Александр Элькан – двойник Пушкина

Необходимые пояснения

Ровно 20 лет назад в издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга А.И. Рейтблата «Как Пушкин вышел в гении» – это тоже очень важная дата и для пушкинистики, и особенно для изучения литературной репутации. Автор показал, что в приобретении славы и известности поэту «удалось осуществить удачный синтез (причем на нескольких уровнях) самых разных тенденций, идей, ценностей… Пушкин использовал… как уходящие в прошлое, во многом архаичные средства (поддержка дружеского круга и литературных обществ, покровительство власти), так и новые, связанные с появлением публики и общественного мнения (рецензии в периодике; вызывающее поведение как форма привлечения внимания; коммерческих успех и т.п.)…» (с. 68–69)

Список таких средств легко можно продолжить – например, принятие в союзники популярных писателей из низов. Тот же Рейтблат в своей книге указывает – правда, по другому поводу – на переписку поэта с неким Александром Анфимовичем Орловым, автором копеечных бульварных книжонок, который пользовался, по словам Н.М. Языкова, «великою известностью в распивочных и гостином дворе». Солнце русской поэзии не просто снизошло до «серобумажного» автора, но и нарекло его «почтенным другом» своим. К слову сказать, оба автора в 1830 году сходу откликнулись на эпидемию холеры: один, очень своевременно запертый карантинами в своем Болдине, написал «Пир во время чумы», другой – повесть «Встреча Чумы с Холерою, или Внезапное уничтожение замыслов человеческих».  Возможно, Пушкин не без пользы почитывал орловские книжечки, а внимательное изучение сочинений Орлова могло бы выявить у Пушкина следы подобного чтения.  Рейтблат высказывает предположение, что, «возможно, Пушкин не без пользы почитывал орловские книжечки, а внимательное изучение сочинений Орлова могло бы выявить у Пушкина следы подобного чтения» (с. 177). Такое изучение все еще остается делом будущего, да и всех следов точно найти не удастся. Например, история не сохранила ни единого фрагмента проповеди, которую прямо с церковного амвона помещик Пушкин прочитал своим болдинским крестьянами не позднее 29 сентября 1830 года (см. Визель М.Я. Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года. М.: Бослен, 2020. С. 49–50).

Поэт признавался, что смысл проповеди сводился примерно к следующему: «… Холера послана вам, братцы, что оброка не платите, пьянствуете. А если вы будете продолжать так же, то вас будут сечь! Аминь». Все это вполне на уровне и мужичков, и главных героев орловской повести – Кручинина и Скудоумова. Но наш первый поэт сумел так себя поставить, что его утраченную проповедь вполне можно реконструировать и изучать в контексте не только других его не дошедших до нас сочинений, но и тем более в контексте его творческих замыслов – основания для таких реконструкций созданы давно и прочно (см. классический труд И.Л. Фейнберга «Незавершенные работы Пушкина», книги Л.В. Козминой «Ав­то­био­гра­фи­че­с­кие за­пи­с­ки А.С. Пуш­ки­на 1821–1825 гг. Про­бле­мы ре­кон­ст­рук­ции» и Н.Е. Мясоедовой «Пушкинские замыслы. Опыт реконструкции»). О том, что работать на умолчаниях, в стиле non finitа, было сознательной пушкинской стратегией, рассчитанной на максимально долгое продление жизни своих сочинений, Prosodia уже писала, говоря о Козьме Пруткове как о его своеобразном наследнике и в этом смысле даже двойнике. Но то был двойник посмертный. По случаю дня рождения поэта уместнее поговорить о двойнике прижизненном, Александре Львовиче Элькане (1786–1868). И кстати: этот человек послужил прототипом для Загорецкого в «Горе от ума» А.С. Грибоедова, Шприха в «Маскараде» М.Ю. Лермонтова и вновь Шприха в «Предубеждении» О.И. Сенковского.

У настоящей звезды обязательно должен быть двойник. Среди русских поэтов Пушкин и в этом отношении был первый. Вот монтаж исторических свидетельств об Элькане. Вперед, читатель!

