Станислав Ливинский. Сухпаёк времён минздрава

Чем это интересно

У Станислава Ливинского есть своя интонация – интонация очень лирической, но по природе своей все же исторической элегии. Он пишет зарисовки современного быта так, как будто речь уже идет о прошедшей прекрасной эпохе. Эпическая или лирическая дистанция превращает бытовые детали в черты исторического времени, которое легко сопоставимо с другими. Но историческая элегия часто довольно суха, она всегда имеет в виду не столько «я», сколько «мы», в ней всегда как-то сталкиваются поколения и времена. У Ливинского историческая элегия порой лирична до нежности. «Мы» поэта потому лирично, что еще не перестало быть героями времени, еще не обрело трибуны для исторически значимого заявления, а потому, смотря на него изнутри, сочувствуешь ему: «В окно вагонное на родину / мы смотрим, словно на искусство». А лирический субъект в это время, кажется, вроде и с нами, но и не с нами, а где-то там, где «Бродский в аэропорту / сидел верхом на чемодане».

Справка об авторе

Станислав Аликович Ливинский родился в 1972 году. Окончил технологический техникум по специальности «фотограф». Работал фотокорреспондентом, видеооператором, звукорежиссёром. Автор поэтических книг «Оглазок», «А где здесь наши?» (М., 2013); лауреат Международного литературного Волошинского конкурса (2012). Живёт в Ставрополе.


                      * * *
Продавец в «Магните» – наколка Глеб,
Продавщица Зина, а может – Клава.
Сигареты, гречка, вчерашний хлеб – 
сухпаёк, короче, времён минздрава.

Но теперь везде заправляет ВОЗ.
Хлеб крошится, липнет к зубам, как скверна.
Вот живи, допустим, сейчас Христос
он его б не смог преломить, наверно.

Карнавал животных, тире, людей.
Я и сам ходил в медицинской маске,
по ЦТ видал семерых царей
и на кровь смотрел, словно это краска.

И как вор слонялся – а что бы взять.
Был бы Бог – ему бы сказал спасибо.
Был бы Бродский жив – написал бы «тать»,
Написал бы «тать» – закурил красиво.


                   * * *
В окно вагонное на родину
мы смотрим, словно на искусство.
Из облепихи и смородины
настойка нас приводит в чувство.

Навстречу мент в парадном кителе,
как будто танк, и прёт по встречной.
И что с того, что мы подвыпили
и в космос вышли на конечной.

Направо – лес, налево – дачники
тягают щучку и подлещика.
И под гитару неудачники
поют совсем другого Лещенко.

А мы разгадываем ребусы,
чтоб никому не стало скучно.
И ездим «зайцем» на троллейбусе
позагорать с тобой в Алушту.

Выходим, будто бы уменьшены,
из раздевалок – стыдно даже.
Здесь удивительные женщины
лежат раздетые на пляже.

 
                   * * *
Рождённый в семьдесят втором,
когда в Союз приехал Никсон,
а те, что были за бугром,
везли музон, бухло и джинсы.
И каждый, словно на посту,
и все равны, как будто в бане,
и Бродский в аэропорту
сидел верхом на чемодане.

Рождённый именно тогда,
хотя кому всё это надо –
и потускневшая звезда,
и суперсерия с Канадой.
Но сорок восемь лет спустя,
и сам покрывшись слоем гари,
ты вдруг заплачешь, как дитя,
и улыбнёшься, как Гагарин.

И вспомнив старенький стишок,
душой, наверное, оттаешь,
и станешь ближе на шажок
к тому, чего и сам не знаешь.
Но что бы ни произошло –
прими за чистую монету.
Пусть по усам текло, текло,
хотя самих усов и нету.