Олеся Николаева. Гармония макабра

Чем это интересно

В поэтике Олеси Николаевой главные герои не люди – скорее, это самые разные силы, предстающие как определенного рода формы внутренней, иррациональной жизни, которые бьются за человека, делают его пространством своей борьбы. Это «пыжится похоть» да «тужится голь». Человеку рациональному от этих «земных пузырей», пришедших в поэтику Николаевой из шекспировского «Макбета» через Блока, не спастись никоим образом, но человек понимать этого, как правило, не хочет. Потому главный жанр поэта – баллада, построенный на встрече земного человека с инобытием в самых разных его проявлениях. Но самый главный вопрос, который ставит эта поэтика и который прямо проговорен в «Балладе», венчающей подборку, – вопрос о границах ответственности самого человека. Этой подборкой мы анонсируем новую книгу стихотворений Олеси Николаевой «Уроки русского», которая готовится к выходу в серии «Действующие лица», реализуемой силами Prosodia и издательства «Воймега». Уже можно оформить предзаказ этой книги.

Справка об авторе

Олеся (Ольга) Александровна Николаева – поэт, прозаик, эссеист. Автор шестнадцати поэтических книг, нескольких романов, сборников прозы и философско-богословских эссе. Первая книга стихов вышла в 1980 году – «Сад чудес», из недавних – «Средиземноморские песни, среднерусские плачи» (М., 2017). Лауреат премий Бориса Пастернака (2002) и Anthologia (2004), национальной премии «Поэт» (2006), Патриаршей литературной премии (2012). Подборка Олеси Николаевой открывала первый номер журнала Prosodia. Живет в Москве.

Х Х Х

Берёт беспрекословной дланью

и властно поперек и вдоль

эстетизирует страданье

и приукрашивает боль.

И тех, кто поддается храбро,

сияньем манит звездопад,

влечет гармония макабра:

в аккорде слитый звукоряд.

И в этой мрачной круговерти

блаженные блуждают сны.

И воля к жизни с волей к смерти,

как двухголосье, сплетены.

ПЕРЕД ГРОЗОЙ

На горячем июльском ветру

я сушиться повесила платье,

и сквозняк с ним затеял игру,

рукава расправляя в объятье.

Трепетала, шуршала листва,

и трубили едва ли не басом

три сосны, подбирая слова

и пугая особенным часом.

И, заслышав условный пароль,

тотчас сад изменил поведенье,

отведенную нишу и роль,

слух, окраску, привычное зренье.

Забурлило, вскипело вокруг

и разбрызгало птичью тревогу.

Это ветер отбился от рук,

и грозе он готовит дорогу.

Словно стол на помосте кривом

мир шатается, свет покачнулся.

Платье машет пустым рукавом,

и подол его ветром надулся.

…Реализм от земных пузырей

не спасет, будь хоть трезв и нахрапист:

слово «дактиль» звучит как хорей,

амфибрахий звучит как анапест.

ПОСЛЕ СУДА НЕПРАВЕДНОГО

– Видишь, сгораем! Дымы так и вьются.

Люди твои меж собою грызутся,

ранят, бесчестят и морят друг друга,

в кляузах топят, мрут от недуга.

Временщики, лицемеры, пройдохи,

судьи неправедные, скоморохи,

важно свои водрузили фигуры

в кресла господские на верхотуры.

Властью со спесью пыжится похоть.

Тужится голь, чтоб хотя бы на локоть

чуть приподняться, но окрики грозно:

«Знай свое место! Рыпаться поздно!»

Эти – костями гремя, выживают.

Эти – жируют, уже и не знают,

что бы еще отчебучить, присытясь:

им все равно – что неясыть, что витязь.

Смотрят, дивясь, как на почве низинной

люд копошится – род муравьиный.

Вправо ли, влево – дорога кривая.

Копится копоть, ее покрывая.

Пробует жизнь показаться живою.

Полубезумной трясет головою

да вслед за ветром в ночи завывает…

– Родина слышит,

Родина знает!

