6. Рождение музыки из духа трагедии
БЕТХОВЕН
В тот самый день, когда твои созвучья
Преодолели сложный мир труда,
Свет пересилил свет, прошла сквозь тучу туча,
Гром двинулся на гром, в звезду вошла звезда.
И яростным охвачен вдохновеньем,
В оркестрах гроз и трепете громов,
Поднялся ты по облачным ступеням
И прикоснулся к музыке миров.
Дубравой труб и озером мелодий
Ты превозмог нестройный ураган,
И крикнул ты в лицо самой природе,
Свой львиный лик просунув сквозь орган.
И пред лицом пространства мирового
Такую мысль вложил ты в этот крик,
Что слово с воплем вырвалось из слова
И стало музыкой, венчая львиный лик.
В рогах быка опять запела лира,
Пастушьей флейтой стала кость орла,
И понял ты живую прелесть мира
И отделил добро его от зла.
И сквозь покой пространства мирового
До самых звезд прошел девятый вал...
Откройся, мысль! Стань музыкою, слово,
Ударь в сердца, чтоб мир торжествовал!
1946
В стихотворении «Бетховен» Николай Заболоцкий создаёт образ музыки великого композитора, постигая при этом, с одной стороны, сущность музыки, слова и творчества в целом, с другой - давая в метафорическом виде слепок своей собственной человеческой и поэтической судьбы. Образы стихотворения поразительны по мощи и глубине; «львиный лик» Бетховена, слово, которое в яростной муке творчества «вырывается» из слова, становясь музыкой, лира в рогах быка и другие образы обретают пророческую силу. Бетховен здесь – идеальный образ творца, который может бросить вызов таинственной «природе», к которой он пробивается подобно тому, как в стихотворении «Лесное озеро» звери пробиваются к купели озера, к чистому источнику правды. Не случайно здесь лексическое совпадение: деепричастие «просунув» употребляется и в стихотворении «Бетховен» («И крикнул ты в лицо самой природе, / Свой львиный лик просунув сквозь орган»), и в «Лесном озере» («И толпы животных и диких зверей, / просунув сквозь ёлки рогатые лица, / К источнику правды, к купели своей / склонялись воды животворной напиться»).
Но само выражение «И крикнул ты в лицо самой природе» не простая метафора. Безусловно, природа наделяется в мире Заболоцкого такими качествами, которые присущи только живому существу. В стихотворении 1948 года «Мир однолик, но двойственна природа» есть такие строки: «Недаром, совершенствуясь от века, / Разумная природа в свой черёд / сама себя руками человека / Из векового праха создаёт». Образ природы, наделённой разумом, однако, двоится: в контексте стихотворения «Бетховен» это и «музыка миров», и бытие, повреждённое злом; природа «двойственна», как о том говорится в первой строке стихотворения 1948 года.
Бетховен в стихотворении не только идеальный творец, но пророк, чающий такого состояния мира, где добро отделено от зла. Добро же может быть отделено от зла только в том мире, который описан в Откровении Иоанна Богослова, когда, после апокалиптических событий, возникает новая земля и новое небо. Образы Апокалипсиса пронизывают всё пространство стихотворения. В первой строфе мы читаем: «Свет пересилил свет, / Прошла сквозь тучу туча, / В звезду вошла звезда». Эти строки, безусловно, – поэтическая интерпретация образов Откровения Иоанна Богослова. «Львиный лик» Бетховена не только точная визуальная метафора. Мерцающая семантика этого образа отсылает нас и к Книге пророка Иезекииля, где описывается крылатое существо с четырьмя лицами – человека и льва с правой стороны, быка и орла – с левой, и к Откровению, где описаны четыре апокалиптических существа. Вот как описываются они в Апокалипсисе: «И посреди престола и вокруг престола четыре животных, исполненных очей спереди и сзади. И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лице, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему. И каждое из четырех животных имело по шести крыл вокруг, а внутри они исполнены очей; и ни днем, ни ночью не имеют покоя, взывая: свят, свят, свят Господь Бог Вседержитель, Который был, есть и грядет» (Откр 4:6–8). Существует иконописная традиция, в которой каждый из евангелистов символически изображается в образе одного из апокалиптических животных: Матфей изображается в образе ангела, Марк в образе льва, Лука в образе тельца, Иоанн в образе орла. «Львиный лик» Бетховена (а также образы быка и орла), таким образом, соотносятся с этой библейской традицией. Музыка же, которая венчает этот «львиный лик» Бетховена, может быть визуально интерпретирована как нимб.