Из книги Н.А. Синдаловского «История Петербурга в преданиях и легендах» (М.: Центрполиграф, 2021. Первое издание вышло в 1997 году)

Популярным развлечением тогдашней «золотой молодежи», в кругу которой вращался Пушкин, были розыгрыши, которые порой оборачивались и против поэта. В то время в столице был известен своими выходками Александр Львович Элькан. Внешне он был и без того похож на Пушкина, однако постоянно стремился усилить это сходство. Отпустил «пушкинские бакенбарды», изучил походку поэта, носил такой же костюм, ходил с такой же, специально подобранной увесистой тростью. Разве что без «пуговицы с мундира Петра I», которую, согласно легендам, Пушкин «вделал в набалдашник» своей трости. Однажды на Невском к Элькану подошла некая провинциалка. «Как я счастлива, что, наконец, встретила вас, Александр Сергеевич. Умоляю, позвольте еще раз встретить вас и прочесть два-три стихотворения». И Элькан, нимало не смутившись, пригласил ее к себе. И указал пушкинский адрес. Говорят, провинциальная Сафо явилась-таки к поэту, чему тот был несказанно удивлен.

Из книги «Наши чудодеи. Летопись чудачеств и эксцентричностей всякого рода». Касьян Касьянов (В.П. Бурнашев). СПб.: Тип. В. Тушнова, 1875

Имя Элькана, этого крайне загадочного Протея, сделалось известным в Петербурге уже с двадцатых годов. Здесь почти не было ребенка, который бы не знал, что под именем Элькана известен сутуловатый, темно-русо-кудрявый, гладко выбритый, румяный, с толстыми ярко-красными губами, с огромными, всегда оскаленными белыми зубами, смеющийся, веселый, постоянно чему-то радующийся господин в очках с черною оправою, встречаемый повсюду и почти одновременно, вечный посетитель всех театров, концертов, маскарадов, балов, раутов, dejuener dansants, загородных поездок, зрелищ всякого рода и сорта, господин-юла, неутомимый хлопотун, исполнитель возможных и невозможных (для деликатных и уважающих себя людей) поручений, всеобщий фактор, сводчик, знакомый всему Петербургу, со всеми на cher ami, владеющий превосходно французским, немецким, английским, польским и итальянским языками, умеющий болтать и на многих других языках. Что же касается русского языка, то этот Протей говорил на нем так чисто, так приятно, как не умеют говорить даже многие коренные русские люди. Он знал все оттенки чистого русского говора, все особенности, тонкости, все поговорки, все пословицы, все русские местные присловья, подражал всем акцентам, цокал, чокал, говорил на о, на а, на е, на я, смотря по тому, с представителем какой именно местности ему приводилось говорить. Он обладал самыми энциклопедическими познаниями: не существовало той науки, того искусства, которые не были бы ему известны, конечно, поверхностно. Правда, Элькан ничего не знал основательно, а со всего на свете понахватал вершков, казавшихся саженями в глазах людей малообразованных или вовсе необразованных, каким наше общество, хоть и болтавшее бойко по-французски, кишмя кипело. Элькан, всем известный, выводимый на сцену, например, Мартыновским и Самойловым в шутливой пьеске… «Ложа первого яруса на первое представление Тальони», предмет сатирического карандаша Неваховича, Тима, Степанова, имел полуобезьянью-полукошачью фигуру и мордочку, которые так удачно укладывались в карикатуру. Но фигурка Элькана являлась не только на страницах карикатурных журналов, не только на нотах, на ламповых абажурах, на вывесках Христофорова, торговавшего ваксой в Гороховой, на фарфоровых чашках, но (о! верх публичности!) один продавец фаянсовой посуды в Гостином дворе пустил в продажу ночные вазы с весьма верным портретом Александра Львовича Элькана, в очках и в форменном светло-синем фраке министерства путей сообщения, где он служил переводчиком, хотя все тамошние чиновники называли его не иначе, как «сводчиком». Однако ж продажа этих ваз была тотчас воспрещена, потому что фигура, на них изображенная, была одета в форменный фрак, присвоенный государственной службе. Но если правительство нашло неприличным продажу такой посуды, то сам Элькан нисколько не обиделся и поспешил шутки ради приобрести несколько экземпляров этой вещицы, сделавшейся вдруг редкою, когда ее запретили в продаже и велели уничтожить рисунок. Так как известно, что нет ничего милее запрещенного плода, сосуды эти сделались торговой редкостью, и находчивый Элькан, недаром бывший еврейского происхождения, с сильною склонностью ко всякому гандельству, продавал в своем приятельском кружке свои экземпляры по очень хорошей цене, в десять раз против первоначальной. Когда гуттаперчевый магазин Риттера на Адмиралтейской площади выпустил гуттаперчевые статуэтки Фаддея Булгарина, разумеется, в страшной карикатуре, Булгарин жаловался куда следует за оскорбление личности и достиг того, что статуэтки исчезли из торгового обращения. Узнав об этом, Элькан поскакал к Риттеру с просьбой сделать его статуэтку в каком угодно виде, и желание его было удовлетворено вполне. Гуттаперчевая фабрика выпустила две статуэтки Элькана – одну, изображавшую его в светло-коричневом рединготе, с зонтиком и шляпою в руках, а другую, представлявшую Элькана в очках, только с козьею черною бородкою Юлии Пастраны и в ее андалузском костюме, выделывающим какие-то замысловатые па из фанданго. Гуттаперчевая фабрика выпустила две статуэтки Элькана – одну, изображавшую его в светло-коричневом рединготе, с зонтиком и шляпою в руках, а другую, представлявшую Элькана в очках, только с козьею черною бородкою Юлии Пастраны и в ее андалузском костюме, выделывающим какие-то замысловатые па из фанданго. Ежедневно можно было видеть Элькана у витрины этого магазина, поясняющего всласть проходящим на всех диалектах и с самыми забавными ужимками и кривляньями, чья это статуэтка. При этом он рекомендовал свою личность и старался завязать со всеми знакомство, что ему часто и удавалось. Впрочем, он за тычком не гнался, и если ему говорили: «Я вовсе не желаю, сударь, вашего знакомства и прошу нигде и никогда не показывать, что вы меня знаете», – то он раскланивался и, хохоча, восклицал: «Была бы честь приложена, а от убытка Бог избавил».

