Степан Шевырёв: эпиграмма на Пушкина обратного действия

Два безответных послания

У Шевырева есть одно любопытное стихотворение 1830 года, которое вот уже скоро два века как публикуется под другими названиями – «Сравнение» или «Критику». Первое появилось в публикации от 3 октября 1830 года в «Литературной газете» и принадлежит А. Дельвигу. Второе прижилось как минимум с двухтомника «Поэты 1820–1830-х годов» в серии «Большая библиотека поэта» (Т. 2, 1972). Исходный заголовок – «Пушкину» – был густо зачеркнут в рукописи, но все же прочитывался без проблем. Тем не менее исследователи посчитали невероятным, чтобы скромный Шевырев мог опубликовать такую резкую (см. ниже) эпиграмму на первого нашего поэта в так тесно связанном с ним печатном издании и что истинный адресат текста – Орест Сомов. 

В рецензии («Звезда», 2022, №4) на недавний сборник «Степан Шевырев. Стихотворения и переводы. 1824–1864» (2021) все эти перипетии описаны подробно, но, увы, без ясного утверждения, что перед нами действительно обращение к Пушкину. Но это чистая правда. Такого мнения придерживаются сегодня, например, В. Широков и Л. Зайонц. Ее работа – «Ответ Пушкина на “Послание” Шевырева» – заслуживает особого внимания, поскольку разъясняет парадоксальную природу эпиграммы. Исследователь пишет, что этот рискованный текст был пуантом «предпринятой Шевыревым акции». Что за акция? Парадоксальная агитация от противного, внутри которой эпиграмма должно была возыметь обратное ее смыслу действие и как минимум спровоцировать ответ. Но давайте обо всем по порядку. Для начала прочитаем текст.

Пушкину

Вменяешь в грех ты мне мой тёмный стих.
Прозрачных мне не надобно твоих:
Ты нищего ручья видал ли жижу?
Видал насквозь, как я весь стих твой вижу.
Бывал ли ты хоть на реке Десне?
Открой же мне: что у неё на дне?

Вменяешь в грех ты мне нечистый стих,
Пречистых мне не надобно твоих:
Вот чистая водица ключевая,
Вот «Алеатико» струя густая!
Что ж? – выбирай, возьми любой стакан:
Ты за воду... Зато не будешь пьян.

Степан Шевырев – поэт и литературный критик, отец отечественного литературоведения в целом и дантоведения – в частности. В том же 1830 году он выступил с хвалебно-призывным «Посланием к А.С. Пушкину». Оно было написано в Риме в июле, но адресату (по причине болдинского заточения) было передано лишь в январе 1831-го. Главный вопрос, волновавший Шевырева, – «Что сделалось с российским языком!» 

Что ж ныне стал наш мощный богатырь?
Он, гальскою диэтою замучен,
Весь испитой, стал бледен, вял и скучен,
И прихотлив, как лакомый визирь,
Иль сибарит, на розах почивавший,
Недужные стенанья издававший,
Когда под ним сминался лепесток.
Так наш язык: от слова ль праздный слог
Чуть отогнёшь, небережно ли вынешь,
Теснее ль в речь мысль новую водвинешь,–
Уж болен он, не вынесет, крягтит,
И мысль на нём как груз какой лежит!
Лишь песенки ему да брани милы;
Лишь только б ум был тихо усыплён
Под рифменный, отборный пустозвон.
Что, если б встал Державин из могилы,
Какую б он наслал ему грозу!
На то ли он его взлелеял силы,
Чтоб превратить в ленивого мурзу?
Иль чтоб ругал заезжий иностранец,
Какой-нибудь писатель-самозванец,
Святую Русь российским языком
И нас бранил, и нашим же пером?

В начале «Послания…» Шевырев в самых любезных выражениях пояснил, почему обращается с ним именно к Пушкину: «Ты русских дум на все лады орган! / Помазанный Державиным предтечей / Наш депутат на Европейском вече; – / Ты – колокол во славу россиян!» Из этого логичным образом следовал финальный, все с теми же колокольными переливами, призыв к национальному поэту исправить недостатки родного языка:

Врачуй его: под хладным русским Фебом
Корми его почаще сытным хлебом,
От суетных печалей отучи
И русскими в нём чувствами звучи.

(…)

Чтоб богатырь стряхнул свой сон глубокой,
Дал звук густой и сильный и широкой,
Чтоб славою отчизны прогудел,
Как колокол из меди лит Рифейской,
Чтоб перешёл за свой родной предел. 

Шевырев был вправе рассчитывать на ответ Пушкина и его публичную поддержку. Они познакомились на балу у Веневитиновых в сентябре 1826 года, спустя несколько дней после возвращения опального поэта из Михайловского. Пушкин при знакомстве похвалил стихотворение Шевырева «Я есмь» (1825), прочитав наизусть несколько строк. В ту же осень Шевырев услышал в самом тесном кругу «Графа Нулина» и «Бориса Годунова» в авторском исполнении. К. Полевой вспоминал, что Пушкин вообще оказывал Шевыреву «самое приязненное расположение, хотя и с высоты своего величия». Ну и главное, тогда же начались переговоры о создании журнала «Московский вестник» (1827–1830), в котором оба поэта играли весьма заметную роль и о котором Пушкин в 1828 году написал, что это «первый, единственный журнал на Святой Руси». Ни больше ни меньше.