В этом стихотворении музыка для Николая Заболоцкого является высшей формой искусства, которая стоит даже выше слова. Апофеоз такого восприятия музыки мы находим в последней строфе стихотворения. Обратим внимание на первое восклицательное предложение третьей строки. «Откройся, мысль!» Этот акт «открытия (откровения) мысли» есть, собственно рождение слова, оформляющего материю мысли, выявляющего логос мира. Второй «призыв», обращённый к слову («Стань музыкою, слово!»), знаменует собой отказ от той диалектики взаимоотношения мысли, слова и музыки, которая была воплощена в стихотворении 1932 года «Предостережение», в котором музыка и поэзия максимально разведены («Коль музыки коснёшься чутким ухом, / Разрушится твой дом и, ревностный к наукам, / Над нами посмеётся ученик»).
Стихотворение «Бетховен» написано Заболоцким сразу после возвращения из лагерей и ссылки. Опыт страшных испытаний, страданий, муки формируют новое поэтическое мироощущение – мироощущение преображённого трагизма. Можно сказать, что у Заболоцкого не трагедия рождается из духа музыки, а наоборот, музыка рождается из духа трагедии, преображает её, наполняя светоносным и животворным началом.
Алексей Фёдорович Лосев, анализируя Девятую симфонию, писал: «Бетховен знает горний мир; последний для него - постоянный предмет пламенных стремлений. Но этот мир стоит для Бетховена в конце всех концов. Прежде чем ощутить его и познать его сладость, Бетховен переживает страшные муки и нечеловеческие страдания. Девятая симфония, которая явилась завершением бетховенских порывов в светлый мир счастья, содержит в первой своей части такую страшную тоску, что только гений может преодолеть её и превратить в радость. Через долгие блуждания, через мрак и демоническую борьбу 1-й части, через какое-то элементарное и житейское счастье 2-й части, через сладостную негу и ласкающие, далёкие восхождения 3-й части - только через все эти бесконечные блуждания, бесконечные радости и страдания, лежит путь Бетховена an die Freude, когда наконец в 4-й части его хор запоёт радостную песнь». Эти слова удивительно точно открывают тайну жизненного и творческого пути Николая Заболоцкого.
7. Единство личности и мироздания
ЗАВЕЩАНИЕ
Когда на склоне лет иссякнет жизнь моя
И, погасив свечу, опять отправлюсь я
В необозримый мир туманных превращений,
Когда мильоны новых поколений
Наполнят этот мир сверканием чудес
И довершат строение природы, —
Пускай мой бедный прах покроют эти воды,
Пусть приютит меня зеленый этот лес.
Я не умру, мой друг. Дыханием цветов
Себя я в этом мире обнаружу.
Многовековый дуб мою живую душу
Корнями обовьет, печален и суров.
В его больших листах я дам приют уму,
Я с помощью ветвей свои взлелею мысли,
Чтоб над тобой они из тьмы лесов повисли
И ты причастен был к сознанью моему.
Над головой твоей, далекий правнук мой,
Я в небо пролечу, как медленная птица,
Я вспыхну над тобой, как бледная зарница,
Как летний дождь прольюсь, сверкая над травой.
Нет в мире ничего прекрасней бытия.
Безмолвный мрак могил — томление пустое.
Я жизнь мою прожил, я не видал покоя:
Покоя в мире нет. Повсюду жизнь и я.
Не я родился в мир, когда из колыбели
Глаза мои впервые в мир глядели, —
Я на земле моей впервые мыслить стал,
Когда почуял жизнь безжизненный кристалл,
Когда впервые капля дождевая
Упала на него, в лучах изнемогая.