Х Х Х

Больной стенал и корчился в ознобе,

летел в провал и знал, что умирал,

и, как зародыш, запертый в утробе,

колени в подбородок упирал.

И, наконец, сжимая в крест нательный,

он возопил:

– Зачем Ты одного

меня оставил в этот час смертельный?

Да есть тут кто-нибудь? Иль – никого?

И вдруг, как будто голос за спиною,

шум ветра иль бегущая вода,

и слышит он:

– Я рядом. Ты со мною.

Ты не один. Но смотришь не туда!

Он оглянулся мысленно и все же

увидел въяве, что стоит за ним

на свой иконный образ не похожий,

но явно – ангел или херувим.

Повис, как бы эфир, сгустившись тучно, –

по контуру подсвеченный предел…

И повторяет:

– Здесь я неотлучно.

Не жалуйся! Ты не туда глядел!

И в этой ветхой плотяной одёжде

из мышц и кожи – небу, пустырю –

вглубь обступившей тьмы кричу:

– Я – тоже!

Прости меня! Я не туда смотрю!

КОВАРНАЯ СТОЛИЦА

А мать и брат не знают, они всерьез считают,

что дочь/сестра – жар-птица, хотя она – блудница!

Увы! – она блудница.

Коварная столица

и льстит, и наливает, блазнит и растлевает.

А девичья натура в столице, словно кура,

и ощип ей грозит. Здесь холодно. Сквозит.

И каждый местный житель почти что соблазнитель:

унизит, поразит, улыбкой проскользит.

Слова его кривы:

– Откуда вы?

– С Москвы!

И как тут ни старайся – мой, красься, одевайся,

молчи – сам крикнет вслух провинциальный дух.

А мать и брат не знают…

Их помыслы витают

там, на высотах птиц, меж глянцевых страниц

и в сериальной дымке о том, как из глубинки

всем золушкам – ликбез в столицах на принцесс.

Иль есть такая мода – в директоры завода

направит их Москва, бездетная вдова.

А что она не пишет – родное сердце слышит:

звук громкий нарочит – там музыка звучит.

Х Х Х

Отчаявшаяся девушка перед тем, как со всем проститься,

ищет проверенные пути, как лучше самоубиться –

безболезненно, наверняка.

Просит не утешать, не отговаривать, не читать морали.

Все это – мимо, а лучше без трали-вали:

что – шаг с крыши, петля, таблетки, колеса товарняка?

Бедная, не знает, не понимает: это душа мечется и стенает,

а молодое тело зреет, горя не знает.

И, если его убить,

душе бестелесной, подобной лохмотьям дыма, –

некому рассказать, как это невыносимо,

и некого звать, и некого полюбить.

…Когда-то тело брало на себя растравы

души маловерной – со страстью кидалось в травы,

в сугробы, в волны, шло ветрам поперёк,

кричало на крик, выплакивало измену,

и, тупо уставившись в книгу, в экран иль стену,

валилось и засыпало без задних ног.

И было лекарем добрым и верным стражем,

слугой, на себе носившим тюки с поклажей.

Его когда-то лелеяла у груди мать:

«Довелось же такому чуду родиться!»

…Три дня кричит она по ночам:

ей снится,

что некто в чёрном идёт его убивать.

КАРАНТИННЫЕ СЦЕНКИ

Так было: все дороги в Рим вели,

язык – до Киева, письмо – до Шлиссельбурга.

Ползли повозки, плыли корабли.

Шли шведа бить, француза, немца, турка…

И вдруг всё замерло, как будто приросло.

Все по углам сидят и смотрят хмуро.

Ржавеет якорь, и гниет весло,

а лодку унесло…

Замри, фигура!

У окон тени выстроились в ряд,

мир огласился криком, бранью, воем.

Едва ли не цугундером грозят

сознательные граждане – изгоям.

Сосед, подвыпив, говорит кусту:

– Вольно в однообразии сутулом

маячить тут? Вот-вот и я врасту

в диван, в подушки, в пол и в стол со стулом.

