1. А.С. Пушкин, «Пророк»: поэзия как призвание свыше
Пророк
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстами легкими как сон
Моих зениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Стихотворение «Пророк», безусловно, - одно из главных стихотворений в русской поэзии; оно даёт такую высокую планку в понимании сути поэзии и призвания поэта, что дальнейшее развитие русской литературы не могло не учитывать этой высоты, и её основной поток стремился быть в том русле, которое проложено «Пророком». Преображение слабого, смертного человека в пророка, исполненного волей Божией, дано с такой убедительностью и силой, что воспринимается оно как чудо. Чудом является и весь строй стихотворения, его библейская образность, словесная и интонационная наполненность библейскими смыслами. Совсем не случайно поэтому мнение о том, что «Пророк» - вершина не только русской религиозной лирики, но лирики мировой. А если углубляться в проблему источников образности «Пророка» - например, прочитать шестую главу Книги пророка Исайи, то многое откроется читателю этого стихотворения.
2. М.Ю.Лермонтов, «Три пальмы»: притча о губительности своеволия
Три пальмы
(Восточное сказание)
В песчаных степях аравийской земли
Три гордые пальмы высоко росли.
Родник между ними из почвы бесплодной,
Журча, пробивался волною холодной,
Хранимый, под сенью зеленых листов,
От знойных лучей и летучих песков.
И многие годы неслышно прошли;
Но странник усталый из чуждой земли
Пылающей грудью ко влаге студеной
Еще не склонялся под кущей зеленой,
И стали уж сохнуть от знойных лучей
Роскошные листья и звучный ручей.
И стали три пальмы на бога роптать:
"На то ль мы родились, чтоб здесь увядать?
Без пользы в пустыне росли и цвели мы,
Колеблемы вихрем и зноем палимы,
Ничей благосклонный не радуя взор?..
Не прав твой, о небо, святой приговор!"
И только замолкли - в дали голубой
Столбом уж крутился песок золотой,
Звонком раздавались нестройные звуки,
Пестрели коврами покрытые вьюки,
И шел, колыхаясь, как в море челнок,
Верблюд за верблюдом, взрывая песок.
Мотаясь, висели меж твердых горбов
Узорные полы походных шатров;
Их смуглые ручки порой подымали,
И черные очи оттуда сверкали...
И, стан худощавый к луке наклоня,
Араб горячил вороного коня.
И конь на дыбы подымался порой,
И прыгал, как барс, пораженный стрелой;
И белой одежды красивые складки
По плечам фариса вились в беспорядке;
И с криком и свистом несясь по песку,
Бросал и ловил он копье на скаку.
Вот к пальмам подходит, шумя, караван:
В тени их веселый раскинулся стан.
Кувшины звуча налилися водою,
И, гордо кивая махровой главою,
Приветствуют пальмы нежданных гостей,
И щедро их поит студеный ручей.
Но только что сумрак на землю упал,
По корням упругим топор застучал,
И пали без жизни питомцы столетий!
Одежду их сорвали малые дети,
Изрублены были тела их потом,
И медленно жгли до утра их огнем.
Когда же на запад умчался туман,
Урочный свой путь совершал караван;
И следом печальный на почве бесплодной
Виднелся лишь пепел седой и холодный;
И солнце остатки сухие дожгло,
А ветром их в степи потом разнесло.
И ныне все дико и пусто кругом -
Не шепчутся листья с гремучим ключом:
Напрасно пророка о тени он просит -
Его лишь песок раскаленный заносит
Да коршун хохлатый, степной нелюдим,
Добычу терзает и щиплет над ним.
Это стихотворение
Лермонтова при всей своей визуально выраженной сюжетности, изобразительной силе, пластической красоте и красоте слога, конечно, имеет особую природу. Это стихотворение-явление; как будто бы отдёрнута некая завеса – и нам явлен особый мир; мы видим и пальмы, и родник, и жгучий песок, и бредущий караван; перед нами разворачивается грандиозная мистерия, и, когда она завершается, мы понимаем, что перед нами не картина, а притча. Это притча о губительности своеволия. Удивительно, как быстро исполняется желание пальм, ропщущих на свой жребий…
3. Ф.М. Тютчев, «О вещая душа моя!..»: преодоление хаоса смирением
***
О вещая душа моя!
О, сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!..
Так, ты — жилица двух миров,
Твой день — болезненный и страстный,
Твой сон — пророчески-неясный,
Как откровение духов...
Пускай страдальческую грудь
Волнуют страсти роковые —
Душа готова, как Мария,
К ногам Христа навек прильнуть.