О, я недаром в этом мире жил!
И сладко мне стремиться из потемок,
Чтоб, взяв меня в ладонь, ты, дальний мой потомок,
Доделал то, что я не довершил.
1947
Литературовед Борис Филиппов в одной из статей, посвящённых творчеству Николая Заболоцкого, определяя главный нерв раннего творчества поэта, высказал мысль о том, что это поэзия человека, утратившего веру. И Филиппов задаёт вопрос: может ли быть поэзия (не поэт!) атеистической? И, конечно, отвечает он на этот вопрос отрицательно, «…ибо поэт прежде всего – любовный созерцатель мира как целого». «Поздний» Заболоцкий, безусловно, был именно таким созерцателем. Если в «Столбцах» мир раздроблен на части, каждая из которых живёт по своему закону, то уже в конце тридцатых годов идея целостности, целокупности мира становится становым хребтом поэзии Заболоцкого. Видение мира как огромного живого организма воплотилось в двух шедеврах его поэзии – стихотворениях «Метаморфозы» (первый вариант названия этого стихотворения – «Бессмертие») и «Завещание». Разделяет эти стихи десятилетие: «Метаморфозы» написаны в 1937 году, «Завещание» - в 1947 году, после возвращения из карагандинской ссылки.
Но и в первом, и во втором стихотворении Заболоцкий ставит читателя перед проблемой, которая является стержнем жизни каждого человека – проблемой существования перед лицом неизбежной смерти. Николай Заболоцкий даёт свой ответ на вопрос: что может противопоставить человеческий разум смерти? Что может победить смерть? В «Метаморфозах» победа над смертью и обретение бессмертия совершается через открытие тайны мирового бытия: оно представляет собой цепь метаморфоз. Это мировое бытие представляет собой некую живую целостность, вселенский организм, живущий по особым законам. Один из этих законов - снятие границ между органическим и неорганическим, между живым и мёртвым.
В пространстве мирового бытия (как его живописует Николай Заболоцкий) сняты границы и между «первой реальностью» (природным миром) и «второй реальностью» (миром человеческой мысли и человеческого творчества). Это снятие границ происходит через метаморфозы форм мирового бытия во всей его полноте. Но что удивительно, Заболоцкий, рисуя эту цепь метаморфоз, не забывает о человеческой личности; он постулирует - и в этом его вера, что «я» (личность) не развоплощается, переходя из одной формы в другую, Растворяясь во всём, «я» не утрачивается, а остаётся всё тем же.
Та же самая мысль развивается и в «Завещании». Но если в «Метаморфозах» исследуется «телесный» аспект посмертного существования личности, то в «Завещании» - его духовная составляющая. Перед нами разворачивается грандиозная картина особого вида бессмертия: всё мироздание охватывается извне и изнутри человеческой сущностью, личностным человеческим началом, которое существует - без преувеличения - в каждой его «клетке». Можно сказать, что принцип «соединения» личности и мироздания в известной степени можно охарактеризовать как принцип «нераздельности и неслиянности».
Творя в стихотворении «Завещание» свой поэтический универсум, Николай Заболоцкий открывает особую, если можно так выразиться, «мифологему». В чём её суть? Очень часто исследователи творчества Заболоцкого пишут о пантеизме поэта. Но ведь пантеизм – это и философская система, и мироощущение, отождествляющие божество и мир. В «Завещании» же каждая частица мироздания обретает не божественную, а человеческую ипостась. Таким образом, перед нами не пантеизм, а, выражаясь метафорически, «панантропизм». Эта мифологема «панантропизма» является определённой редукцией христианского понимания человека и его места в сотворённом Богом универсуме.
