1. Вторжение ада в человеческий мир
Красная Бавария
В глуши бутылочного рая,
где пальмы высохли давно,—
под электричеством играя,
в бокале плавало окно;
оно на лопастях блестело,
потом садилось, тяжелело;
над ним пивной дымок вился…
Но это описать нельзя.
И в том бутылочном раю
сирены дрогли на краю
кривой эстрады. На поруки
им были отданы глаза.
Они простерли к небесам
эмалированные руки
и ели бутерброд от скуки.
Вертятся двери на цепочках,
спадает с лестницы народ,
трещит картонною сорочкой,
с бутылкой водит хоровод;
сирена бледная за стойкой
гостей попотчует настойкой,
скосит глаза, уйдет, придет,
потом, с гитарой наотлет,
она поет, поет о милом:
как милого она кормила,
как ласков к телу и жесток —
впивался шелковый шнурок,
как по стаканам висла виски,
как, из разбитого виска
измученную грудь обрызгав,
он вдруг упал. Была тоска,
и все, о чем она ни пела,—
в бокале отливалось мелом.
Мужчины тоже все кричали,
они качались по столам,
по потолкам они качали
бедлам с цветами пополам;
один — язык себе откусит,
другой кричит: я — иисусик,
молитесь мне — я на кресте,
под мышкой гвозди и везде…
К нему сирена подходила,
и вот, колено оседлав,
бокалов бешеный конклав
зажегся как паникадило.
Глаза упали точно гири,
бокал разбили — вышла ночь,
и жирные автомобили,
схватив под мышки Пикадилли,
легко откатывали прочь.
Росли томаты из прохлады,
и вот опущенные вниз —
краснобаварские закаты
в пивные днища улеглись,
а за окном — в глуши времен
блистал на мачте лампион.
Там Невский в блеске и тоске,
в ночи переменивший кожу,
гудками сонными воспет,
над баром вывеску тревожил;
и под свистками Германдады,
через туман, толпу, бензин,
над башней рвался шар крылатый
и имя «Зингер» возносил.
Авг. 1926
Столбец «Красная Бавария» входил в состав сборника «Столбцы» 1929 года. Впоследствии стихотворение было переработано автором и получило другое название – «Вечерний бар». Мы выбрали для анализа первый вариант стихотворения.
В первой же строфе стихотворения мы сталкиваемся с парадоксальным определением места, где происходит действие. Это - «бутылочный рай». Данная метафора отсылает нас к мысли замечательного австрийского искусствоведа Ханса Зедльмайра о трёх видах рая, которые явлены в европейском искусстве: это рай небесный, рай земной и рай, захваченный и исковерканный адом (в качестве примера исследователь приводит картину Босха «Сад наслаждений»). Зедльмайр пишет:
«У Босха адское переполняет ёмкость отведённой ему области, изливается в земное и пропитывает всё упадком и беспорядком. Не то чтобы демоны явились на земной сцене - сама субстанция земли подвергается дьяволизации <...> Но помимо этого сфера ада охватывает и сферу Рая и создаёт демоническую пародию Рая <...> - в виде Сада наслаждений, который оказывается третьей формой Рая наряду с Раем небесным и земным». Именно этот третий «вид» «рая» изображён в стихотворении
Заболоцкого. Образ «бутылочного рая», в котором изначально заложена гротесковая язвительность, задаёт и те смысловые координаты, в которых разворачивается действие стихотворения. Обратим внимание на то, что все происходящие события являются своего рода отражением в пивном бокале, который, безусловно, - центральный образ стихотворения. Образ бокала мотивирует сдвиг, происходящий в стихотворении: с одной стороны, бокал - это некий аналог кривого зеркала, своеобразная преломляющая среда, с другой, он - творец этого мира, не просто искажающий реальность, но творящий реальность новую - реальность «адского рая».
Символика «рая» в первой части стихотворения поддерживается образом высохших пальм - своего рода деревьев «райского сада»; в дальнейшем эта символика разворачивается: в пространстве пивной появляются «ангелы» - сирены. Жест ангелов-сирен («они простёрли к небесам / эмалированные руки») - некий пародийный аналог молитвенного жеста (как в «Пире королей» П.Филонова), а отданные им «на поруки» глаза (взоры глазеющих на «сирен» посетителей пивной) в какой-то мере кощунственно-пародийно реализуют многоочитость херувимов.
Дальнейшее развитие сюжета являет нам своего рода «песнопение», в котором реализуется удвоенный образ смерти: убийство и самоубийство, причём события этого «песнопения» отражаются в бокале:
«...Была тоска, / и всё, о чём она ни пела, / в бокале отливалось мелом».