В общем, все верно: Шевырев вполне мог рассчитывать на ответ. Но так его и не дождался. Этот факт, вызывавший недоумение не только адресанта, но и последующих поколений пушкинистов, был в конце концов оставлен без пояснений и принят как данность.

Л. Зайонц не согласилась с подобной данностью и решила реконструировать причины молчания. Она пришла к следующему, отчасти парадоксальному выводу: «Пушкин уже успел ответить на эти вопросы себе, и успел это сделать раньше, чем услышал их от своего оппонента. Его “молчание” – это молчание высказавшегося». 

Гладкопись и тайнопись

 
Где и когда он успел высказаться? Исследователь полагает, что в цикле заметок «Опровержение на критики», которые были написаны в том самом болдинском заточении и где поэт как раз много размышлял о судьбах русского языка. 

Степан Петрович был, однако, очень нетерпелив. Отправив из Рима свое первое «Послание…» в июле, он никак не позднее августа – сентября пишет вдогонку ему эпиграмму. Л. Зайонц объясняет такое нетерпение тем, что исходно сам жанр послания и сугубо почтительный стиль обращения к адресату «не давали возможности обнажить болевые точки конфликта, подхлестнув, таким образом, давно назревшую полемику… Пересылая новое стихотворение Дельвигу для публикации в “Литературной газете”, Шевырев вполне мог рассчитывать, что в такой, куда более жесткой, комбинации его “Послание” уж наверняка достигнет цели… Стихотворение, в котором пушкинскому “жидкому” стиху Шевырев противопоставлял густоту и силу своего – “нечистого” и “темного”, брало на себя основную ударную силу “Послания”».

В итоге получается двойной парадокс: один жанр (по преимуществу доверительный) принял на себя функции другого (по преимуществу язвительного) – это раз, и два – выпад Шевырева против Пушкина, оказывается, имел своей истинной целью привлечь поэта на свою сторону, потому что иначе как в поддержку шевыревской позиции Александр Сергеевич по идее высказаться не мог. Агитация от противного, как и было сказано. 

Степан Петрович нападал на пушкинскую якобы бездумную гладкопись. «Да все мое послание написано против гладких стихов!» – так он не без раздражения отвечал на справедливое замечание М. Погодина: «Что сильно, то может быть и гладко…» Для Шевырева, по всей видимости, это были взаимоисключающие категории: он был принципиально «тяжелый поэт», и даже сочинил стихи с таким названием. 

Особенно интересно, что, по мнению Л. Зайонц, прославленные пушкинские «Стихи, сочиненные ночью во время бессоницы», тоже были одним из важных пунктов его «Опровержения на критики» и наглядным доказательством, что сильные и глубокие стихи очень даже могут быть гладкими.

Упреки Пушкину в отсутствии глубины оказались невероятно живучи. Однако история с посланием и эпиграммой Шевырева демонстрирует, что гладкопись, даже более того, принципиальный белый шум («жизни мышья беготня»), даже полное молчание на поверку могут обернуться не только «глубокой философией на мелких местах» (перефразируем В. Маяковского), но и таким же глубоким океаном автобиографических подтекстов, подлинной тайнописью. Подобной тайнописи, в частности, посвящена замечательная книга поэта и пушкиниста Андрея Чернова «Длятся ночи декабря» (2007). 

Конечно, можно сказать, что это, мол, глубина заемная, взятая, так сказать, из «затекста». Но почему-то так случилось (парадокс?), что в случае с Пушкиным мы неизменно погружаемся именно в исследование тайнописи, т.е. некого замысла, а просто в хаос, не в ту пучину ползучей эмпирии, куда сегодня нас погружает, например, популярный жанр тотального комментария. Пушкин писал: «Следовать за мыслями великого человека есть наука самая занимательная». И действительно, следовать за ними у самого Пушкина, отыскивать оставленные в расчете на внимательного и благодарного читателя следы, да еще там, где, казалось бы, есть лишь, по Гоголю, «преглупое, ровное и гладкое место» – это занятие чрезвычайно интересное.

В самом деле, мы читаем стихотворение Шевырева и даже не подозреваем, кому оно на самом деле адресовано. Критику? Но какому? Анонимное сравнение тоже как-то слабо работает. Но как только выясняется, что речь идет о Пушкине, все начинает играть совершенно другими красками, разворачивается прямо детективная, а главное, совершенно конкретная, связанная с реальной жизнью интрига. Установив адресата, мы далее выясняем, что эпиграмма была написана не сама по себе, а в паре с посланием. Цель – заострить при помощи эпиграммы поставленные в послании проблемы национального языка и поэтической гладкописи, которой под силу будто бы только глупые песенки да брань. Наконец, раскрывается и тайна пушкинского молчания в ответ на оба текста: оказывается, все уже сказано. К чему разговоры, когда уже есть «Опровержение на критики» и «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы», блестящий образец легкой, гладкой и при этом очень глубокой поэзии? И разве не интересно разгадать такую интригу?

Напоследок заметим, что желание так или иначе призвать Пушкина к ответу, похоже, не отпускало Шевырева еще многие годы. В патриотическом угаре, которым было отмечено начало Крымской войны 1853–1856 гг., Степан Петрович выступил со стихами «14 и 18 ноября» (опубликовано в «Москвитянине» в 1853-м), где, кажется, совсем уж увлекся:

Пушкин! встань, проснись из гробу! 
Где твой голос и язык? 
Поражай вражду и злобу, 
Зачинай победный клик!

Надо ли говорить, что Пушкин и на сей раз ответил молчанием?