Действительно, человек в поэзии Заболоцкого пронизывает все «этажи» мироздания: и земной мир во всём разнообразии его форм, и царство смерти, и «мир незримый». Он наполняет собой всё и вся. Но эта характеристика в христианском богословии может быть отнесена только к Богочеловеку - Христу, ибо Он есть «полнота наполняющего всё во всём» (Еф., 1,23). В системе христианских представлений о мире человек создан по образу и подобию Божию, следовательно, в каком-то отношении человек - это бог. Как показывает в своём труде «Элементы средневековой культуры» философ, филолог и историк Пётр Михайлович Бицилли, покинувший Россию в 1920 году, при недостаточно чётком разграничении природы Творца и природы твари происходит переход от мистического богословия к мистическому пантеизму. Бицилли пишет: «На идее божественности человека строится вся мистика. <...> Теоретики мистического богословия учат, что первой ступенью созерцания должно быть познание Бога в Его созданиях, поскольку он запечатлён в них. <...> Каждое существо - твой учитель, научающий тебя любить Бога, проповедует Джордано да Ривальто, почти слово в слово повторяя пантеиста Скота Эриугену».
Мистический пантеизм, возникший на основе христианства, естественно, не отвергает Бога. Именно из этого «корня» могла бы расти поэтическая мысль Николая Заболоцкого. Но в системе его мировоззрения Бог отсутствует. Философскую систему поэта мы могли бы назвать мистическим материализмом, построенным по образу и подобию мистического пантеизма. В этой системе на месте Богочеловека находится человек. Человек Заболоцкого занимает место Бога. Но, «отменяя» Богочеловека, поэт оставляет человеку, так сказать, богочеловеческие качества. Человек, не имеющий высшего онтологического обоснования, своё существование чувствует и осознаёт как богоподобное. Во-первых, он не стеснён рамками времени и пространства, не подвластен смерти, таинственными узами связан с каждой тварью, хотя он не творец её, а преобразователь. Человек, кроме того, как бы «досоздаёт» тварь, воплощаясь в корнях, ветвях и листьях, птицах, дождях и зарницах («Я в небе пролечу, как медленная птица, / Я вспыхну над тобой, как бледная зарница, / Как летний дождь прольюсь, сверкая над травой»).
Человеческое творчество в поэтической философии Заболоцкого становится равным творчеству Бога. В стихотворении 1948 года «Мир однолик, но двойственна природа» поэт пишет: «Недаром, совершенствуясь от века, / Разумная природа в свой черёд / Сама себя руками человека / Из векового праха создаёт – (курсив мой – С.К.)». В другом стихотворении («Начало стройки») человек предстаёт перед нами как победитель смерти: «В какое-то короткое мгновенье / Я наполняюсь тем избытком сил, / Той благодатной жаждою творенья, / Что поднимает мёртвых из могил».
Можно сказать, что человек в стихотворениях «Метаморфозы» и «Завещание» «...осознаёт своё бытие как некое высшее все-бытие; <...> он опытно ощущает себя не только как все-человека, но и как все-тварь, все-создание» (преп. Иустин Челийский).
8. Свет слова
СВЕТЛЯКИ
Слова — как светляки с большими фонарями.
Пока рассеян ты и не всмотрелся в мрак,
Ничтожно и темно их девственное пламя
И неприметен их одушевленный прах.
Но ты взгляни на них весною в южном Сочи,
Где олеандры спят в торжественном цвету,
Где море светляков горит над бездной ночи
И волны в берег бьют, рыдая на лету.
Сливая целый мир в единственном дыханье,
Там из-под ног твоих земной уходит шар,
И уж не их огни твердят о мирозданье,
Но отдаленных гроз колеблется пожар.
Дыхание фанфар и бубнов незнакомых
Там медленно гудит и бродит в вышине.
Что жалкие слова? Подобье насекомых!
И всё же эта тварь была послушна мне.
1949
Само название стихотворения задаёт определённую инерцию восприятия: на одном из содержательных уровней стихотворения оно может быть прочитано как некая эклога, своеобразный гимн южной природе. Но стихотворение, называемое «Светляки» и являющее в своей словесной плоти образ насекомых - светляков, посвящено выявлению сути творческого слова.
Если бы стихотворение называлось «Слова», то, как кажется на первый взгляд, направление читательского внимания было бы другим, более адекватным смыслу стихотворения. Но это только на первый взгляд.