Смысловым центром стихотворения является следующие строки:
«Мужчины тоже всё кричали, / они качались по столам, / по потолкам они качали / бедлам с цветами пополам; / один - язык себе откусит, / другой кричит: я - иисусик, / молитесь мне - я на кресте, / под мышкой гвозди и везде... / к нему сирена подходила, / и вот, колено оседлав, / бокалов бешеный конклав / зажёгся, как паникадило».
Конклав (лат. conclave) - запертый зал, в котором собираются кардиналы для избрания папы. Затем и само это собрание начинает именоваться конклавом. Но «конклав бокалов» сравнивается в стихотворении с паникадилом, и это не просто зрительная метафора. Приведем определение слова «паникадило», которое даётся в Полном церковно-славянском словаре:
«Паникадило - светильник о многих свечах. Паникадило обычно имеет более 12 свечников или мест для поставления лампад, расположенных кругообразно в несколько рядов и обыкновенно привешивается среди церкви под куполом. Этот светлый круг, возвышающийся над нашими головами, есть подобие тверди небесной, озарённой звёздами».
«Конклав» и «паникадило» - слова, связанные с церковным обиходом (хотя одно из них - «конклав» - принадлежит только католической традиции), и они, с одной стороны, продолжают, с другой, трансформируют тему «рая». Пивная превращается в особый «храм», где паникадило состоит из пивных бокалов и находится не наверху, а внизу. Поскольку символическое значение паникадила заключается в том, что оно - «подобие тверди небесной», постольку «паникадило», состоящее из бокалов, тоже символично и представляет собой своего рода «небо ада».
Интересно, что папа, избираемый конклавом римских кардиналов, является по учению католической церкви наместником Христа на земле, то есть папа символически представляет собой «небо на земле». «Конклав бокалов» в стихотворении
Заболоцкого тоже собрался для того, чтобы низвести «небо» на «землю» - и он это делает. Но как может низвести небо на землю и кого может избрать «конклав» пивных бокалов? Это - самозванец, лжехристос, по существу - пьяный мелкий бес. Здесь уже образ «бутылочного рая» трансформируется в образ ада.
В заключительной части стихотворения действие происходит уже вне пивной, и финальный образ «вознесения» «крылатого шара» есть символический акт устремления преисподней к небесам.
Таким образом, процесс, который отражается в раннем творчестве Николая
Заболоцкого, можно считать звеном в цепи вторжения адского в человеческий мир. Х. Зедльмайр называет этот процесс
«секуляризацией ада».
2. Явление анти-троицы
На рынке
В уборе из цветов и крынок
Открыл ворота старый рынок.
Здесь бабы толсты, словно кадки,
Их шаль невиданной красы,
И огурцы, как великаны,
Прилежно плавают в воде.
Сверкают саблями селедки,
Их глазки маленькие кротки,
Но вот, разрезаны ножом,
Они свиваются ужом.
И мясо, властью топора,
Лежит, как красная дыра,
И колбаса кишкой кровавой
В жаровне плавает корявой,
И вслед за ней кудрявый пес
Несет на воздух постный нос,
И пасть открыта, словно дверь,
И голова, как блюдо,
И ноги точные идут,
Сгибаясь медленно посередине.
Но что это? Он с видом сожаленья
Остановился наугад,
И слезы, точно виноград,
Из глаз по воздуху летят.
Калеки выстроились в ряд.
Один играет на гитаре.
Ноги обрубок, брат утрат,
Его кормилец на базаре.
А на обрубке том костыль,
Как деревянная бутыль.
Росток руки другой нам кажет,
Он ею хвастается, машет,
Он палец вывихнул, урод,
И визгнул палец, словно крот,
И хрустнул кости перекресток,
И сдвинулось лицо в наперсток.
А третий, закрутив усы,
Глядит воинственным героем.
Над ним в базарные часы
Мясные мухи вьются роем.
Он в банке едет на колесах,
Во рту запрятан крепкий руль,
В могилке где-то руки сохнут,
В какой-то речке ноги спят.
На долю этому герою
Осталось брюхо с головою
Да рот, большой, как рукоять,
Рулем веселым управлять.
Вон бабка с неподвижным оком
Сидит на стуле одиноком,
И книжка в дырочках волшебных
(Для пальцев милая сестра)
Поет чиновников служебных,
И бабка пальцами быстра.