Элькана как-то прозвали «Juif errant» и «Вечный жид». То и другое прозвища были усвоены ему публикою. Когда в начале шестидесятых годов его хоронили по лютеранскому обряду (он умер на 88-м году от роду, хотя всегда казался несравненно моложе), кто-то из публики спросил:

– Кого хоронят?

– Статского советника Элькана, – был ответ.

– Да ведь он был Вечный жид, а хоронят-то по христианскому обряду. Что это за история?

Так-то эта метко данная кличка усвоилась Элькану.

Элькан распускал о своих мнимых отношениях к тайной полиции слухи по городу, но чем больше он хлопотал о приобретении этой репутации, тем менее толковые люди верили его забавным хвастовствам, очень хорошо понимая, что такого болтуна никакой Фуше не допустит в свои секретные кабинеты. Со всем тем огромное знакомство Элькана во всех слоях петербургского общества и особенно та короткость, в какой он находился со всеми представителями всех возможных родов артистического, как туземного, так и приезжего из-за границы, доставляли ему возможность быть тем, чем его в Петербурге прозвали: «Ходячею петербургскою газетою».

Из анекдота-водевиля сочинения П.А. Каратыгина «Ложа 1^го яруса на последний дебют Тальони». СПб: Печатано в типографии А. Плюшара. 1838

Картина 2-я, явление IV, встречаются в театре некто Анохин и Исаак Хайлов [т.е. Элькан. – Prosodia]

Хайлов. … Мы с тобой не видались с прошлого понедельника.

Анохин. Именно; а завтра ты будешь у Эрнеста?

Хайлов. Непременно.

Анохин. А послезавтра у нашего меломана?

Хайлов. Разумеется.

Анохин. Об четверге и нечего говорить… нельзя же не быть у Николая Ивановича… Но не забудь, однако ж, ты дал слово в пятницу вместе со мной отправиться к княгине.

Хайлов. Bien, приезжай, я жду тебя.

