Олег Дозморов. Проясним ситуацию

Чем это интересно

Стихи Олега Дозморова могут сразу поставить в тупик необычным сочетанием литературных и совсем нелитературных материй. С одной стороны, перед читателем сознание человека, осознающего себя поэтом, в самых неожиданных местах рефлексирующего о том, что такое «поэзья», пользующегося для этого классическими размерами; с другой – старательно образ высокой поэзии разрушающий: поэт-пророк здесь превращается в маньяка с «пером», «поэзья» – в «некоторые предпосылки», а рассвет именуется «фигнёй». Восприятие поэзии Дозморова, кажется, во многом зависит от того, находит читатель объяснение этой двойственности или нет. Одно из объяснений предложим. Одна из основ поэзии Дозморова – городской романс, иногда становящийся жестоким – в основном за счет неумолимой, снижающей все и вся повседневности. Но нелирический герой этого жанра жесток лишь на словах, он не принимает высоких слов, они вызывают у него презрение, желание скривиться, сплюнуть – поскольку они не из того мира, в котором он живет. Но посмотрите, какие полные сдержанного драматизма сцены он изображает, посмотрите, как он владеет речью своих героев. Здесь произнесенное сквозь зубы и просторечие клише про «к падшим милость» работает на деле, а не на словах – то есть на уровне зрения, а не рефлексии. Этот поэт открывается, если от него не требовать признаний. И тогда окажется, что Дозморов привносит поэзию туда, где ее очень немного.

Справка об авторе

Олег Витальевич Дозморов родился в 1974 году в Свердловске. Окончил филфак и аспирантуру Уральского государственного университета, а также факультет журналистики МГУ. Работал журналистом в Екатеринбурге и в Москве. С начала девяностых регулярно публикуется в «толстых» литературных журналах. Автор пяти книг стихотворений, среди которых «Смотреть на бегемота» (М., 2012), «Уральский акцент» (М., 2019). Лауреат «Русской премии» (2012). В настоящее время живет и работает в Лондоне.

* * *

У нее – Земфира на репите,
у него – карьера в общепите,
у нее – мастырка, а не мел,
в плеере звенит "П.М.М.Л.".

Он взахлеб рассказывает,
что туфта классический бигмак,
а ее совсем не пробивает,
потому что у него голяк.

Потому что у него армейка
через месяц или через два.
Липы, ночь, огни, рассвет, скамейка,
на запястье два постыдных шва.

Через десять лет под Иловайском
на последней из земных секунд
вспомнит он прощанье утром майским,
в сонном парке безнадежный бунт.

Сетованья, горестные пени,
душераздирающий ответ,
крайний раз прохладные колени
молча обнимает, слышит "нет".

Не умрет она от передоза,
не взлетит из светлого окна,
в тридцать выйдет из анабиоза
менеджером среднего звена.

Первая любовь – такая шняга,
эти песни, в сущности, – вранье.
Ах, прощай, постылая общага,
покупаю первое жилье!

Выходя сегодня из "Магнита",
отчего-то вспомнила его,
тихо "Бордерлайн" сняла с репита,
но не ощутила ничего,

вспоминая, как ввиду разлуки
он ее пытался уломать,
как его хладеющие руки
не могли пацанку удержать.

* * *

Я тридцать лет вытачивал железку,
сверлил, полировал,
я форму дал дурацкому обрезку
и содержанье дал.

Я руки вытирал о занавеску,
я бутерброды жрал,
от военкома получал повестку,
косил, переживал.

Я перевез металлолом для блеску
за тридевять земель.
Кусок железа заржавел в отместку,
ну что же ты, земель!

Я примотал звезду к нему на леску
и ночь туда впаял,
а получил простую хлеборезку,
шатун и распредвал.

Я разломал рубанок и стамеску,
крича, забросил вдаль.
Я отдал зуб гротеску и бурлеску
пересадил печаль.

* * *

Когда она поднимется, как дрон
в дешевом энтэвэшном сериале,
я не узнаю сверху двор и дом,
но не затем, что обольюсь слезами.

Не потому сей оптике капут,
что от рыданий линза запотела,
а оттого, что изменилось тут,
пожалуй, все, что место быть имело.

Исчезло все: песочница, турник,
скамейка, клумба – здесь теперь парковка,
убитый фордик ставит на ручник
какой-нибудь Серега или Вовка.

Так первокурсник, влюбчивый лопух,
не узнает, как свет его разбудит,
себя, ее, и напрягает слух,
и вслушивается: что дальше будет.

Я буду всматриваться, и флэшбэк
мелькнет на миг и наведет на резкость:
выходит из подъезда человек
и произносит (лишь губами) резкость.