А вкруг — весы, как магелланы,
Отрепья масла, жир любви,
Уроды, словно истуканы,
В густой расчетливой крови,
И визг молитвенной гитары,
И шапки полны, как тиары,
Блестящей медью. Недалек
Тот миг, когда в норе опасной
Он и она — он пьяный, красный
От стужи, пенья и вина,
Безрукий, пухлый, и она —
Слепая ведьма — спляшут мило
Прекрасный танец-козерог,
Да так, что затрещат стропила
И брызнут искры из-под ног!
И лампа взвоет, как сурок.
1927
В бытовом плане столбец «На рынке» - это своего рода «физиологический очерк» из жизни Ленинграда конца двадцатых годов. Но в стихотворении есть семантические сигналы, которые позволяют выйти в иной, бытийный план. В начале стихотворения
Заболоцкий даёт описание самого рынка и некоего странного пса, у которого
«пасть открыта, словно дверь, / и голова, как блюдо». Картина рынка – тоже один из примеров поэтического натюрморта
Заболоцкого, но само слово «натюрморт» можно истолковать в буквальном смысле: перед нами «мёртвая натура», причём это не просто мёртвый мир, но некое «место мучения», ужаса, своего рода «пекло», ад, что поддерживается словами «жаровня» и «кровавый». «Красная дыра» мяса - своеобразный провал, место, где зримый материальный мир развоплощается и проваливается в небытие. Образ пса появляется сразу же после описания «корявой жаровни», то есть в пространстве стихотворения пёс непосредственно связан с локусом преисподней.
В европейской культуре традиционной является связь нечистой силы с образом собаки. Как мы знаем, в «Фаусте» Гёте Мефистофель появляется в образе пуделя (ср. эпитет
Заболоцкого «кудрявый пёс»). Очень странными представляются строки
«и пасть открыта, словно дверь, / и голова, как блюдо». Если мы продолжим восстановление метафизического слоя текста, то открытую, как дверь, пасть собаки можно интерпретировать как ещё один провал, ещё один вход в ад (или выход из него). Зрительный оксюморон (
«голова, как блюдо») позволяет нам говорить о том, что за этим сравнением скрывается некий образ, «сдвинутый» по отношению к своему словесному выражению. Чтобы пояснить это выражение, обратимся к стихотворению «Обводный канал» в двух его редакциях. Кульминацией действия в этом стихотворении являются следующие строки:
Кричи, маклак, свисти уродом,
мечи штаны под облака!
Но перед сомкнутым народом
иная движется река:
один - сапог несёт на блюде,
другой - поёт собачку-пудель,
а третий, грозен и румян,
в кастрюлю бьёт, как в барабан.
В исправленном Заболоцким варианте стихотворения (имеется в виду текст «Столбцов 1929 года, существенно переработанный автором) строка
«другой поёт собачку-пудель» приобрела следующий вид:
«Другой поёт хвалу Иуде». Итак, перед нами соположение слов-образов «блюдо», «собачка-пудель» («Иуда» в позднем варианте). «Блюдо» и «пудель» в «Столбцах» 1929 года рифмуются, причём фонетическая близость скрывает близость семантическую. На блюде в стихотворении «Обводный канал» находится... сапог, что можно мотивировать законами перевёрнутого мира «Столбцов»: согласно евангельскому повествованию, на блюде была принесена Иродиаде усекновенная глава Иоанна Предтечи. Сапог, то есть то, что надевают на ногу, оказывается на блюде как некая жертва. Подтверждением присутствия в тексте евангельского сюжета, вывернутого наизнанку, служит отсыл к Евангелию в поздней редакции стихотворения. Иоанн Креститель - величайший из рождённых жёнами пророк, Предтеча Господень. Фантасмагорический образ пса, как нам представляется, в метафизическом плане стихотворения - «предтеча» инфернальной «троицы» калек, возникающей посредине рынка-пекла.
Рассмотрим подробнее эту «троицу». Каждый из трёх калек имеет свои индивидуальные особенности и атрибуты. Следует отметить, что
Николай Заболоцкий продолжает традицию, воплотившуюся, в частности, в творчестве Питера Брейгеля, трактовать телесное уродство как выражение духовной повреждённости. Формы этого духовно-телесного уродства у каждого из калек-нищих - свои. Первый из калек - безногий - играет на гитаре. Даже в бытовом плане гитара как музыкальный инструмент вбирает в себя определённые негативные ассоциации, связанные с распутством, разгулом, «цыганщиной». Но в метафизическом плане стихотворения образ гитары приобретает инфернальные черты: в последней части стихотворения мы находим строчку «и визг молитвенной гитары», из которой становится понятным, что выступает гитара в стихотворении как своего рода «бесовская псалтирь». Второй калека отличается от первого тем, что чудовищная деформация его телесного облика происходит на глазах у зрителя-читателя (
«он вырвал палец через рот,/ и визгнул палец, словно крот, / и хрустнул кости перекрёсток, / и сдвинулось лицо в напёрсток»).