В первой строке перед нами - метафорическая субстанциализация понятия слова. Основанием сравнения двух «явлений» для Николая Заболоцкого служит свет - сущность слова и сущность светляка, выявленная в его имени. Но пока процесс творчества не оживает в поэте («Пока рассеян ты и не всмотрелся в мрак»), слова «темны и ничтожны», их «девственное пламя» скрыто от взора. Последняя строка первой строфы несёт особую смысловую нагрузку. Прежде всего это касается словосочетания «одушевлённый прах». Если мы «извлечём» это словосочетание из стихотворной плоти, то оно окажется своеобразной аллюзией библейского повествования о сотворении Адама. «Одушевлённый прах», собственно, и есть Адам, созданный Творцом из праха земного. В контексте же строфы это словосочетание одновременно обозначает и слова, и светляков. Поскольку метафизический план здесь затушёвывается конкретностью описания светляков, мы связываем словосочетание «одушевлённый прах» именно со светляками, и уже через это соотношение - со словами. Светляки-слова - это некая «первозданная тварь», суть которой - нести свет.
Некая «тень», отблеск библейского повествования формирует метафизическую реальность, как в анализируемой строфе, так и в стихотворении в целом: светляк-слово в его двуединстве и есть «одушевлённый прах»; без слова светляк - просто прах, а слово этот «прах» одухотворяет подобно тому, как дыхание Божие делает горсть глины образом и подобием Божиим.
Вторая строфа стихотворения даёт пейзажный образ южной ночи, перерастающий в целостный образ мироздания в строфе третьей. Смысловая парадоксальность первой строки второй строфы («Но ты взгляни на них весною в южном Сочи») в том, что в ней закрепляется тот образ-кентавр, о котором мы говорили выше: слова-светляки являют нам свою истинную сущность. Образы весны, южной ночи, которую венчает «торжественный цвет олеандров», моря светляков - знаки торжества жизни, предельного её напряжения, её чистой первозданной энергии. Перед нами - своего рода Эдем на земле.
Первая строка третьей строфы («Сливая целый мир в единственном дыханье») не что иное, как парафраз строки 151 псалма «Всякое дыхание да хвалит Господа», причём последняя строфа стихотворения продолжает эту смысловую линию: в небесах, куда возносится своего рода «хвалебный гимн Отцу миров», - своё «пенье сфер» - «дыхание фанфар и бубнов незнакомых». Следует, однако, снова оговориться, что в поэтическом мире Заболоцкого Творец отсутствует. Только в одном стихотворении, не включённом поэтом в основное собрание («Во многом знании - немалая печаль»), мы находим строки: «Я разве только я? Я - только краткий миг / Чужих существований. Боже правый, // Зачем ты создал мир, и милый, и кровавый, / И дал мне ум, чтоб я его постиг!».
«Песнь славословия», как правило, возносится не Творцу мира, а мирозданию или человеку как «довершителю» дела Природы. Но характер гимнографического пафоса вводит нас в библейское пространство смыслов.
Возвращаясь к стихотворению «Светляки», следует заметить, что последние две строки («Что жалкие слова? Подобье насекомых! / И всё же эта тварь была послушна мне») возвращают нас к первой строфе. «Одушевлённый прах» слов-светляков здесь именуется «тварью» и, таким образом, мы возвращаемся в «библейский слой» стихотворения. Один из скрытых метафизических сюжетов стихотворения состоит в смысловом выстраивании параллелизма между силой, творящей земной мир во всём его многообразии, и поэтом, создающим поэтическое мироздание словом. Этот параллелизм реализуется тогда, когда вступает в свои права непостижимый процесс поэтического творчества.
Характерно, что с точки зрения христианской онтологии мир сотворён Словом Божиим («В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог» - Ин.1,1), и в Символе веры «Творец неба и земли» по-гречески именуется «Поэтом неба и земли». В чине освящения воды есть такие строки: «Ты, от четырёх стихий тварь сочинивый».