Сам строй мысли Тютчева в этом стихотворении даёт нам возможность понять, как одна из основных тем его поэзии – тема хаоса природной души и души человеческой решается в самой сердцевине общего миросозерцания поэта. Хаос, тёмный корень бытия может быть побеждён только так, как об этом повествуют последние две строки стихотворения. Но не только строй поэтической мысли, но и образный строй, прозрачный и одухотворённый, делают это стихотворение точкой опоры для современной поэзии.
4. А.К.Толстой, «Меня, во мраке и пыли…»: любовь как божественное начало бытия
***
Меня, во мраке и пыли
Досель влачившего оковы,
Любовью крылья вознесли
В отчизну пламени и слова.
И просветлел мой темный взор,
И стал мне видим мир незримый,
И слышит ухо с этих пор,
Что для других неуловимо.
И с горней выси я сошел,
Проникнут весь ее лучами
И на волнующийся дол
Взираю новыми очами.
И вещим сердцем понял я,
Что все, рожденное от Слова,
Лучи любви кругом лия,
К Нему вернуться жаждет снова.
И жизни каждая струя,
Любви покорная закону,
Стремится силой бытия
Неудержимо к Божью лону.
И всюду звук, и всюду свет,
И всем мирам одно начало;
И ничего в природе нет,
Что бы любовью не дышало.
Алексей Константинович Толстой продолжает здесь линию пушкинского «Пророка», но смысловые акценты – другие. Толстой чувствует всем сердцем, что основа мира – любовь, что закон любви определяет жизнь и человека, и природы. «Новое зрение», «новый слух» (вспомним, что пророк Пушкина тоже обретает новые органы чувств – и перед ним раскрывается тайная жизнь вселенной), обретённые в горней выси, позволяют увидеть и новый закон жизни; он распознаётся вещим сердцем поэта – и передаётся, как драгоценный дар, читателю.
5. А.А. Блок, «К Музе»: благодать и «злодать» (С.Н.Булгаков) творчества
К Музе
Есть в напевах твоих сокровенных
Роковая о гибели весть.
Есть проклятье заветов священных,
Поругание счастия есть.
И такая влекущая сила,
Что готов я твердить за молвой,
Будто ангелов ты низводила,
Соблазняя своей красотой…
И когда ты смеешься над верой,
Над тобой загорается вдруг
Тот неяркий, пурпурово-серый
И когда-то мной виденный круг.
Зла, добра ли? — Ты вся — не отсюда.
Мудрено про тебя говорят:
Для иных ты — и Муза, и чудо.
Для меня ты — мученье и ад.
Я не знаю, зачем на рассвете,
В час, когда уже не было сил,
Не погиб я, но лик твой заметил
И твоих утешений просил?
Я хотел, чтоб мы были врагами,
Так за что ж подарила мне ты
Луг с цветами и твердь со звездами —
Всё проклятье своей красоты?
И коварнее северной ночи,
И хмельней золотого аи,
И любови цыганской короче
Были страшные ласки твои…
И была роковая отрада
В попираньи заветных святынь,
И безумная сердцу услада —
Эта горькая страсть, как полынь!
«К Музе» - одно из прекрасных, но соблазнительно-страшных стихотворений Блока. Философ и писатель Фёдор Степун, вспоминая об атмосфере Серебряного века, пишет об отраве «блоковщиной», мистико-эротическим манифестом которой была «Незнакомка». Магическая сила медленно-певучих строк так захватывала души, что, по мысли Степуна, даже самые чуткие читатели не замечали кощунственного слияния тоски по Прекрасной даме с «наркотически-кабацкой эротикой». Такое же кощунственное слияние мы находим и в стихотворении «К Музе», образ которой видится как бы в тумане и с теми же мистико-эротическими коннотациями, что и образ Незнакомки. Но в этом стихотворении есть строки, которые страшат фактом какого-то демонического прозрения в суть того, что традиционно звалось вдохновением. «Пурпурово-серый круг» над головой Музы – это ведь отсылка к образам демонов на иконах Страшного Суда; они изображаются с нимбами пурпурно-серого цвета. Блок, предельно честный человек по отношению и к себе, и к читателю, открывает какую-то страшную тайну своей души.
6. Б.Л. Пастернак, «В больнице»: этос благодарения
В больнице
Стояли как перед витриной,
Почти запрудив тротуар.
Носилки втолкнули в машину.
В кабину вскочил санитар.
И скорая помощь, минуя
Панели, подъезды, зевак,
Сумятицу улиц ночную,
Нырнула огнями во мрак.
Милиция, улицы, лица
Мелькали в свету фонаря.
Покачивалась фельдшерица
Со склянкою нашатыря.
Шел дождь, и в приемном покое
Уныло шумел водосток,
Меж тем как строка за строкою
Марали опросный листок.
Его положили у входа.
Все в корпусе было полно.
Разило парами иода,
И с улицы дуло в окно.
Окно обнимало квадратом
Часть сада и неба клочок.