Сдвинутое в напёрсток лицо - некий аналог «свиного пятачка». Характерно, что этот «герой» наделён своеобразным «крестом», который разрушается на наших глазах (
«и хрустнул кости перекрёсток»). Третий калека по своему внешнему облику меньше всего наделён плотью (
«на долю этому герою / осталось брюхо с головою»), но, с другой стороны, он обладает ужасной «вездесущностью» - части его тела разбросаны в пространстве, «заражая» его своей демонической энергией. Уроды-калеки в последней части стихотворения обнажают и демонстрируют свою истинную сущность - они идолы, истуканы, перед которыми совершается жертвоприношение:
«А вкруг – весы, как магелланы, / отрепья масла, жир любви, / уроды словно истуканы / в густой расчётливой крови, / и визг молитвенной гитары, / и шапки полны, как тиары, / блестящей медью...». Строка
«а вкруг весы, как магелланы» подчёркивает вселенский размах совершающегося действа.
Слова «вкруг» и «магелланы» отсылают к кругосветному путешествию великого морепроходца Магеллана, то есть топос рынка-пекла распространяется на весь земной шар. В центре этого топоса -
«уроды словно истуканы / в густой расчётливой крови». Эти строки вообще нельзя интерпретировать в бытовом плане. Если образ жаровни, в которой
«кишкой кровавой» плавает колбаса, существует на пересечении двух планов - бытового и метафизического, причём в метафизическом ключе этот образ может быть воспринят как своего рода «дьявольская купель», то
«истуканы / в густой расчётливой крови» - это образ кровавого жертвоприношения, который соединяется с той милостыней, что бросают в шапки нищим калекам.
Неожиданный эпитет к слову кровь -
«в расчётливой крови» - тоже раскрывает свой метафизический смысл, если иметь в виду, что языческое жертвоприношение - это расчёт на кого-то (на милость божества-идола) или расчёт с кем-то. Весьма примечательно сравнение шапок нищих с тиарами. Как известно, тиара - головной убор римских пап. Римский папа, согласно католическому вероучению, является наместником Христа. Это слово, попадая в зону метафизических смыслов стихотворения, становится символом наместничества не Бога, а анти-бога.
Шапки-тиары «полны блестящей медью». В перевёрнутом мире «Столбцов» милостыня Христа ради превращается в жертву совершенно иной сущности. Результат этого «жертвоприношения» налицо:
«...Недалёк / тот миг, когда в норе опасной / он и она, он пьяный, красный / от стужи, пенья и вина, / безрукий, пухлый, и она - / слепая ведьма - спляшут мило / прекрасный танец-козерог, / да так, что затрещат стропила / и брызнут искры из-под ног...». Танец-козерог в приведённом контексте - эвфемизм чудовищного соития «ведьмы» и третьего урода-нищего. Можно предположить, что в результате на свет появится тот, чьим предтечей в пространстве стихотворения является «кудрявый пёс».
3. Фламандский натюрморт, обернувшийся мистерией
Рыбная лавка
И вот забыв людей коварство,
Вступаем мы в иное царство.
Тут тело розовой севрюги,
Прекраснейшей из всех севрюг,
Висело, вытянувши руки,
Хвостом прицеплено на крюк.
Под ней кета пылала мясом,
Угри, подобные колбасам,
В копченой пышности и лени
Дымились, подогнув колени,
И среди них, как желтый клык,
Сиял на блюде царь-балык.
О самодержец пышный брюха,
Кишечный бог и властелин,
Руководитель тайный духа
И помыслов архитриклин!
Хочу тебя! Отдайся мне!
Дай жрать тебя до самой глотки!
Мой рот трепещет, весь в огне,
Кишки дрожат, как готтентотки.
Желудок, в страсти напряжен,
Голодный сок струями точит,
То вытянется, как дракон,
То вновь сожмется что есть мочи,
Слюна, клубясь, во рту бормочет,
И сжаты челюсти вдвойне...
Хочу тебя! Отдайся мне!
Повсюду гром консервных банок,
Ревут сиги, вскочив в ушат.
Ножи, торчащие из ранок,
Качаются и дребезжат.
Горит садок подводным светом,
Где за стеклянною стеной
Плывут лещи, объяты бредом,
Галлюцинацией, тоской,
Сомненьем, ревностью, тревогой...
И смерть над ними, как торгаш,
Поводит бронзовой острогой.