Анохин. Но отчего ты не бываешь никогда у Ивана Ивановича по субботам? Ведь ты, кажется, с ним приятель?..

Хайлов. Нельзя, братец, в этот день я ужасно занят.

Анохин. Да пожертвуй одной субботой.

Хайлов. Рад бы, да никак невозможно!

Анохин. Ну что, в котором ряду у тебя билет?

Хайлов. Ни в котором.

Анохин. Ты не достал?.. Неужели ты еще не видел Тальони?

Хайлов. Да я видел ее еще тогда, когда вы не имели об ней еще никакого понятия. В 22 году я видел ее в дебюте в Вене, потом в 27 в Париже… Я как теперь помню, что в одном балете Le Carnaval de Venise я сидел в ложе подле одной пожилой дамы, и, когда восхищенная публика начала бросать цветы к ногам знаменитой танцовщицы, я схватил букет белых роз с чепчика моей соседки и бросил его на сцену… Само собою, что я тотчас же извинился и потом…

Анохин. Постой, постой, ты, мне кажется, врешь, я читал этот анекдот в каком-то журнале.

Хайлов. Очень может быть! Весь Париж кричал об этом целый месяц.

Анохин. Видел ее в 22 году… Сколько ж тебе тогда было лет?

Хайлов. Не помню, братец.

Анохин. Кой черт, Жозеф (только что был Исаак. – прим. ред.), ты везде был, все видел, всех знаешь, ты точно вечный жид.

Хайлов. Фи, мой друг, что у тебя за глупые шутки, и говоришь так громко, еще подслушают, подумают – в самом деле.

Анохин. Извини, извини, братец, я совсем забыл… Так, стало быть, ты не будешь сегодня на спектакле?

Хайлов. Нет, mon cher, я здесь не езжу в ваши театры. Как можно их сравнить с заграничными? Quelle difference!

Анохин. Ну, посмотри хоть на Тальони.

Хайлов. Мне, братец, уж это все надоело…

Анохин. В таком случае, зачем же ты здесь?

Хайлов. Я дал переписать мой новый Французский кадриль копиисту здешнему. (Вглядываясь, подходит к кассе) Посмотрите, пожалуйста, в книге, не взяли ли Зубковы в 1-м ярусе? Нет? Так во втором, верно, брала мадам Тютю? Тоже нет? Ну в 3-ем Глупенштраух? Нет? Нельзя ли постоять у кресел? Нельзя! Какие пустяки (отходит от окна; капельдинеру) А что, брат, можно пройти здесь на ту сторону на улицу?

Капельдинер. Можно.

Из мемуаров А.И. Дельвига «Мои воспоминания»

Большой нахал и, по общему мнению, долго был агентом III отделения, т.е. шпионом. Элькан жил очень долго, мало изменился в старости, а потому его звали Вечным жидом. В шестидесятых годах я его встретил у министра путей сообщения Мельникова, с которым он был на приятельской ноге. К Светлой неделе 1863 года он получил какой-то крест на шею, несмотря на то, что никогда ничего не делал, а только считался на службе и получал жалованье. В один из вечеров означенной Светлой недели, когда у Мельникова было много гостей, он за чайным столом обратился к Элькану с вопросом, благодарил ли он за полученную им награду одну из племянниц Мельникова, так как, прибавил Мельников, из начальствующих лиц в министерстве никто не видел Элькана, и его могла представить к награде только племянница Мельникова.

Из фельетона «Новый год» (опубликован в газете «Северный Меркурий», 1830)

Фельетон подписан заглавной фитой. Настоящее имя автора – М.А. Бестужев-Рюмин.

Разговаривают два человека. Один спрашивает:

– Это кто L. Cane?

– Неужели ты не знаешь? – спросил я Славского, почти удивленный его вопросом. – Если ты не имел случая встретиться с ним где-нибудь, то должен знать его по слуху. От Триумфальных ворот до Выборгской заставы он почти в каждом доме известен. На него стоит только взглянуть, чтобы отгадать его родопроисхождение. Неужели никогда не случалось тебе видеть среднего роста человека, довольно хорошо одетого, в очках, сутуловатого, с плутовскими глазами, с черными, как ворона крыло, волосами и такими же огромными бакенбардами, уподобляющими его оранг-утангу. Разумеется, я слишком холоден с ним в обращении и часто очень ясно намекаю, что не желал бы чести знать его, – но он, уверенный в том, что княгиня Чванская, у которой он пользуется черезденным обедом, жалует меня, всячески старается, чтоб я был к нему снисходительнее и усердною готовностью своею мне угождать обезоруживает меня в намерении решительно отказать ему в посещениях его.

