Любовь Колесник. Шагают тяжкие машины, слова шевелятся в пыли

Чем это интересно

Любовь Колесник называет себя поэтом-почвенником или «пост-почвенником». Если это самоопределение переводить на язык поэтики, то мы сразу почувствуем принципиальную зависимость этой поэзии от реальности. Эта реальность предстает в виде очень исторически конкретных материальных деталей, за которыми сложно увидеть символические значения: это зримый узнаваемый современный мир. Эти детали, эти куски реальности или живой речи всегда стоят в сильной позиции – по отношению к ним, как правило, и проявляет себя лирическое «я». И главное событие этой поэзии, как кажется, – пребывание в напряженных, драматических отношениях с этой реальностью, впущенной в пространство поэзии, – никаких иных событий этим стихам уже как бы не надо. И все это было бы довольно грустно, если бы прямо в кабине КамАЗа укрытую под брезентом девушку не находила волшебная сказка. Она тоже часть «почвенничества». Она может быть мрачной и даже страшной, но главное – ее язык дает возможность совладать с этими чудовищами вроде «металлического профиля», пьющего мужа-гения и болота, на котором приходится жить. Есть и третий стилистический пласт – женщина верхом, то есть такая, которая не стесняется говорить «я». Иногда она начинает говорить прямо от своего лица, рассказывает истории с подробностями. И хотя кажется, что она вот-вот войдет в горящую избу, на самом деле она почти никогда не выходит из образа рассказчицы – такой, которая то сказочница, то свидетельница.

Справка об авторе

Любовь Валерьевна Колесник родилась в Москве. Окончила биофак Тверского госуниверситета. Автор нескольких книг стихов, в том числе «Мир Труд Май» (М., 2018), «Музыка и мазут» (СПб., 2020). Победитель Волошинского конкурса (2019) в номинации «Рукопись неопубликованной книги». Живет во Ржеве Тверской области.

* * *

посадка и сбор картофеля
удручение металлического профиля
вырванного из контекста дверного проема
постепенное заиливание водоема

взаимодействие чешуекрылых и однодольных
совершение вольных и невольных
ограждение из видавших виды и войны
ретроспектива анджея вайды

прямо на облаке белом как простыня
научно необъяснимый крест неточный
нисхождение вечности и огня
на меня
на поверхность почвы

* * *

Меня печатал «Ржевский вестник»,
«Наш современник», «Воздух», «Квир».
Заикин говорил: Колесник,
ты нашего ЛИТО кумир!

Меня читали пионеры
на сцене местного ДК,
седые милиционеры
мне наливали коньяка.

Сверну со Спасской на Марата,
взгляну в оконное бельмо.
Я в этом всем не виновата,
оно само, оно само!

Шагают тяжкие машины,
выносят общие аршины,
встаёт Заикин из земли.
Кивает ворон из крушины.
Слова шевелятся в пыли.

* * *

Вторая жена Пушкина была калмычка.
Он читал стихи.
Она плакала с непривычки.
Говорила: «Саша, я тебя прошу, люди смотрят».
Говорила: «Саша, пойдём».
«Саша, не надо!»
«Саша, не бей!»
А он знай своё –
в покосившуюся эстраду
вцепляется, как репей.

Шли домой.
Вела под руку.
Он валился
на её крошечное плечо.
У неё была шапка, как у Барбары Брыльской –
хорошая шапка,
со школы ещё.

Он лежал больной.
Тихая, словно няня,
подносила в железной кружке отвар трав,
которым наука не знала названия.
Он написал ещё семьдесят глав.

Прожили до седин.
В магазин не ходили, а всё было:
счастье,
свобода,
мир,
равноправие,
взаимоуважение.
А потом она поняла,
что сидит в степи без движения
на золочёной луке истлевшего седла,
как давно хотела,
обернулась птицей и улетела.

* * *

Железная девушка мчится в ладье,
в стальной колыбели КамАЗа.
– Аленушка, спишь ли? Тепло ли тебе?
Не хочешь ли ртутного кваса?