Весы читают «Отче наш»,
Две гирьки, мирно встав на блюдце,
Определяют жизни ход,
И дверь звенит, и рыбы бьются,
И жабры дышат наоборот.
1928
Николай Заболоцкий – замечательный мастер словесного натюрморта. В сборнике 1929 года «Столбцы» в стихотворениях «На рынке», «Пекарня», «Свадьба» и других поэт разворачивает перед читателем словесные картины, которые исследователи творчества поэта сравнивают со знаменитыми голландскими и фламандскими натюрмортами. Среди словесных натюрмортов
Заболоцкого особое место занимает роскошное живописное «полотно» «Рыбная лавка», само название которого отсылает читателя к знаменитой картине фламандского художника Франса Снейдерса.
А по образной выразительности, своеобразной «мускулистости» стиха можно сопоставить «Рыбную лавку» со знаменитыми «Фламандскими стихами» Эмиля Верхарна. Однако в словесных натюрмортах Верхарна мы действительно наслаждаемся материальной плотью мира, как бы прикасаемся к ней, осязаем её переливающуюся через край витальность. У
Заболоцкого сквозь живописную материю бытия просвечивает какая-то иная реальность: в стихотворении присутствуют как минимум два смысловых плана: реальный и метафизический. В реальном плане рыбная лавка – это своего рода «иное царство» с роскошным изобилием «рыбной продукции» - от живой рыбы до консервов и деликатесов. Образы этого царства встают перед нами во всей своей роскошной материальности.
Однако наиболее проницательные исследователи творчества
Заболоцкого (например, Светлана Семёнова) говорят о том, что здесь перед нами - не просто классический словесный натюрморт, но распятие плоти животных. И действительно, скрытые образы огня и дыма, которые даны через метафоры и сравнения (
«кета пылала мясом», угри
«дымились»,
«царь-балык» «сиял»), содержат в себе символику преисподней, где рыбы как бы претерпевают адские мучения (севрюга висит,
«вытянувши руки», угри дымятся,
«подогнув колени»). Очень интересно, что связь образов существ, наполняющих рыбную лавку, с образами посмертных мук грешников в аду, является сущностной чертой фламандского натюрморта.
Современный художник Максим Кантор в статье с характерным названием «Армагеддон рыбного ряда» пишет о том, что в рыбных и мясных лавках, столь обильно представленных во фламандской живописи, скрывается символический пласт: они напоминают зрителю триптихи Страшного Суда. По мысли художника, не случайно на заднем плане помещают фигуру торговца с корзиной рыбы: из корзины вываливают новую партию дрожащих, голых грешников – рыбья трепетная плоть как нельзя точнее передаёт уязвлённое тело грешника в аду. Ещё один смысловой подтекст фламандских «Рыбных лавок» связан с изображением классического религиозного сюжета «Битва Архангела Михаила с сатаной». Кантор пишет:
«Поглядите на рыб, одетых в серебристую чешую, – ведь это воинство Христово. Лежащие вповалку, друг на друге, то закрывая своим телом, то кусая соседа («меч вонзивши друг во друга», как сказал бы поэт), рыбины рыбного ряда напоминают нам поле брани».
В стихотворении
Заболоцкого на месте Архангела Михаила (в иконографии он изображается с копьём, поражающим Денницу) - смерть с острогой. Здесь не торжество света над тьмой, не победа жизни над смертью, а наоборот - победа смерти, которая венчает этот мир «иного царства».
В целом действо, которое разворачивается в стихотворении, - своего рода мистерия «наоборот». Звуковая атмосфера действия - «гром консервных банок», ревущие сиги, качающиеся и дребезжащие ножи, которые «торчат из ранок», - погружают нас в атмосферу безумия. Интересно, что мы встречаемся ещё и с «перевёрнутой» семантикой света: он идёт не сверху, а снизу. Последние две строки приведённого отрывка удивительным образом коррелируют с мыслью В. Кантора о том, что фламандский натюрморт рыбного ряда напоминает иконографический сюжет «Битва Архангела Михаила с сатаной». Архангел Михаил в иконографии часто изображается с копьём, которым он поражает Денницу. В стихотворении
Заболоцкого перед нами - «оборотень»: на месте архангела Михаила с копьём - смерть с острогой. Здесь не торжество света над тьмой и грехом, не победа жизни над смертью, а наоборот - победа смерти, которая венчает этот мир «иного царства».
4. Новая ступень в развитии животного царства
Школа жуков
Женщины
Мы, женщины, повелительницы котлов,
Изобретательницы каш,
Толкачихи мира вперед,—
Дни и ночи, дни и ночи,
Полные любовного трудолюбия,
Рождаем миру толстых красных младенцев.