Да, человек в вельветовых штанах
и синей олимпийке прочь уходит,
и младший школьник с рифмой на губах
к окну бежит и глаз с отца не сводит.

* * *

Я хотел, чтоб победили белые,
чтоб предатель избежал провала,
чтоб маньяк привел улики левые,
жертва никого не опознала.

Так хотел, чтобы избегли участи
вор и обаятельный мошенник,
что сочувствовал последней нечисти
и желал свободы ей и денег.

Не было бы чтобы зло наказано,
не торжествовала справедливость,
если мне по кайфу, как рассказано,
ну и так, поскольку к падшим милость.

* * *

Маленький красный автобус
восемь везет стариков.
Им это вроде как бонус.
Возят их недалеко,

насобирав по району,
в госпиталь, в местный собес.
Эти и рады – корону,
цены обсудят и вес.

Вот они сели как в танке:
афробританки и две
белые, в общем, британки.
Драйвер задраивать дверь

вышел. Я им умилялся
раньше, но кисло смотрю
нынче – я так за... долбался,
тихо под нос говорю.

Если бы я был романтик,
присочинил бы сонет
в пользу убогих, но крантик
я прикрутил как поэт.

Если им надо – пусть едут.
Я же – налоги плачу
и человечества беды –
радости знать не хочу.

Музу циничную в тонус
словом срамным привожу.
Долго на красный автобус
с каменным сердцем гляжу.

* * *

– Но гений – это в жизнь внимательный заплыв,
сочувствие к другим, пусть самому не плохо,
и мужества итог (давай-ка, друг, не мохай,
к соседу не ревнуй) – слов золотых намыв.

– Нет, гений – это смерть и мертвые тела,
разбросанные так, что ты о них запнешься,
почешешь черепок, раскинешь и заткнешься,
короче, это все печальные дела.

– Но гений – это рай, и музыка, и взрыв
противоречий, слез, стихий, звезды сверхновой,
радиоактивный след, и сверхвладенье мовой,
и наверху надежд решительный расшив.

– Нет, гений – жизни из принципиальный выпил,
инверсия любви, дружб неопрятных спесь,
насмешливый привет того, кто быстро выпил,
тому, кто обречен трезветь и плакать здесь.

* * *

я подсмотрел один секрет
в киношке зодиак
что есть классический поэт
классический маньяк

мело мело по всей земле
с ножами выходил
один из лучших на земле
шикарных чикатил

на дурака не нужен нож
перо и нож есть власть
поэт изящен тонкокож
попишет тонко всласть

его никто не понимал
а он страдал писал
но жизнь ничью не отнимал
и бог к нему воззвал

восстань чувак иди и режь
охоться и кромсай
веди с кровопотерей речь
сейчас же приступай

вот эпикард вот миокард
пролог и эпилог
и в ночи вышитый жаккард
ушел с ножом пророк

* * *

Стать бы крыской, насекомым –
я хотел бы, если честно.
Нет! Лишайничком у дома,
на асфальте, у подъезда.

Прорасти, как этот лютик,
на тропинке, у могилки.
Ходят люди, носят худи,
оставляют хлам, бутылки.

Нет, поэзья не познанье,
не бессмертье, не отсылки,
так, посланье, пожеланье,
некоторые предпосылки.

* * *

Психопат Гумилев и задрот Мандельштам
разжились револьвером и в утреннем свете
в гимназический холл проникают, но там
их встречает, как лев, латинист Иннокентий.

Он слова говорит, но неслышно. Рука
останавливает в заколдованном жесте
двух подростков, вздымая на воздух, пока
их земные тела остаются на месте.

Царскоселец и тенишевец озорства
избежали, скулшутинг купирован в корне,
и в туман уходили, твердила молва,
конкистадора два в гимназической форме.

Так рассказывал это последний поэт
из внучатых ахматовских, дальний племянник
Александру – тому, излучавшему свет,
и почти анекдот был мне сладок, как пряник.

Как мне кажется, можно в честнейших устах
прозвучавшему верить, а впрочем, с натяжкой.
Но серебряный свет от начищенных блях,
но верблюжий башлык над пехотной фуражкой...

* * *

Проясним ситуацию: эти летят,
эти трепещут листами.
Эти сидят, эти едят,
двигают челюстями.

Эти жужжат, эти кричат,
спорят, торгуют цветами.
Но даже те, что у стойки молчат,
станут сейчас стихами.


РАССВЕТ

Внимательно посмотрит идиот,
что ночь не спал и выглядит паршиво,
в окно, туда, где новый день растет
старательно и неопровержимо.

Есть в этой несгораемой фигне,
подумал он, когда надел одежду,
упрямо расцветающей в окне,
один вопрос: дает ли он надежду?