Елизавета Трофимова. Из разного рода любви

Трофимова Елизавета. Улица Сердобольская. – М., Стеклограф, 2019. – 50 с.

Дебютная книга автора – событие соблазнительное и отрадное для критика. Даже тогда, когда автору не удаётся добиться желаемого, появление нового голоса говорит о жизни самой поэзии, принимающей в свои ряды ранее неизвестное миру. Да и никто не может предугадать, рождению какого поэта мы были свидетелями; ведь спустя много лет и величие «Столбцов» Заболоцкого, и неуспех «Близнеца в тучах» Пастернака выглядят таинственным прозрением, началом большого пути. Первая книга Елизаветы Трофимовой, теолога и преподавателя философии по образованию, «Улица Сердобольская» сразу привлекает названием: за ним чудится уютное простосердечие художников-примитивистов, мир добрых чудаков, довольствующихся малым и жалеющих братьев наших меньших, а то и больших. Оказывается, всё не так однозначно: простосердечие здесь есть, но боль в одном из составляющих названия осложняет дело. Даже не боль – тоска по чему-то, оставшемуся за пределами усилий и знаний. В одном из стихотворений автор говорит своему неназванному визави: «ты грамоте зря научил меня / как вывеску тоску свою читаю» (с. 24). С одной стороны, мы привыкли к надрыву и максимализму у начинающего автора, но тут отчаяние сменяется надеждой, натыкаясь на нежелание отделять одно от другого, держать себя в рамках. Но у Трофимовой максимализм идёт от слишком большой детализации и даже внятности принимаемых решений – перед нами жажда быть простым свидетелем существования. Вот она пишет чуть ли не со смешливым укором, обращаясь к «тебе» (есть большое подозрение, что к самой себе):

Кто сказал тебе

Что недоступное обязано быть далёким

Многобуквенным и печальным

Кто сказал тебе

Что смысл этой ложки

Этого крана

Этого одуванчика

Прост и понятен как курс теологии (с. 41)

Поразительно: курс теологии понятней крана и одуванчика. А может, в мире этой поэзии простое и понятное приносит с собой человек с помощью своего знания, но окружающий мир будет оставаться всё таким же сложным? На перекрёстке простого человеческого знания и сложного мира стоит поэт, он взывает к именам вещей, вмещающим и то и другое, рискуя слишком сильно отклониться в ту или другую сторону.

Кто сказал тебе

Что сильней всего любят

Только таинственных и молчащих

Быть может

Таким очень страшно признаться

Что не о чем им говорить (с. 41)

Любовь, конечно, – чувство, где сложное и простое сосуществуют вместе, где созерцание, присутствие не отменяет, а дополняет важные шаги навстречу. Видимо, поэтому она так часто поминается на страницах книги («как и ты я люблю свою участь» (с. 43), «отскребала душистыми розгами оттирала мочалкою ржавой всю любовь свою полоумную» (с. 44), «из разного рода любви состоящей на треть» (с. 14), «любовь в не-навязывании себя как спасителя» (с. 15)). Из цитат уже видно, что мы не имеем дело с жанром любовной лирики, здесь скорее наведение фокуса для указанного выше баланса — именно поэтому некоторые строчки выглядят фразами из учебника по психологии. Необходимо сделать чувство послушным какой-либо концепции, но проблема в том, что оно за пределами концепции останется таким же сложным, как ложка и одуванчик. Интересно, как автор пытается – скорее всего, неосознанно – разграничить сферы влияния: силлабо-тонические стихи Трофимовой посвящены признанию в верности неизбежно уходящему – и оттого пьянящему – миру («этот дворик и лето и водка тысячи твоих библиотек» (с. 22)), верлибры – попытке быть свидетелем постепенно созревающего чуда. Вот один из красноречивых примеров:

Задолго до Эмпедокла мы выведали,

Любовь вперемешку с враждою

Порождает сущее вскриком,

Забыв о конечном молчаньи –

Надевший банный халат

Или даже бесплатные шлёпанцы

Пусть исчезнут, а мы вслед за ними

В безразличие неслияния (с. 9)

Благородство звучания вкупе с мрачным прогнозом говорят о склонности к элегии; картина становится ещё беспросветней от того, что человечество тянет за собой не некий мрачный гений, а всего лишь банный халат и шлёпанцы. Соседство абстрактных понятий с деталями быта в верлибре живо напоминает об английской традиции, в частности об Уистене Одене, или же о польских поэтах-катастрофистах. Но вот всё разрешается если не примирением с миром, то просьбой о прощении за украденное:

Или же человек –

Самое курьёзное создание от ангела до червя –

Посмотрит серьёзно наружу

И вкрутит кровавую лампочку,

Украденную на прошлой неделе

Светящую тускло-тускло

Проронит «больше не буду» (с. 9)

Не правда ли, мы не ожидали такого финала? Предельная внятность здесь соседствует с внезапной шалостью под стать самому курьёзному существу. В «тускло-тускло» нащупывается признание «больше не буду», но этот тусклый свет лучше того, что готовы предложить бесплатные шлёпанцы. Вообще нельзя не заметить, что по мере прочтения в стихах книги обнаруживается больше стремления помирить шуршащее платье-тело и душу, которая его носит, заявить, что это тоже «я». Декларация сменяется признаниями в духе «да, я понимаю, но всё же», своеобразным «за всё, чем корили меня»:

Вот видишь – и больно, и плохо,

А всё же, как ты, не могу

Извлечь из случайного вздоха,

Из выстрела на бегу,

Из бантов смешных первоклассниц,

Из шелеста, шалости шил

Простую свирепую ясность,

Которую ты весь изжил.

Отдал мне, и сумраком таинств

Открылась в синае гора.