Как корабли, уходящие в дальнее плавание,
Младенцы имеют полную оснастку органов:
Это теперь пригодится, это — потом.
Горы живого сложного мяса
Мы кладем на руки человечества,
Вы, плотники, ученые леса,
Вы, каменщики, строители хижин,
Вы, живописцы, покрывающие стены
Загадочными фигурками нашей истории,
Откройте младенцам глаза,
Развяжите уши
И толкните неопытный разум
На первые подвиги.
Плотники
Мы, плотники, ученые леса,
Математики жизни деревьев,
Построим младенцам огромные колыбели
На крепких дубовых ногах.
Великие мореходы
Получат кровати из клена:
Строенье кленовых волокон
Подобно морскому прибою.
Ткачам, инженерам одежды,
Прилична кровать из чинара!
Чинар — это дерево-ткач,
Плетущий себя самого.
Ясень,
На котором продолговатые облака,
Будет учителем в небо полетов.
Черные полосы лиственниц
Научат строительству рельсов.
Груша и липа —
Наставницы маленьких девочек.
Дерево моа похоже на мед —
Пчеловодов учитель.
Туя крупы властелинша,—
Урок земледельцу.
Бурый орех, как земля,—
Землекопу помощник.
Учит каменья тесать
И дома возводить — палисандра.
Черное дерево — это металла двойник,
Свет кузнецам,
Воспитанье вождям и солдатам.
Живописцы
Мы нарисуем фигурки зверей
И сцены из жизни растений.
Тело коровы,
Читающей курс Маслоделья,
Вместо Мадонны
Будет сиять над кроватью младенца.
Мы нарисуем пляску верблюдов
В могучих песках Самарканда,
Там, где зеркальная чаша
Бежит за движением солнца.
Мы нарисуем
Историю новых растений.
Дети простых садоводов,
Стали они словно бомбы.
Первое их пробуждение
Мы не забудем —
Час, когда в ножке листа
Обозначился мускул,
В теле картошки
Зачаток мозгов появился
И кукурузы глазок
Открылся на кончике стебля.
Злаков войну нарисуем мы,
Битву овса с воробьями —
День, когда птица упала,
Сраженная листьев ударом.
Вот что нарисуем мы
На наших картинах.
Тот, кто увидит их раз,
Не забудет до гроба.
Каменщики
Мы поставим на улице сто изваяний.
Из алебастра сделанные люди,
У которых отпилены черепные крышки,
Мозг исчез,
А в дыры стеклянных глазниц
Натекла дождевая вода,
И в ней купаются голуби,—
Сто безголовых героев
Будут стоять перед миром,
Держа в руках окончанья своих черепов.
Каменные шляпы
Сняли они со своих черепов,
Как бы приветствуя будущее!
Сто наблюдателей жизни животных
Согласились отдать свой мозг
И переложить его
В черепные коробки ослов,
Чтобы сияло
Животных разумное царство.
Вот добровольная
Расплата человечества
Со своими рабами!
Лучшая жертва,
Которую видели звезды!
Пусть же подобье героев
Отныне стоит перед миром младенцев.
Маленькие граждане мира
Будут играть
У каменных ног истуканов,
Будут бросать в черепа мудрецов
Гладкие камушки-гальки,
Бульканье вод будут слушать
И разговоры голубок,
В каменной пазухе мира
Жуков находить и кузнечиков.
Жуки с неподвижными крыльями,
Зародыши славных Сократов,
Катают хлебные шарики,
Чтобы сделаться умными.
Кузнечики — это часы насекомых,
Считают течение времени,
Сколько кому осталось
Свой ум развивать
И когда передать его детям.
Так, путешествуя
Из одного тела в другое,
Вырастает таинственный разум.
Время кузнечика и пространство жука —
Вот младенчество мира.
Женщины
Ваши слова достойны уважения,
Плотники, живописцы и каменщики!
Ныне заложена первая
Школа Жуков.
1931
«Школа жуков» - одно из важнейших стихотворений, входящих в обширный «утопический текст»
Заболоцкого. Его можно назвать даже маленькой поэмой, пластичность образов которой поразительна. Одним из главных смысловых элементов «Школы жуков» являются образы жертвы и жертвоприношения. Как мы видим, сюжет основан на том, что люди приносят в жертву свой мозг для того, чтобы поднять на новую ступень развития животное царство.
