Юрий Казарин. Где речь теснит – и нечего бояться

Чем это интересно

Юрий Казарин, несмотря на то, что свои произведения он часто называет элегиями, – мастер метафизической миниатюры. Миниатюра, как правило, не дает читателю развернутого сюжета, она изображает некую ситуацию, которой предлагается полюбоваться. Но если традиционная миниатюра изобразительна, то миниатюра Казарина – плод метафизического визионерства. В его мире как будто произошел процесс очищения от всего лишнего, в результате чего проступили первоэлементы – звезды, слово, вода, глина, огонь, бог. Эти первоэлементы впитали в себя многообразие всего мира, потому связи, в которые они вступают в мире этих стихотворений, едва ли умопостигаемы. При этом первоэлементы здесь – самостоятельные субъекты, они эволюционируют, всматриваются в себя, вникают друг в друга, легко меняя свое неметафизическое обличье. Пластику этих образов надо почувствовать. В каждом стихотворении поэт дает нам некую уникальную ситуацию взаимоотношений между первоэлементами, явленными в мире. Поэзия вообще для Казарина находится в области тайны и тем самым противостоит всякого рода «литературе». И кажется иногда, что поэт старается помочь этой тайне остаться тайной.

Справка об авторе

Юрий Викторович Казарин родился в 1955 году в Свердловске (сейчас Екатеринбург). Закончил филфак Уральского государственного университета. Доктор филологических наук, профессор, автор ряда статей и монографий, посвященных исследованию поэтического текста. Начал публиковаться с конца 1970-х, первая книга стихов вышла в 1991 году. С тех пор широко публиковался в периодике в России и за рубежом, выпустил много книг стихотворений и прозы. Главные поэтические тексты вошли в книгу избранного «500 стихотворений» (М., Екатеринбург, 2014). Ключевая книга о поэзии – «Поэзия и литература» (М., Екатеринбург, 2017). В 2021 году в издательстве «СТиХИ» вышел сборник стихов «Иное небо», в который вошли стихи, написанные в 2018–2021 годах. С 2008 года живет в деревне Каменка Свердловской области.

* * *

Три холода взошли на Рождество,
и дерево готовится – незримо –
в печи своё оставить вещество,
вникая в вещество огня и дыма.
Прозрачны руки, розовы насквозь,
когда ты гладишь шар большого жара –
ознобом, чтобы сердце не зашлось
в зиянии мучительного дара.
И овцы снега тянутся к дымку
и пролетают сквозь заборы,
и прижимаются к зрачку,
иные чувствуя просторы.

* * *

Мы с деревом дорогу перейдём
и двинемся вдоль ельника вдвоём
в мерцающую гору –
за пазуху и небу, и простору,
пока уста смыкает окоём.
Где речь теснит – и нечего бояться:
просторна смерть, закуривает бог,
два выдоха, полвыдоха и вдох –
и звёзды в лёгких серебрятся,
и дерево почёсывает мох,
чтоб до смолы немыслимой добраться.

* * *

К.
Тарелочка ягодной юшкой умыта,
где губы клубники и с кровью следы.
На тысячу ласточек сердце разбито,
как зеркало в доме, как небо беды,
когда вырывается с мясом звезды
в отпрянувший ветер оконная рама –
в глубокие и золотые сады,
где ловят в подолы господни плоды
и бабка, и мама…

* * *

С холодной стороны холма
себе в глаза глядит зима
и стережёт звезду над бездной,
и сводит путника с ума,
как снегопад, пустой и тесный,
как некрещёный мир окрестный –
сума, тюрьма и кутерьма…
Но тело – кровь и боль, и тьма,
всё остальное – свет отвесный.

* * *

Чайник шуршит на чугунной плите,
светится шум в темноте.
Прямо в глаза, как в два горла, течёт
сумрачный нечет и чёт.
Словно кулак, разжимается печь –
видно огромную красную речь:
можно окно почесать и залечь,
небом зевнув, как подкова,
и, засыпая, в гортани запечь
слёзы в последнее слово.

* * *

Исчезновенье – родина моя,
где ширится высокая чужбина,
где вещество плотнее бытия
и нежно обнимает пальцы глина.
И горло пустоты иных глубин
потянется из свежего кувшина,
и восстаёт оглаженный кувшин,
когда вот-вот вином пропахнет глина
и отпотеет только половина,
и под ладонью холода лавина
теплом вина дойдёт до белых глин –
и покачнётся звёздная вершина.

* * *

Хрустит звезда – и ёлка высока,
и бездна движется в себя по вертикали
начальным тяготением печали,
конечным ускореньем языка.
Нежнее наждака шипение ангины –
шершавая малиновая плоть,
и дерево из обожжённой глины
застольным чоканьем не расколоть.
Ты слушаешь толчки незримой крови –
в деревне окна, свечи, образа.
И ёлочка несёт живые брови
туда, где начинаются глаза.

* * *

Лёгкое небо легче
неба в твоей гортани:
гуси врастают в плечи,
в горло и в гоготанье,
тянутся в снегопаде –
и по стеклу иголка
выпишет бога ради
пень, человека, волка.
Песня и песнь на крыше
лягут, чтоб не кололось –
сердце да бабий волос…
Бритвой мороза – выше –
правится чистый голос.

* * *

Поющие отрываются от земли
и улетают, влекомые ветром,
вцепившимся в светоносные ленты
живых голосов, – улетают туда,
где всё – пустота и нет ничего,
кроме бога и тьмы. Звезда
выглядывает из себя, расточая своё вещество
как эхо воды, не чуя конца своего,
за которым – вода, только вода,
живая вода…

* * *

В такие времена тебе не повториться –
так выйди из себя – и уходи
туда, где всё, что пряталось в груди,
теперь растёт как дерево и птица,
и дальше, чем у моря впереди,
умеет в речи отразиться.
И на лице не высохнет водица,
и в пригоршню лицо возьмёт вода,
чтоб из себя выглядывать сюда.