Так песня сбегает, как зависть,

Мальчоночкой со двора (с.11)

Перед нами будто другой поэт, укоренённый в силлабо-тонической традиции. Неспроста упоение звуком открывает дорогу уменьшительно-ласкательному существительному, которое венчает любование всеми этими звуками и запахами, связанными с детской невинностью и невозможностью её превозмочь. Что-то носится в воздухе, в этих «ш», «ж», «з», что-то уводит от споров. В сущности, книжный «сумрак таинств» наводит на мысль об умелой стилизации. Но мысленный собеседник отдал лирической героине ясность, а песня сбегает. Мотив обещания, которое то не может быть исполнено, то обязательно будет воплощено, постоянно появляется у Трофимовой:

Но я безделка

Отдаюсь бесплатно

И посреди хрустальной этой стати

Другого мне уже и не отдати (с. 33)

Песенная элегантность этих строк ещё более подчёркивает горечь признания. Эпитет «хрустальная» в отношении стати выглядит выражением той самой ясности, перед которой героиня боится не оправдаться. В другом стихотворении лирическая героиня Трофимовой уверенно изрекает: «я буду писать тебе каждый день дистиллируя сонную грязь». То есть – внося ту же ясность. Интересно «школьное» преломление темы верности дару:

Я верю на тройку с плюсом

Люблю ненамного лучше

Надеюсь

Я так надеюсь

Что мать вызывают в школу (с. 34)

Мы догадываемся, почему здесь возникает именно слово «мать»: любимого человека украли, с точки зрения ребёнка, вызвав его в школу, хотя надежда говорит о том, что лирическая героиня будет не одна. Боязнь перепутать опеку с гнётом, деятельное бойкое начало и в то же время жажда присутствия – вот перекрёсток, на котором стоит автор. Особенно это видно в том, что мир людей, в отличие от мира вещей, в книге обозначен очень слабо. Автора волнует в первую очередь человеческое «я», возможность оставить его на волю любви. Как не вспомнить цветаевское «любить – значит видеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители». Старинное противопоставление земной и небесной любви, встающее за этим афоризмом, недостаточность последней и требование от себя искренности преследуют лирическую героиню. Одно из стихотворений автор начинает так: «когда-нибудь это должно было произойти / я удавилась вчера на одном из своих паршивых стихотворений / идущих совсем не от сердца а только от тысячи нервов» (с.17). Подобные стихотворные «провокации», видимо, служат цели «выдёргивания» себя из привычного контекста, помогают «отдышаться» и начать поиски смысла «ради долгого трепета правды называть имена и понятия» (с. 45). Кажется, героине (или автору) будет легче, если она узнает, что трепет принадлежит не ей, а правде. И Елизавета Трофимова как будто отдаёт себя разным стилям, разным интонациям в надежде обретения той самой гармонии, когда между трепетом и ясностью раскрывается подлинная любовь, а с ней и человек.

прости что я не в силах

царапки быть сильней

пушинок тополиных

и армии слепней (с. 31)

Чем не захлёбывающийся восторг Пастернака перед такими величественными в общей картине мира деталями? А вот цветаевская неумолимая красота формулировки:

Я – папоротник

Не узревший паперть

И ты со мной

Как родина

Как память (с. 33)

Кажется даже, автор не всегда уверен, что нужно говорить своим голосом. Но там, где этот голос появляется, Трофимовой удаётся сделать читателя свидетелем зияния между мирами. Пожалуй, наиболее весомо такое зияние между надеждой, становящейся уверенным знанием, и претензией на нечто большее, чем дано, выражено в этом коротком стихотворении:

я не для счастья

я не для любви

я для чего-то большего

я для счастья

я для любви

больше нет ничего (c. 13)

Перед нами переход человека из одного состояния в другое, из жажды в понимание; и в то же время – выраженная в пробеле между противоположными высказываниями невозможность передать словами шаги из одного в другое. Ведь платье на человеке завораживает и тем, что догадка о теле, им скрываемом, делает еще более таинственным их единство.

Увидеть человеческое «я», узреть его близость разным практикам письма – довольно рискованное предприятие. Елизавете Трофимовой это больше удаётся там, где она вводит в стихи оппозицию «я – ты», высвечивая границы человеческого существа:

ты – первоцвет

ты ласковое «можно»?

а я — твоё колючее «нельзя»

мне тошно жить,

тебе – светло, острожно (с. 8)

или:

Я требую хрусталь и лучик горный

Кредитом под процент родной иглы.

Втыкай по две, по три, по сорок восемь,

Но что же я могу отдать тебе (с. 35)

Стоит вспомнить опять цветаевское «я обращаюсь с требованьем веры и с просьбой о любви». Подобные формулировки требуют большого напряжения на кратком отрезке текста, и в этом, думается, причина его ослабления под конец стихотворения. Можно сказать, что из достоинств стихов Трофимовой вытекают их недостатки. Так, приёмы, характерные для поэтов разного темперамента, – введение в текст абстрактных понятий в качестве образов и использование уменьшительно-ласкательных существительных – могут и помогать тексту, и вредить ему. Например, употребление уменьшительно-ласкательных существительных подчёркивает как презрение, так и тёплые чувства. Абстрактные же понятия, такие как близость, согласие, неслияние, входят в метафорику стихов Трофимовой: она пишет о дебрях «внутренней монады», её лирическая героиня просит показать «согласия хрупкие уклады, близости небесные кижи», что выглядит малоубедительно.

Книга «Улица Сердобольская» будет интересна самой разной аудитории: от продвинутых гуманитариев до ищущих внутренней цельности сталкеров. Первым окажется интересна игра метафор и цитат, изящество языка в тех стихах, где они присутствуют; вторых будут волновать те стихи, где автор позволяет изяществу отойти на второй план.