Впервые утопическая философия
Заболоцкого рельефно явлена в поэме «Торжество Земледелия», она развивается и в поэмах «Безумный волк», «Птицы». Можно сказать, что идея жертвы лежит в основе «новой сотериологии»
Заболоцкого. Для того чтобы наступил новый эон бытия, где происходит кардинальное преображение мира природы (вся тварь получает человеческий разум), необходима очистительная и искупительная жертва. Как мы видим, определённая параллель с христианской сотериологией (то есть учением о спасении мира и человека) здесь лежит на поверхности: спасение человечества от греха и смерти произошло благодаря искупительной Жертве Христа. То, что «новая сотериология»
Заболоцкого явно происходит из христианской (хотя и отталкивается от неё), мы можем видеть по определённым образам-сигналам. В «Школе жуков» это, во-первых, слова Живописцев (
«Тело коровы, читающей курс Маслоделья, / Вместо Мадонны / Будет сиять над кроватью младенца»; во-вторых, в речи Каменщиков мы читаем:
«Вот добровольная расплата человечества / Со своими рабами! / Лучшая жертва, которую видели звёзды!». Если в христианском богословии говорится о том, что соединение Бога с человеком - явление сверхъестественное, но оно невозможно без добровольного согласия, то и поэт подчёркивает согласие на жертву
«ста героев» и её добровольность.
Можно сказать, что в поэме описывается своеобразный «кенозис»: в христианстве Бог становится человеком, чтобы человек стал «богом по благодати», у
Заболоцкого человек «становится» животным, отдавая ему свой мозг, чтобы животное поднялось до уровня человека, произошёл своего рода «антропозис». И этот
«антропозис» происходит: «жуки с неподвижными крыльями» становятся
«зародышами славных Сократов», в речи Живописцев изображается
«история новых растений».
5. Прорыв к «иному пространству»
Лесное озеро
Опять мне блеснула, окована сном,
Хрустальная чаша во мраке лесном.
Сквозь битвы деревьев и волчьи сраженья,
Где пьют насекомые сок из растенья,
Где буйствуют стебли и стонут цветы,
Где хищными тварями правит природа,
Пробрался к тебе я и замер у входа,
Раздвинув руками сухие кусты.
В венце из кувшинок, в уборе осок,
В сухом ожерелье растительных дудок
Лежал целомудренной влаги кусок,
Убежище рыб и пристанище уток.
Но странно, как тихо и важно кругом!
Откуда в трущобах такое величье?
Зачем не беснуется полчище птичье,
Но спит, убаюкано сладостным сном?
Один лишь кулик на судьбу негодует
И в дудку растенья бессмысленно дует.
И озеро в тихом вечернем огне
Лежит в глубине, неподвижно сияя,
И сосны, как свечи, стоят в вышине,
Смыкаясь рядами от края до края.
Бездонная чаша прозрачной воды
Сияла и мыслила мыслью отдельной,
Так око больного в тоске беспредельной
При первом сиянье вечерней звезды,
Уже не сочувствуя телу больному,
Горит, устремленное к небу ночному.
И толпы животных и диких зверей,
Просунув сквозь елки рогатые лица,
К источнику правды, к купели своей
Склонились воды животворной напиться.
1938 г.
Стихотворение «Лесное озеро» - подлинный шедевр, жемчужина лирики Николая
Заболоцкого. Под стихотворением – дата: 1938 год. Второго сентября 1938 года постановлением Особого совещания (это значит, что суда не было)
Заболоцкий, арестованный в марте 1938 года по доносу рапповца Лесючевского, был приговорён к пяти годам исправительно-трудовых лагерей «За контрреволюционную троцкистскую деятельность», а через два месяца отправлен этапом на Дальний Восток. В воспоминаниях Николая
Заболоцкого («История моего заключения») мы читаем: «Однажды мы около трёх суток не получали воды и, встречая Новый, 1939 год, где-то около Байкала, должны были лизать чёрные закоптелые сосульки, наросшие на стенах вагона от наших же собственных испарений». Факт поразительный, но стихотворение «Лесное озеро» написано именно во время этапа… Никита
Заболоцкий, сын поэта, вспоминает, что задумано это стихотворение было ещё в 1937 году, в Луге, во время прогулки на Глухое озеро.
Экспозиция стихотворения дает нам возможность увидеть мир природы, в которой царствует закон взаимного уничтожения, войны всех со всеми: здесь и «битвы деревьев», и «волчьи сраженья», и буйство стеблей, и стон цветов… Этот лик природы, явленный человеку, представляет собой вариацию тех представлений, которые были характерны для раннего творчества
Заболоцкого. Вспомним хотя бы строки из поэмы «Лодейников»:
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ глядели из травы.
Такой образ природы – природы, внешняя гармония которой скрывает страшную тайну: жизнь природы – это цепь взаимного уничтожения, истребления, пожирания, говорит нам о надломе, болезни, исковерканности природного бытия.
