Пелевин А. Красное, чёрное, белое и нечто совершенно иное. М.: ИД Городец, 2021. 168 с.

Петербуржец Александр Пелевин уже вполне утвердился в качестве популярного русского писателя и вышел из тени более известного однофамильца – четыре романа и победа в «Национальном бестселлере» служат тому подтверждением. В прошлом же году состоялся его печатный поэтический дебют. Во втором полугодии 2021-го Пелевин выпустил сразу две поэтические книги: сборник лучших стихов за 12 лет под названием «Красное, чёрное, белое и нечто совершенно иное» (ИД «Городец») и небольшую книжку «Как мёртвый Лимонов» с 20 новыми текстами (издательство «СТиХИ»). Сконцентрируемся на сборнике, который, по словам самого автора, «подводит черту за десятилетие поэтического творчества».

 

Эпигон русской смерти

 

Первые впечатления от сборника: Александр Пелевин – это поэт для любителя определенной традиции или даже определенного облака тегов, друг друга предполагающих и понятных в пределах того культурного поля, к которому поэт недвусмысленно себя относит. Важнейшие топонимы – «Луганск» и «Ленинград», Смерть и Космос – говорят исключительно по-русски, а лирическим героем, как правило, выступает солдат, рвущийся за Предел, у которого за спиной попеременно дежурят то Сталин, то Бог. Почти на каждой странице очевидны подмигивания Лимонову, Летову, Проханову, Мамлееву, Дугину, Иванову и другим enfant terrible русской литературы. Пелевин не пытается изобрести собственный язык и не создает уникальные образы, его тексты созданы по лекалам предшественников, он уверенно использует их художественные наработки. В этом смысле эти стихи не несут в себе весомой «добавочной стоимости».

 

От Дальнего Востока до Киева и Крыма –

Четыре белых буквы на красном кумаче.

Сквозь бурю, снег и ветер идут неумолимо

Античные герои с винтовкой на плече.

(«Советская земля»)

 

Здесь беспамятно, беззвёздно и черно.

Здесь становится однажды всё равно.

 

Здесь Нева и леденящая вода.

И не будет ничего и никогда.

(«Чернота чернее чёрного коня…»)

 

Поломалась шкатулка мясная –

Деревянная будет надёжней.

Отнеси-ка её, дорогая,

Мимо стрелки железнодорожной...

(«Поломалась шкатулка мясная…»)

 

Впрочем, цели предложить что-то принципиально новое, скорее всего, в данном случае нет – есть работа с аудиторией, уже разделяющей эстетические и этические установки автора, теми самыми любителями густой смеси из русской хтони и советской ностальгии. Если ты «свой», то достаточно будет радости от узнавания строк вроде «твори свою волю, да таков будет закон», в то время как «чужого» Пелевин наделяет такой, например, речью:

 

Мне неприятен пропагандистский трёп,

Он агрессивен, ужасен и так неистов.

Это нормально – желать врагу пулю в лоб.

Да врете вы всё, там нет никаких нацистов 

 

И не то чтоб одни животные равнее других,

Просто одни бомбы правильнее, чем другие.

Совесть моя чиста, и голос мой тих

В этой ужасной, сошедшей с ума России.

(«Вне политики»)

 

Версификационное умение автора сомнений не вызывает. Выдержанный и разнообразный ритм, аккуратная рифмовка, продуманная композиция произведений с четко обозначенными ударными строками, хорошее звучание при чтении вслух, ясно считывающийся посыл – это, безусловно, стихи, попадающие под понимание поэзии большинством и с некоторыми нюансами вписывающиеся в концепт «срединного пути». Главный нюанс заключается в том, что лирический субъект «срединных авторов» все же обычно является носителем обывательского сознания, для него совсем не характерны пелевинский пафос прорыва к сверхчеловеческому и презрение к обыденности. Перед нами то, что можно условно назвать поэтикой нового монументализма, которая явно вдохновлена героическими нарративами прошлого. Она витальна, доступна и привлекает всех тех, кто ждет от поэзии сильных и понятых эмоций.