К палатам, полам и халатам
Присматривался новичок.
Как вдруг из расспросов сиделки,
Покачивавшей головой,
Он понял, что из переделки
Едва ли он выйдет живой.
Тогда он взглянул благодарно
В окно, за которым стена
Была точно искрой пожарной
Из города озарена.
Там в зареве рдела застава,
И, в отсвете города, клен
Отвешивал веткой корявой
Больному прощальный поклон.
«О Господи, как совершенны
Дела твои,— думал больной,—
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.
Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя.
О Боже, волнения слезы
Мешают мне видеть Тебя.
Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным твоим сознавать.
Кончаясь в больничной постели,
Я чувствую рук Твоих жар.
Ты держишь меня, как изделье,
И прячешь, как перстень, в футляр».
Очень актуальное стихотворение для нашего времени… Я всегда удивлялась потрясающей высоте восприятия жизни и близкой смерти, которая явлена в этом стихотворении Пастернака. Стихотворение, безусловно, автобиографично; больничные реалии были хорошо знакомы Пастернаку, который в 1952 году перенёс тяжёлый инфаркт. Документально точное описание того, что происходит с больным, которого везут на «скорой», привозят в больницу, опрашивают, кладут на кровать и так далее, вполне совпадает с нашим опытом и восприятием; но вот то чувство, которое испытывает герой стихотворения перед близким уходом - чувство славословия и благодарности – это удел высоких душ. Мне хотелось бы присоединиться в оценке этого стихотворения к Сергею Фуделю, литературоведу, исследователю творчества Достоевского, христианскому мыслителю, исповеднику ХХ века. Фудель в книге «У стен Церкви» писал: «У Пастернака есть стихотворение “В больнице”, которое надо было бы знать всем живущим в пустыне жизни». И далее Фудель цитирует ту часть стихотворения, которая представляет собой диалог больного с Богом. Фудель пишет: «Для меня это звучит так же, как слова умирающего Златоуста: “Слава Богу за всё”».
7. Н.А. Заболоцкий, «В этой роще берёзовой…»: таинство жизни и смерти
***
В этой роще березовой,
Вдалеке от страданий и бед,
Где колеблется розовый
Немигающий утренний свет,
Где прозрачной лавиною
Льются листья с высоких ветвей,—
Спой мне, иволга, песню пустынную,
Песню жизни моей.
Пролетев над поляною
И людей увидав с высоты,
Избрала деревянную
Неприметную дудочку ты,
Чтобы в свежести утренней,
Посетив человечье жилье,
Целомудренно бедной заутреней
Встретить утро мое.
Но ведь в жизни солдаты мы,
И уже на пределах ума
Содрогаются атомы,
Белым вихрем взметая дома.
Как безумные мельницы,
Машут войны крылами вокруг.
Где ж ты, иволга, леса отшельница?
Что ты смолкла, мой друг?
Окруженная взрывами,
Над рекой, где чернеет камыш,
Ты летишь над обрывами,
Над руинами смерти летишь.
Молчаливая странница,
Ты меня провожаешь на бой,
И смертельное облако тянется
Над твоей головой.
За великими реками
Встанет солнце, и в утренней мгле
С опаленными веками
Припаду я, убитый, к земле.
Крикнув бешеным вороном,
Весь дрожа, замолчит пулемет.
И тогда в моем сердце разорванном
Голос твой запоет.
И над рощей березовой,
Над березовой рощей моей,
Где лавиною розовой
Льются листья с высоких ветвей,
Где под каплей божественной
Холодеет кусочек цветка,—
Встанет утро победы торжественной
На века.
Для меня Заболоцкий не просто классик русской поэзии двадцатого века, это одна из её вершин: в своей лирике он постиг тайну пушкинского слова. Стихотворение «В этой роще берёзовой» поражает какой-то неотмирной красотой поэтического слова. Раскрыть тайну этого стихотворения, как и в целом раскрыть тайну поэзии, невозможно, можно лишь бережно к ней прикоснуться. Перед нами не просто пейзажная зарисовка (сын поэта, Никита Заболоцкий, в книге вспоминает о реальной берёзовой роще, которой поэт любовался в Переделкино), но проникновение в таинство жизни и смерти человека и мира. Светоносность образов стихотворения удивительна. По мысли философа Владимира Соловьёва, одной из задач искусства является одухотворение природной красоты. Именно это и происходит с образом берёзовой рощи, пронизанной утренним светом. Прозрачная лавина листьев превращается в «лавину розовую», а смерть побеждается воскресением. Удивителен образ «безумных мельниц» войн. Ещё более удивительным показалось мне совпадение этого образа с образом «мельницы смерти», который развивает сербский богослов и философ Иустин Попович, причисленный к лику святых. В его книге «Агония гуманизма» есть главка «Прогресс в мельнице смерти». Св. Иустин пишет: «Если человек без предрассудков заглянет в историю этого удивительного мира, то должен будет признать, что этот мир – огромная водяная мельница смерти, которая беспрестанно перемалывает необозримые потоки людей». Вот такое мирочувствие очень близко Заболоцкому, и он постоянно ищет ответ на вопрос: что может победить эту мельницу смерти? В разные периоды своей жизни Заболоцкий по-разному отвечал на этот вопрос – достаточно прочитать стихотворения из сборника «Столбцы», гениальные «Метаморфозы» и «Завещание». Но в стихотворении «В этой роще берёзовой» – новый ответ, ответ, который зиждется уже не на философии смерти, а на философии воскресения.