Интересно, что в анализируемом нами отрывке «буйство стеблей», и «стон цветов», и «битвы деревьев», и «волчьи сраженья» как бы заслоняют кажущуюся вполне невинной строчку («где пьют насекомые сок из растенья»). Но эта строка «невинна» только на первый взгляд. Образы еды и питья у раннего
Заболоцкого всегда однозначно связаны со смертью, и цитата из поэмы «Лодейников» показывает нам, что взаимная цепь пожирания отравляет видимую красоту и гармонию природы, в которой зло и добро неотделимы друг от друга.
Но вот оказывается, что в этой самой косной и страшной природе выделяется некий особый участок, живущий по законам, отличным от законов
«хищной природы». Это — лесное озеро.
Интересно проследить все метаморфозы этого образа, которые мы встречаем в стихотворении. Итак, в самом его начале озеро —
«хрустальная чаша во мраке лесном». Далее образ озера трансформируется, и перед нами — целомудренная невеста
«в венце из кувшинок, в уборе осок / в сухом ожерелье растительных дудок». Интересно, что рядом с озером изменяются и сами законы жизни
«хищной природы»: «Но странно, как тихо и важно кругом! / Откуда в трущобах такое величье? / Зачем не беснуется полчище птичье, / Но спит, убаюкано сладостным сном?»
Дальнейшая трансформация образа лесного озера идет по двум смысловым направлениям. Во-первых, «хрустальная чаша» превращается в купель, по краям которой, как свечи, стоят сосны,
«смыкаясь рядами от края до края». Во-вторых, перед читателем последовательно разворачивается сравнение озера с оком больного человека:
«Так око больного в тоске беспредельной / При первом сиянье вечерней звезды, / Уже не сочувствуя телу больному, / Горит, устремленное к небу ночному».
Если вдуматься в это сравнение, то первое, на что мы обращаем внимание, — это скрытое отождествление больного тела человека с «больным телом» природы, и только око, несущее в себе духовное начало, предчувствует иную жизнь, жизнь, соединенную не с землей, а с небом. Это око и есть озеро. Следовательно, закон жизни «лесного озера» иной, чем закон жизни окружающей его «больной» природы, и этот закон — духовен по своей природе, которая жаждет исцеления.
Последняя строфа стихотворения (
«И толпы животных и диких зверей, / Просунув сквозь елки рогатые лица, / К источнику правды, к купели своей / Склонялись воды животворной напиться») дает нам надежду на то, что зло, лежащее в глубине природы, может быть преодолено и исцелено. Потрясающая по своей силе и метафорической дерзости строка о животных тоже показывает нам, что между озером и остальной природой — некая метафизическая преграда, которую нужно преодолеть. Эта преграда существует потому, что два пространства — пространство природы, коснеющей во зле, и пространство озера, соединяющего в себе Истину, Добро и Красоту, так отличаются друг от друга, что их разделяет частокол елок. Сквозь него нужно прорваться, преодолеть эту преграду.
Интересно, что в стихотворении «Бетховен» мы встречаемся с похожей смысловой формулой. Прорыв к «мировому пространству» так описан Заболоцким:
Дубравой труб и озером мелодий
Ты превозмог нестройный ураган,
И крикнул ты в лицо самой природе,
Свой львиный лик просунув сквозь орган.
Характерна для этого стихотворения и лексика света, которая пронизывает все пространство этого текста. «Хрустальная чаша» только «блеснула» в начале этого стихотворения, а потом озеро
«в тихом вечернем огне» «лежит в глубине, неподвижно сияя»,
«бездонная чаша прозрачной воды / сияла и мыслила мыслью отдельной».
Этот без преувеличения неукротимый поток света льется на читателя из самых разных стихов позднего
Заболоцкого. В стихотворении «Соловей» природа уподобляется
«сияющему Храму»,
«сияющий дождь на счастливые рвется цветы» в стихотворении «Гроза»,
«блистает лунным серебром / замерзший мир деревьев и растений» в стихотворении «Еще заря не встала над селом»,
«колеблется розовый, немигающий утренний свет» в стихотворении «В этой роще березовой». Эти примеры можно продолжать и продолжать. Произошло возвращение
Заболоцкого к традиционной метафизике света, который преображает, просветляет, оживляет материю. Поэтическая мысль
Заболоцкого в стихотворении «Лесное озеро» близка богословскому пониманию Крещения. Крещение — новое рождение человека, рождение духовное. Природа, которая припадет к озеру, как к купели, тоже должна родиться заново.