 

Платой за такую доступность для восприятия служит обязательное упрощение и уплощение той традиции, которой Пелевин вдохновляется. Ее исторический контекст оказывается отброшен, а вместе с ним исчезает и сложность. В итоге в стихах не остается места другим цветам, картина рисуется исключительно заявленными красным, черным и белым. Чтобы читатель точно все понял правильно, в предисловии имеется даже соответствующая расшифровка: красный раздел – «стихи о Родине и войне», черный – «мистика», белый – «лирика». Концептуально, но банально. Тем не менее  надо сказать, что в поэзии Пелевина по крайней  мере заявлено «второе дно». Возможно, тем, кто находится в стане «чужих», оно не покажется достаточно убедительным, чтобы дать таким стихам право на существование, но в нем явно проявляется та тенденция, которая вполне может стать доминирующей в творчестве новых поколений. Ключ к ней – четвертый раздел книги под названием «Нечто совершенно иное». Автор описывает стихи этого раздела как «смешные и матерные» и отмечает, что их на поэтических вечерах наиболее хорошо встречают. Думается, дело не просто в юморе и мате.

 

Метамодернизм на почве фронтовой поэзии

 

Ночь, улицу, фонарь, аптеку,

Фонтаны, реки и каналы –

Всё, что известно человеку,

Изобрели миллениалы 

 

И, умирая в мелкой дрожи,

Придя к предвечному началу,

Ты спросишь: «Бог, а это тоже

Изобрели миллениалы?»

(«Миллениалы»)

 

Понятие метамодерна еще пока только борется за право на существование с прочими концептами, пытающимися предложить описание «мира после постмодерна». Однако через его оптику в данном случае можно рассматривать творческую стратегию Пелевина, тем более что он сам описывает ее именно этим словом. Как известно, метамодернизм уповает на прорыв за пелену тотальной иронии, свойственной постмодернизму. Это попытка снова обратиться к метанарративам и искреннему высказыванию, но с пониманием того, что культура давно уже стала не «второй», а «первой» природой, что любой дискурс дискредитирован и не способен адекватно описывать реальность. Отсюда популярный сейчас феномен «постиронии» – иронии второго порядка, которая стремится объединить в себе оба смысла ироничного высказывания: и проговариваемый, и подразумеваемый.

 

Так, например, в стихотворении «Древнеримское» (неудачном, но все же показательном) ирония легко считывается, но любая попытка определить, с чем она оппонирует, обречена на провал:

 

По былому времени тоскуя,

О котором пишет Марциал,

В Римскую империю хочу я,

Чтобы раб мне жопу вытирал. 

 

Ты, снискавший мира половину!

Будь ты даже Гелиогабал,

Завтра нож тебе засадит в спину

Тот, кто раньше жопу вытирал.

 

Похожим образом стихотворение «О чём нельзя шутить в 2020 году» только прикидывается защищающим свободу юмора. Темы, «не подходящие для шуток», не равны друг другу, через однообразные строки просвечивается мнение автора, о чем именно шутить можно (или даже нужно).

 

Метамодернистская ирония используется не только в четвертом разделе книги. Чем существенно отличается стихотворение, написанное от лица красноармейца («Красные  звёзды», «Советская земля», «Песня красноармейца» и др.), от того, где лирический герой – древнеримский легионер? На обложке сборника есть цитата поэтессы Анны Долгаревой, утверждающей, что поэзия Пелевина «восходит к лирике Великой Отечественной», но, разумеется, невозможно без иронии воспринимать любую попытку Пелевина воссоздать образец фронтовой поэзии.

 

Метамодернистский взгляд также позволяет распознать, что, постоянно обращаясь к классикам, Пелевин не цитирует какие-то конкретные произведения конкретных авторов, а присваивает себе их культурный код целиком. Это не художественный жест, не концептуальная кража и не интеллектуальная игра с читателем, свойственные постмодернизму, а естественное ощущение поэта-метамодерниста, что вся культура – большой супермаркет, из которого можно брать все, что интересно Это не художественный жест, не концептуальная кража и не интеллектуальная игра с читателем, свойственные постмодернизму, а естественное ощущение поэта-метамодерниста, что вся культура – большой супермаркет, из которого можно брать все, что интересно, забыв про кавычки и не делая из этого сенсации. Занятно, что если все творчество, например, Лимонова было подчиненно идее последовательного «закавычивания» самого себя, то Пелевин совершает обратный ход и парой строк разом присваивает себе всего персонажа Эдички (а может, как полагается метамодернисту, и не присваивает): «Я, может быть, буду, как мёртвый Лимонов, / А может, как Летов живой».