Из фельетона «Человек со вкусом» (опубликован в альманахе «Сириус» за 1826 год)

Фельетон подписан заглавной фитой. Настоящее имя автора – М.А. Бестужев-Рюмин.

У меня есть один знакомец N., человек со вкусом. Он знает довольно много, но каждого весьма понемногу. Начиная с поваренного искусства до астрономии – ему все известно, по его словам, так же хорошо, как таблица умножения – магистру математических наук. Для поддержания ученой о себе славы и мнимой образованности своей он порицает все без исключения. Для поддержания ученой о себе славы и мнимой образованности своей он порицает все без исключения. Руководствуясь сим правилом, полезным для просвещенных самозванцев, опасающихся при похвале дурному обличиться в своем невежестве, он наблюдает только то, дабы брань его не была почему-либо неприятна для тех лиц, которыми он дорожит. В сем отношении он весьма осторожен. Он, по моему мнению, одарен отличным вкусом в общежитии, полезным ему только одному. Он пользуется сытными обедами и ужинами, бывает часто в театрах, концертах, маскарадах и платит за это вовсе особенною монетою, т.е. знает, где похвалить, где похулить, где показать себя вежливым и услужливым. Ложь и хвастовство суть отличительные свойства, на которых основан существенный его характер: стыд знаком ему только по слуху. Он весьма пылок перед хладнокровными, а перед пылкими – менее нежели хладнокровен. Он приходить в дом к Г.Б. и, как будто не слыша лаконичного ответа лакея: «Дома нет», – входит в зал, заставляет хозяина дома действительно уехать со двора, а сам остается ожидать его возвращения, зная, что Г.Б. расположен в тот день непременно обедать дома. Он весьма разборчив в обращении, ибо с особами, заслуживающими уважения по сану и достоинствам своим, но на знакомство с которыми опытный вкус его в общежитии не имеет особенного влияния, он старается обращаться сколь можно короче, по-приятельски жмет им руку, хотя сам не свыше, кажется, четырнадцатого класса; с людьми же, благосклонностью которых он имеет причины дорожить, обращается так, как сии последние ему позволяют, и при случае готов у них, из особенной вежливости, заменить собою даже камердинера».

.

P.S. Караван историй

Чтобы дать представление о стиле письма самого А.Л. Элькана, приводим – в виде краткого пересказа с цитатами – его биографической очерк об одной некогда популярной итальянской актрисе «Аделаида Ристори, маркиза Капраника дель-Грилло» (1860). Подобные очерки, которые сегодня было бы легко представить себе в женском глянце, а также заметки о музыке и театре были главной литературной специальностью Элькана, хотя он еще и немало переводил, в том числе пьесы Шекспира, Расина, Шиллера.

Итак: «Маленькая Аделаида впервые явилась на сцене двухмесячным ребенком; ее принесли в корзине в одном из явлений пьесы "Подарки на Новый год". С четырех лет она начала играть детские роли, которые в труппах, где она находилась, последовательно оставались ее принадлежностью до двенадцатилетнего возраста». Настоящий дебют состоялся в четырнадцать лет, когда Аделаида сыграла в трагедии «Франческа ди Римини» Сильвио Пеллико.

Вскоре завязывается романтическая интрига – с непременным участием знатных особ. Ристори своей игрой в Риме «внушила сильнейшую страсть» маркизу Джулиано Капраника, между прочим, владельцу двух театров. Аристократы-родители были категорически против брака с актрисой. Отец даже запретил сыну выезжать из Рима – вслед за труппой, которая отправилась с гастролями во Флоренцию. Несмотря на все препятствия любовникам удалось обвенчаться при поддержке некоего Камилло, наперсника маркиза. Но что такое актерская жизнь? Гастроли, переезды. В разлуке супруги спасаются бурной перепиской.