– Тепло, хорошо, я свежа и бодра,
брезентом надежно укрыта.
Мясной истукан без шестого ребра
собрал подорожное мыто.

Быстрее и дальше: лежу на спине.
Сильнее и выше: но еду.
Железные звезды горят в вышине
и смотрят на эту планету.

Там улей людей суетливо гудит,
краснеет и терпит бумага.
Клокочет в моей неподвижной груди
земная тяжелая магма.

Рыдает, летит, заметает пути
небесная мутная манна.
Я новый порядок сжимаю в горсти –
светлейшие граны урана.

И вижу: в горах закипает руда,
обратно ее не загонишь –
обратно меня не загонишь, о да!
Все будет светло и прекрасно, когда
покажется Нововоронеж.

* * *

реки текут
именами моих бывших

одного звали шоша
он был разбойник
дарил бирюзу и серьги
меха которые пахли кровью
постель устилал шелком
смотрел волком
кусал за плечи
любил когда я кричала
мог ударить просто ради веселья

другой был кокша
статью поплоше
проще да не простак
шутить мастак
утешал меня и пел песни
на руках носил говорил басни
целовал в губы как пил брагу
мог уйти среди ночи пропасть на месяц

третий хвалын
был удалым
хоть и седатым
его жена умерла в молодые годы
часто о ней вспоминал говорил ночами
что дом бы со мной построил как с ней не вышло
я засыпала
баюкал
называл меня словом
которого я не знала

только итиль
повел меня под венец
пели славу
золотые круги расходились над головою

* * *

Облетает болото кулик с кульком:
– Ты откуда, куда, ты чья?
Я стою на земле, но зато верхом,
я сама, я сама своя.

Снег вздыхает и падает, расписной,
прошлый год превращается в перегной,
а внутри у него цветы.
Из кулька рассыпается надо мной
дождь; кулик, упадёшь и ты.

Бей дрожащими крылышками в бока,
нить тяни моего труда,
кувыркайся, хвали это всё – пока
не пропавшее навсегда.

* * *

В моём районе (называется – Захолынка),
в зелёном домике на горе,
жила старуха, чёрная, как ордынка,
в золе, словно в серебре.

У соседей никогда ничего не клянчила,
хотя и сама нищая, и хозяйство вкось –
эта бабка, дьяволов одуванчик,
на шести сотках разводила коз.

Каждое утро шли на выпас рогатым маршем,
в череде мохнатых спин терялась её спина.
Рядом с ней козел вышагивал страшный,
тряся бородой колдуна.

Козы паслись, бабка сидела, кемарила,
чёрные тряпки грел невеликий свет.
Она вела стадо, она с ним разговаривала,
с козами разговаривала, а с людьми – нет.

Стадо пускала в дом, вместе вповалку спали,
принимала роды, пестовала козлят.
Соседи молоко у неё не брали,
только шептали, не отрываясь от гряд:

« – Говорят, у неё два высших образования,
Москва, консерватория, все дела.
Играла на этой, не помню названия,
а потом и с ума сошла».

Старухи давно уже нет на свете,
на месте халупы – три этажа и пруд.
Козы с козлом пали, и козьи дети.
А соседи – ну, разве соседи,
они кого хочешь переживут.

Каждый раз, проходя мимо этого места,
я думаю, что хотела бы точно так:
дом на отшибе, выпас, кривое кресло
и лошадей косяк.

Смотреть сквозь сельчан и не говорить ни слова,
в тяжелую брезентуху кутаться от всего.
Для молока, пожалуй, будет одна корова,
да и то много, я не люблю его.

Кормить жеребят морковью у кромки леса
и не слушать шёпот: «– Гляди, пошла…
Говорят, это известная поэтесса,
член союза писателей – ну, была».

* * *

я написала две книги
одна не горит
вторая не тонет

отправила одну в неву
в волгу
в воймегу

другую в костер
в огонек
в полымя

сижу
смотрю
жду