Ещё один скрытый сюжет, сплетённый с обозначенным выше, состоит в том, что «послушание» твари Творцу аналогично «послушанию» слова поэту. Но если о «послушании» слова говорится напрямую («И всё же эта тварь была послушна мне»), то послушание твари Творцу дано как грандиозный образ слитности всего мира в его славословии: «Сливая целый мир в единственном дыханье, / Там из-под ног твоих земной уходит шар». Именно после этих строк и совершается метафизическая метаморфоза: «пламя» вещей земного мира и земного слова превращается в грозу и пламя мира небесного: «И уж не их огни твердят о мирозданье, / Но отдалённых гроз колеблется пожар».
Если принять во внимание реконструированный нами библейский контекст, то в стихотворении мы находим ещё один зашифрованный парафраз евангельских слов: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1,5). Конечно, перед нами не буквальное следование евангельскому смыслу этой фразы. Скорее речь идёт об аналогии, а точнее о секуляризации евангельской мысли, которая превращается в реализованную метафору.
9. На «Вифлеемском перепутье»
БЕГСТВО В ЕГИПЕТ
Ангел, дней моих хранитель,
С лампой в комнате сидел.
Он хранил мою обитель,
Где лежал я и болел.
Обессиленный недугом,
От товарищей вдали,
Я дремал. И друг за другом
Предо мной виденья шли.
Снилось мне, что я младенцем
В тонкой капсуле пелён
Иудейским поселенцем
В край далекий привезен.
Перед Иродовой бандой
Трепетали мы. Но тут
В белом домике с верандой
Обрели себе приют.
Ослик пасся близ оливы,
Я резвился на песке.
Мать с Иосифом, счастливы,
Хлопотали вдалеке.
Часто я в тени у сфинкса
Отдыхал, и светлый Нил,
Словно выпуклая линза,
Отражал лучи светил.
И в неясном этом свете,
В этом радужном огне
Духи, ангелы и дети
На свирелях пели мне.
Но когда пришла идея
Возвратиться нам домой
И простерла Иудея
Перед нами образ свой -
Нищету свою и злобу,
Нетерпимость, рабский страх,
Где ложилась на трущобу
Тень Распятого в горах, -
Вскрикнул я и пробудился...
И у лампы близ огня
Взор твой ангельский светился,
Устремленный на меня.
1955
Сын Заболоцкого Никита в книге «Жизнь Н. А. Заболоцкого» пишет: «Многое из впечатлений раннего детства навсегда осталось в душе Заболоцкого. Были воспоминания радостные, поэтические. Вот – Рождество, домашняя ёлка. Топится печка, из открывшихся дверей валит пар. Появляются мальчишки, все в инее, замёрзшие: «Можно пославить?» И начинают петь: «Рождество Твое, Христе Боже наш…». Рождественская благодать вспоминается поэтом в холодном и голодном Петрограде 1921 года. В письме другу юности Михаилу Касьянову от 11 ноября Заболоцкий пишет: «Лежал в постели и пел про себя: - Рождество Твое Христе Боже наш …». Не случайно тема Рождества – сквозная в творчестве Николая Заболоцкого. Ещё в ранней молодости он пытался создать драму «Вифлеемское перепутье», о которой он пишет своему другу:
Писал я драму. Были люди,
Средневековый, мрачный пыл,
Но я, мой друг, увы, - застыл
На «Вифлеемском перепутье».
Зовётся драма так моя, -
Конца же ей не вижу я!
Эта тема не оставляла Заболоцкого на протяжении всей его жизни. Сын поэта вспоминает о том, что у отца был замысел трилогии из поэм, одна из которых называлась «Поклонение волхвов». И после смерти поэта на его письменном столе «остался лежать чистый лист бумаги с начатым планом новой поэмы:
1.Пастухи, животные, ангелы.
2.
Второй пункт заполнить он не успел».
В творчестве позднего Заболоцкого мы встречаемся с некоторыми (немногочисленными) произведениями, в которых напрямую проявляется христианская «прививка», полученная ещё в детстве. Такие стихи, как «Бегство в Египет», «Это было давно», «На вокзале», «Во многом знании - немалая печаль...» и некоторые другие дают нам возможность увидеть, что глубокая внутренняя работа, работа духовная шла в некоей непостижимой глубине души поэта.