И отвечает сам себе, огнём

зажегши глаз, глядящий скарабеем:

– Стой, где стоишь, а нет – ходи конем

и вражескую королеву бей им!

МУЖИКИ

Возле полянки, вокруг пеньков –

трое располагаются мужиков.

Водочку откупорили, положили хлеба кусок.

Выпили, поговорили часок.

Потому что работа – она не волк,

в лес она не сбежит,

Она, как пенек, как камень,

на теплом солнце лежит.

Выпили, поговорили: мол, это не так, а то не то,

а как быть должно, того не знает никто.

М-да, - пожевали губами, поглядели в пролет небес,

перед ними – простор, над ними – вечность, за ними – лес.

Потому что работа не волк,

не сбежит она никуда,

Она, как прудок деревенский в тине,

нагрелась за день вода.

Знают же мужички – за них ель, и сосна, и даль,

национальная идентичность, русская вертикаль.

А работа – она не волк, зубами не разорвет.

И душа разомлела, теперь – поет!

А раз никто и не знает, как быть должно,

пусть душа наслаждается, как уж заведено,

бродит куда – не ведомо,

с глазами открытыми спит,

вольные сны рассматривает,

странности говорит.

А работа – она не волк, не съест целиком,

если ее не трогать, а издали кулаком

погрозить и вокруг взглянуть, как никто…

– Ну, ты с нами, иль как? Выпьешь, мужик?

– А то!

ГРЕЗА

Время, себя забудь!

Реки, теките вспять!

Встань на дыбы, наш путь, –

преображать, спасать.

Мятеж отправлен ко дну,

предатель примерз ко льду.

Государь не вступил в войну

в четырнадцатом году.

Столыпин в силе. Багров

пулей сражен в лёт.

Заговор пресечен. Кровь

мирно по жилам течет.

Русско-японской войны

назначен иной исход,

Гапон у тюремной стены

веревку на шею вьет.

Мысленный коридор

выводит из тьмы на свет,

И прекращен террор,

и разом народ в ответ:

«Царствуй и днесь, как встарь,

прячь нас за спиной,

Славный Царь-Государь

Александр Второй!»

…Греза тает – ее

соль из-под тяжких век.

Это еще не всё,

а двадцать первый век.

Правит жизнь на бегу

некий никто никак,

но до сих пор врагу

не сдается «Варяг»!

БАЛЛАДА

Как Великим Постом некий брат изнемог.

Что удумал? Коль не было печки,

В келье тайно закрывшись, яйцо он испек,

Обжигаясь и морщась, на свечке.

Но монашеский дух, монастырский уклад

охраняет ревниво Создатель.

Даже вытереть рот не успел этот брат –

появился в дверях Настоятель.

И чернец задрожал, на коленях без сил

возопил – встрепенулась обитель:

«Бес попутал меня! Это он – искусил,

нашептал, подтолкнул, соблазнитель!»

Бес навета не выдержал: шасть – на порог,

тянет к авве корявые руки:

«Я б такое и выдумать даже не смог,

не по чину мне эти кунштюки!

С изумленьем порою, как волк, как орел,

наблюдаю я ваш человейник.

Печь на свечке яйцо! Это ж ваш изобрел

самоделкин, кулибин, затейник!

Сочинит кто-то нечто, а я не у дел –

обвиняют меня виноватым.

Разве мог бы я разве, когда б и хотел,

разбудить электронами атом?

Я могу лишь подталкивать пулю, заряд,

рушить своды у каменоломни,

Но составить смертельного вируса яд

от начала веков не дано мне!

Не дано мне творить, созидать, сочинять,

в биохимии с физикой шарить,

но зато я за вами могу повторять,

красть идеи, смущать и кошмарить.

Так что это вы сами, творенья венцы,

До советчика льстивого падки…»

Бес умолк. Ошарашены все чернецы

воровской простотою разгадки.

Но пока Настоятель крестом и пинком

из обители гнал супостата,

«Это сами вы, сами» – сжималось комком

в горле у согрешившего брата.