«В один прекрасный день муж приехал навестить жену. Так как ему все еще воспрещен был выезд из папских владений, то он принужден был переодеться извощиком и купить за 800 скуди паспорт какого-то танцора. Прибыв во Флоренцию ночью, он спрятался в театральной уборной, и там-то Ристори, возвратившаяся со сцены, осыпанная цветами и рукоплесканиями, нашла его совершенно закрытого театральными ее уборами». Слезы, объятия.

Романтическая история редко обходится без встречи с разбойниками. Они появляются и здесь. Встреча происходит на границе Тосканской волости, в местечке Ла-Поретта. «Маркиза Джулиано привязали к дереву, и один разбойник держал наведенным на него оружье, а другой заставил лечь отца Ристори faccia in terra, лицом к земле, – это принудительное положение обыкновенно считается разбойниками необходимым, когда они грабят. Третий же разбирал багаж и вещи. Новая маркиза, не испугавшись угрозы, не переставала звать на помощь во все время, пока продолжалась эта неприятная операция. Она даже, невзирая ни на какую опасность, захохотала в лицо атаману шайки, который вертел палкою вокруг ее головы. Наконец, разбойники ушли, ограбив путешественников только на треть». Видимо, жертвы разбоя остались в живых и сохранили остальные две трети имущества благодаря отваге актрисы и ее драматическому смеху.

После этого происшествия семья Капранико дель-Грилло решает примириться с Ристори. Правда, условием этого стало требование оставить сцену. Аделаида сдается. Но когда директор труппы Пизенти, оставшись без примы, разоряется и попадает в долговую яму, звезда возвращается на сцену. «За три часа до открытия кассы уже не было до нее доступа. Толпа врывалась во все двери здания, разбила окна, разломала ограды – Пизенти был спасен, а Италия громогласно приветствовала несравненную артистку свою».

С этого момента начинается триумфальное шествие актрисы по сценам всех европейских столиц. «Император Наполеон подарил ей богатейший браслет с надписью "Наполеон III – Аделаиде Ристори". В Испании королева, восхищенная игрою Ристори, по просьбе артистки даровала жизнь солдату, приговоренному к смерти за нарушение дисциплины, а после бенефиса королева сама вручила ей богатый бриллиантовый букет. В Лиссабоне король португальский подарил ей богатый подарок, присоединив к тому прекрасный рисунок, им самим исполненный, и препроводив все это при собственноручном письме. Королева голландская удостоивала неоднократно принимать у себя вечером знаменитую артистку, а король подарил ей большую золотую медаль за отличие, сопровождаемую грамотой, составленной в самых лестных выражениях».

P.Р.S. Дуэль с двойником

Очень соблазнительно представить себе, что в день роковой дуэли на Черной речке к барьеру вышел не настоящий Пушкин, а его двойник. Теоретически друзья поэта могли это устроить, хотя Сергей Соболевский, главный специалист по решению подобных вопросов, уже уладивший для поэта миром несколько поединков, находился тогда за границей. Но понятно, что тут потребовалось бы уламывать не одного только Элькана, а главным образом – самого Пушкина. Вряд ли это удалось бы даже Соболевскому.

Не будем забывать, что поэт первым в России начал печатать книги своих стихов, распределяя их не по жанровым разделам, как было тогда принято, а по годам написания, причем то и дело пренебрегая реальными датами и помещая произведение под тем годом (читай – этапом поэтической биографии), которому оно больше отвечало по духу. Он не только доверял судьбе, но и старался сам ее строить.

И потом, представить себе Элькана, сраженного пулей Дантеса, еще как-то можно, и даже не без облегчения, но что бы потом делал оставшийся в живых Пушкин? Во имя спасения своего дара поменял бы семью, устроился чиновником в министерство путей сообщения, писал в журналы об итальянских актрисах, а стихи тайно переправлял друзьям, а те так же тайно упивались бы ими, сохраняя в секретных местах для благодарного потомства? Нет, такое решительно непредставимо. С днем рождения, Александр Сергеевич!