Если говорить о событиях, связанных с Рождеством, то необходимо вспомнить сюжеты, пронизывающие всё пространство христианского искусства. «Поклонение пастухов», «Поклонение волхвов», «Бегство в Египет», «Избиение младенцев в Вифлееме» - эти сюжеты воплощены в многих произведениях искусства. Стихотворение Заболоцкого «Бегство в Египет» продолжает многовековую традицию – и литературную, и иконописную, и живописную. Написано оно в тот период, который был, по единогласному мнению исследователей творчества Заболоцкого, ознаменован высшим творческим подъемом.
Стихотворение это многопланово в смысловом отношении, но поразительно в нем то, что Заболоцкий отождествляет себя со Спасителем! Сам сюжет стихотворения «Бегство в Египет» взят из Евангелия: «Ангел Господень является во сне Иосифу и говорит: встань, возьми Младенца и Матерь Его, и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе; ибо Ирод хочет искать Младенца, чтобы погубить Его. Он встал, взял Младенца и Матерь Его ночью, и пошел в Египет. И там был до смерти Ирода» (Мф., 2, 13-15). Безусловно, в этом стихотворении есть глубоко спрятанный пласт личный, биографический; и Иудея, о которой пишет Николай Заболоцкий в стихотворении, подозрительно напоминает Россию сталинских времен, так же как и словосочетание «Иродова банда» может быть осмыслено в контексте жизни России в кровавом XX веке.
Отождествление со Спасителем содержится и в образе «Распятого в горах». Дело в том, что Заболоцкий в лагере работал на взрывных работах в каменном карьере. Кому-то из заключённых надо было залезть на отвесный обрыв карьера, чтобы вбить колья и закрепить верёвки. Никита Заболоцкий в своей книге рассказывает, что однажды, взбираясь вверх по скале, отец едва не упал вниз на острые камни…Через десять лет после освобождения один знакомый спросил Заболоцкого, тяжело ли было в заключении. «Бывало трудно», - ответил поэт. И когда собеседник стал интересоваться подробностями, Заболоцкий сказал: «А как бывает трудно, когда работаешь до изнеможения, а стоит присесть на минуту, тут же на тебя спускают овчарку?».
Такова была личная голгофа поэта, подробности которой он никогда не открывал в своих стихах. Но в стихотворении «Бегство в Египет» Заболоцкий типологически осмысляет свою жизнь в координатах земной жизни Иисуса Христа. В этой жизни есть и рождение, и изгнание, и страдание, и голгофа. А пробуждение от сна – это образ Воскресения.
10. Опыт личного Апокалипсиса
ЭТО БЫЛО ДАВНО
Это было давно.
Исхудавший от голода, злой,
Шел по кладбищу он
И уже выходил за ворота.
Вдруг под свежим крестом,
С невысокой могилы, сырой
Заприметил его
И окликнул невидимый кто-то.
И седая крестьянка
В заношенном старом платке
Поднялась от земли,
Молчалива, печальна, сутула,
И, творя поминанье,
В морщинистой темной руке
Две лепешки ему
И яичко, крестясь, протянула.
И как громом ударило
В душу его, и тотчас
Сотни труб закричали
И звезды посыпались с неба.
И, смятенный и жалкий,
В сиянье страдальческих глаз,
Принял он подаянье,
Поел поминального хлеба.
Это было давно.
И теперь он, известный поэт,
Хоть не всеми любимый,
И понятый также не всеми,
Как бы снова живет
Обаянием прожитых лет
В этой грустной своей
И возвышенно чистой поэме.
И седая крестьянка,
Как добрая старая мать,
Обнимает его...
И, бросая перо, в кабинете
Всё он бродит один
И пытается сердцем понять
То, что могут понять
Только старые люди и дети.
1957
В одном из своих писем (письмо написано 6 июня 1944 года из Алтайлага) к сыну Никите Николай Заболоцкий пишет: «Недавно произошел со мной любопытный случай, о котором я хочу тебе написать. Я шел на работу, один, мимо кладбища. Задумался и мало замечал, что творится вокруг. Вдруг слышу - с кладбища идет ко мне какая-то старушка и зовет меня. Протягивает мне пару бубликов и яичко вареное.
