежествен?»

Клетки в великой тьме. Некий нас сотворил механизм.

Твоя очередь этим заняться, вернуться к вопросу:

«Для чего я здесь? Для чего?»

 

 

Подснежники (из книги «Дикий ирис» /The Wild Iris/, 1992)

 

Знаешь ли, как жила и что было со мной?

Ведь тебе знакомо отчаяние, так

что должен понять, что такое зима.

 

Я не думала выжить, земля

подавляла меня. Не надеялась

вновь уж проснуться и ощутить

в этой сырой земле свое тело

способным вновь откликаться, спустя

столько дней вспоминая,

вновь каково раскрываться

под светом холодным

так рано пришедшей весны –

 

страшно, да, зато с вами опять,

плачу, да, ликовать я рискую

 

средь промозглого ветра нового мира.

 

 

Полевые цветы (из книги «Дикий ирис» /The Wild Iris/, 1992)

 

о чем вы говорите? достичь желаете вы

вечной жизни? действительно ль ваши мысли

столь основательны? да, знаем,

на нас не смотрите, нас вы не слушаете,

на вашей кожице

пятна от солнца, лютиков

желтеет пыльца: эй, я вам

говорю, вы сквозь решетку

глазеете высокой травы и колеблются

все погремушечки ваши – душа!

разве тебе, душа! достаточно ль

глядеть внутрь себя лишь? пренебрежение

к человечеству, пусть, но зачем

вам просторы полей презирать,

чистых голов подняв взоры поверх

лютиков диких, во что вы упретесь? невзрачно

ваше понятие небес: ведь нет

в нем перемен. лучше земли? откуда

вам это знать, ведь вы ни там –

и ни здесь, посреди нас стоите?

 

 

 

Притча о заложниках (из книги «Луга» /Meadowlands/, 1997)

Расположились греки на пляже, размышляя,

чем заняться после войны. Домой

никого не тянет, обратно

на костлявый остров, каждый хочет

еще чуток того, что в Трое есть – пожить

на грани, ощущая, что готовит

сюрпризы каждый день. Но ты домашним

попробуй это втолковать, ведь воевать –

разлуке оправданье, тогда как

проба силы в развлеченье – отнюдь.

Это, впрочем, все впереди;

они

делами славны и готовы

проникновенье в суть детишкам

оставить и женам.

Так под жгучим мозгуя солнцем, и силой

новою хвалясь в предплечьях, налившихся

загаром золоченым, какой не чудился, уж

понемногу скучать по дому начинают,

по женам, разобраться надо,

вдруг постарели, пока война. Кого-то

слегка снедает

беспокойство: что если

битвы – лишь маскарад мужской,

игра такая, чтобы от тяжелых

уклониться вопросов духа? Однако,

вина была не только лишь войны. Вселенная

звать начала их, прелюдия с войны аккордов громких

завязалась, а развязкой оперы мы слышим

переливы арий сирен.

Тогда на пляже, планы строя,

когда же домой возвращаться, никто

не думал, что добраться до Итаки

займет десять годин. Неразрешимых

дилемм декаду было не предвидеть –

о напасть людского сердца без ответа:

как ты поделишь всю красу мира

между любовью, что допустима,

и тою, что нежеланна! На брегу Трои

не догадаться было грекам,

что в заложниках они: тот,

кто отложит путь свой,

тот пленен; как было знать им,

что из малого отряда

останется навеки часть его рабами здесь – кто сна,

кто музыки, кто пленником мечты отрадной?

 

 

Власть Цирцеи (из книги «Луга» /Meadowlands/, 1997)

Никого никогда не превращала в свиней я.

Есть люди что свиньи, а я лишь

Придаю им облик свинячий.

 

В печенках ваш мир у меня,

Оттого, что нутро позволяет скрывать под личиной.

Ваши мужчины не были столь плохими,

но отсутствие дисциплины

сделало их такими. Впрочем,

 

как свиньи, с присмотром

фрейлин моих и заботой

вполне привлекательны стали они.

 

Обратное заклинанье тогда я прочла, явив

вам мою

доброту, ну и силу. Сочла,

 

что мы можем быть счастливы здесь,

как бывают мужчины и женщины, если

желанья просты их. И тут же прозренье пришло,

 

как ты уплывешь, как команда твоя со штормящим

морем сразится и при поддержке моей

победит. Полагаешь,

 

что пара слезинок расстроят меня?

О друг мой, практично

сердце колдуньи любой. Суть тому не подвластна,

кому не под силу лишенья стерпеть.

Удержать я тебя не пыталась.

Лишь захотела б,

 

ты бы остался в плену у меня.

 

Стихотворение (из книги «Дом на болоте» /The House on Marshland/, 1975)

 

День на исходе, смеркается, склонился
над столом мужчина.
Взгляд подымает тихо, и с букетом роз
возникла женщина.
Вдоль зеркала, зелеными лучами стеблей
размечено, лицо ее плывет.

Страданья
таково обличье: затем всегда прозрачный лист
бывает поднят на просвет окна, пока его прожилки
не явятся чернильной плотью слов.

Предполагается, что я постичь должна,
что воедино их сводит
или что приводит в укорененный в сумерках мой дом.

Вот почему в их жизнь должна я вникнуть.
Вокруг весна, вся груша в дымке
цветенья хрупкой белизны.

 

 

Дикий ирис (из книги «Дикий ирис» /The Wild Iris/, 1992)

 

В конце моего страдания

была дверь.

 

Выслушайте меня: то, что смертью зовете,

я помню.

 

Звуки над головой, сосновых ветвей

колыханье.

Потом ничего. Трепетало

слабое солнце над поверхностью безразличной.

 

Жутко в живых оставаться,

если сознанье

под спудом мрачной земли.

 

Потом закончилось всё: чего люди страшатся –

бытность

души, неспособной ни слова

произнести, вдруг прервалась, тугая земля

слегка накренилась. И то, что за птиц принимала,

юркнуло в низких кустах.

 

Тем, кто не помнит

дорогу обратно из того мира,

скажу, снова могла говорить я – ведь что бы

ни возвращалось из небытия, возвращается

с целью голос найти:

 

из средоточия жизни моей появился

великий фонтан и тени густого

ультрамарина в лазурном зеркале моря.