 

Конец цитатности и постирония создают в итоге ситуацию, когда метанарратив, то есть большая объяснительная система, вновь становится возможен. В поэзии Пелевина это выражается через попытку проявить «национальный код», воссоздать потерянную советскую утопию.

 

И было так! Когда проснулся Ленин,

Когда он окончательно проснулся,

Мы поняли: пора ложиться спать.

Легли на снег – уже на петроградский.

Обнялись и увидели –

нас нет.

(«Когда проснулся Ленин»)

 

Однако, как мне кажется, попытка оказывается не вполне удачной. В стихах Пелевина слабо выражено необходимое для метамодернизма психологическое измерение. В них не возникает уникального, чувствующего мир и себя в мире субъекта, а потому нет и убедительного переживания настоящего, интересного проекта будущего. Ведь все-таки метамодернизм в конечном итоге предполагает создание чего-то нового, пусть и вдохновленного старыми идеями, – здесь же нам предлагается лишь наслаждаться прошлым и мечтать о его возвращении.

 

Обаяние войны в мирное время

Теперь о важном и очень субьективно. Этот сборник лежал у меня в стопке книг на рецензирование с начала года, и не уверен, что до него в итоге дошли бы руки. Но после 24 февраля, когда мир вокруг изменился самым драматичным образом, мне показалось важным хотя бы начать разговор о том, как реальные события могут менять восприятие стихов.

Случай Александра Пелевина особенно примечателен, ведь война в его произведениях – сюжет очень частый. Это вообще стихи, предвкушающие войну, наделяющие ее онтологическим статусом. И речь не о каких-то там абстрактных боях – солдат неизменно идет на Запад, мы все понимаем, что имеется в виду.

 

Война спишет всё: долги, платежи, счета,

Дедлайны, проекты, идеи для новых книг,

И новую жизнь с перевёрнутого листа,

И твой прошлогодний заброшенный черновик.

<...>

В потасканном бронике, ночью, на блокпосту

Какой-то совсем незнакомый тебе чувак

Стрельнёт сигарету, выдохнет в темноту

И скажет: «Ну что тут поделать. Теперь вот так».

(«Война спишет всё...»)

Парадоксальным образом художественная выразительность таких стихов во многом возникает из-за того, что они написаны в мирное для большинства время, в ситуации, не предполагавшей настолько радикальных перемен, какие мы переживаем сегодня. Как было сказано выше, это высказывание, которое берет не своим смыслом, а голым аффектом, в нем заключенным. В противопоставлении реального и описываемого возникает поле для различных интерпретаций. Искать тут политическую составляющую было бессмысленно.

Теперь же, когда аффект вышел за пределы литературы и распространился практически на весь земной шар, стихи Пелевина стремительно теряют свою сложность, превращаются в агитационный плакат, подобный «Окнам РОСТА». Когда мы читаем вещи вроде «Война спишет всё...», может возникнуть ощущение, что автор предвидел тревожное будущее. Но вот это будущее наступило – и мы сталкиваемся с полной неадекватностью этих текстов тому, что происходит.

Советская фронтовая поэзия даже в самых наивных своих проявлениях ценна как реальный документ эпохи, как выражение самоощущения определенных социальных групп. Не менее важна та ее составляющая, которая показывает сложность, противоречивость любого военного столкновения, и даже шире – противоречивость позиций противоборствующих сторон. По крайней мере, именно такого рода произведения с большей вероятностью останутся в истории и помогут впоследствии осмыслить ту драму, которой всегда является война. Если понаблюдать за развитием фронтовой поэзии (не только советской), становится заметно, как быстро мотивы бравых сражений за «правое дело» сменяются лирикой об утрате, травме, невозможности вернуться к нормальной жизни. Довольно странно и сейчас игнорировать такой пласт фронтовой поэзии.    

Конечно, было бы странно ставить автору в вину, что в его стихах (особенно в написанных ранее) не находится нужного языка для того, чтобы говорить о настоящем. Но на мой взгляд, данная ситуация ставит под сомнение всю его прежнюю творческую стратегию и требует принципиально иного подхода даже при сохранении прежней этической позиции. Разумеется, это же можно отнести не только к одному Пелевину.

Возможно, вся русская культура сейчас как никогда нуждается в чем-то совершенно ином.