- Не откажите, примите.
Сначала я даже не понял, в чем дело, но потом сообразил.
- Похоронили кого-нибудь, - спрашиваю.
Она объяснила, что один сын у нее убит на войне, второго похоронила здесь две недели назад, и теперь осталась одна на свете. Заплакала и ушла. Я взял ее бублики, поклонился ей, поблагодарил и пошел дальше.
Видишь, сколько на свете у людей горя. И все-таки они живут и даже как-то умеют другим помогать. Есть чему поучиться нам у этой старушки, которая, соблюдая старый русский обычай, подала свою поминальную милостыню мне, заключённому писателю».
Прошло тринадцать лет, и Заболоцкий пишет стихотворение «Это было давно». Оно, как может показаться читателю на первый взгляд, носит очерковый характер: Николай Заболоцкий пересказывает ту давнюю историю, которая произошла с ним много лет назад. Но событие, которое описано в письме, в стихотворении приобретает совершенно иной масштаб.
Первые две строфы являются поэтическим пересказом реальных событий, произошедших в заключении; последние две строфы – иное время, не прошлое, а настоящее, время написания стихотворения. Характерно, что герой стихотворения – «он», а не «я»; для Заболоцкого характерна целомудренность чувства, которое он раскрывает, скрывая его. Между этими двумя эпохами внутренней жизни поэта – некий взрыв, о котором речь идёт в третьей строфе стихотворения. Она так: «И как громом ударило / В душу его, и тотчас / Сотни труб закричали / И звезды посыпались с неба».
В сюжетную ткань стихотворения, описывающего конкретный житейский случай, вдруг врывается запредельная нота: перед читателем не что иное, как Апокалипсис. «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанный с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела. Второй Ангел вострубил, и как бы большая гора, пылающая огнем, низверглась в море; и третья часть моря сделалась кровью» (Откр., 8, 7-9). Вот откуда образ «кричащих труб». В шестой же главе Откровения Иоанна Богослова мы читаем: «И звезды небесные пали на землю, как смоковница, потрясаемая сильным ветром, роняет незрелые смоквы свои» (Откр., 6, 13).
В анализируемых четырех строчках - напластование смыслов. Апокалипсические времена, в которые жил Николай Заболоцкий, с одной стороны, личный апокалипсис - с другой, и рухнувший мир его прежнего мировосприятия - с третьей. Характерно, что принятие подаяния — это поворотный пункт в жизни героя. Вместе с поминальной трапезой он принимает и весь мир этой седой крестьянки. А основа этого мира - Символ веры, в котором говорится о победе над смертью, о радости воскресения. «Сияние страдальческих глаз» - это и есть соединение, непостижимое для рационально устроенного разума, страдания и радости, света. Это то, что можно понять не разумом, а только сердцем.
Все он бродит один
И пытается сердцем понять
То, что могут понять
Только старые люди и дети.
Только старые люди и дети чувствуют Бога сердцем, - и Заболоцкий пристально вглядывается в детство и в старость. Отсюда – и стихотворение «Детство», и «Некрасивая девочка», и «Старость» (это стихотворение входит в цикл «Последняя любовь»). В стихотворении «Старость» есть такие строки: «В неясной мгле существованья / Был неприметен их удел, / И животворный свет страданья (курсив мой – С.К.) / Над ними медленно горел».
«Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать», — писал Александр Сергеевич Пушкин, пришедший к глубинному пониманию христианства. О «животворном свете страданья» пишет и Николай Заболоцкий. «Чистый взор» девочки из стихотворения «Детство» преображает обычный, ничем не замечательный мир, где «Два тощих петуха дерутся на заборе, / Шершавый хмель ползет по столбику крыльца», в «чудо из чудес». Эта минута преображения — откровение о том, что в мире есть чудо, и оно врывается в детскую душу подобно тому, как врывается в душу героя стихотворения «Это было давно» Благая весть, не названная, но угадываемая внимательным читателем.