8. С.И. Липкин, «Имена»: слово как благословение и как проклятие
Имена
Жестокого неба достигли сады,
И звезды горели в листве, как плоды.
Баюкая Еву, дивился Адам
Земным, незнакомым, невзрачным садам.
Когда же на небе плоды отцвели
И Ева увидела утро земли,
Узнал он, что заспаны щеки ее,
Что морщится лоб невысокий ее,
Улыбка вины умягчила уста,
Коса золотая не очень густа,
Не так уже круглая шея нежна,
И мужу милей показалась жена.
А мальчики тоже проснулись в тени.
Родительский рост перегнали они.
Проснулись, умылись водой ключевой,
Той горней и дольней водой кочевой,
Смеясь, восхищались, что влага свежа,
Умчались, друг друга за плечи держа.
Адам растянулся в душистой траве.
Творилась работа в его голове.
А Ева у ивы над быстрым ключом
Стояла, мечтала бог знает о чем.
Работа была для Адама трудна:
Явленьям и тварям давал имена.
Сквозь темные листья просеялся день.
Подумал Адам и сказал: - Это тень.
Услышал он леса воинственный гнев.
Подумал Адам и сказал: - Это лев.
Не глядя, глядела жена в небосклон.
Подумал Адам и сказал: - Это сон.
Стал звучным и трепетным голос ветвей.
Подумал Адам и сказал: - Соловей.
Незримой стопой придавилась вода, -
И ветер был назван впервые тогда.
А братьев дорога все дальше вела.
Вот место, где буря недавно была.
Расколотый камень пред ними возник,
Под камнем томился безгласный тростник.
Но скважину Авель продул в тростнике,
И тот на печальном запел языке,
А Каин из камня топор смастерил,
О камень его лезвие заострил.
Мы братьев покинем, к Адаму пойдем.
Он занят все тем же тяжелым трудом.
- Зачем это нужно, - вздыхает жена, -
Явленьям и тварям давать имена?
Мне страшно, когда именуют предмет! -
Адам ничего не промолвил в ответ:
Он важно за солнечным шаром следил.
А шар за вершины дерев заходил,
Краснея, как кровь, пламенея, как жар,
Как будто вобрал в себя солнечный шар
Все красное мира, всю ярость земли, -
И скрылся. И медленно зрея вдали,
Всеобщая ночь приближалась к садам.
«Вот смерть», - не сказал, а подумал Адам.
И только подумал, едва произнес,
Над Авелем Каин топор свой занес.
В стихотворении Семёна Липкина военной поры «Беседа» поэт среди вопросов, которые являются и исповедью, задаёт и такой: «Я словами играл и творил я слова, / И не в том ли повинна моя голова?». Осознание, что слово может быть сильнее, важнее, выше дела, а, следовательно, и страшнее, и греховнее, требует предельной ответственности от поэта. В стихотворении «Имена», написанном во время войны, в 1943 году, Семён Липкин разворачивает перед читателем философско-поэтическую притчу на основе библейского сказания из Книги Бытия о том, как Адам нарекал имена всем тварям. И в этом стихотворении говорится о страшной ответственности Адама-поэта за слова и мысли. Липкин гениально просто показывает, что смерть не является творением Бога. «Работа» Адама в стихотворении происходит уже после грехопадения, но смерти ещё нет. Смерть – это «творение» человека, так как она - следствие грехопадения, а грехопадение - следствие человеческого своеволия. В стихотворении Адам через метафору «ночь – смерть», ставшую возможной именно после грехопадения, делает смерть реальной. Таким образом, зло, царящее в мире: смерть, убийство, страдание – дело рук (мыслей, слов) самого человека.
9. А.А. Тарковский, «Первые свидания»: священное таинство любви
Первые свидания
Свиданий наших каждое мгновенье
Мы праздновали, как богоявленье,
Одни на целом свете. Ты была
Смелей и легче птичьего крыла,
По лестнице, как головокруженье,
Через ступень сбегала и вела
Сквозь влажную сирень в свои владенья
С той стороны зеркального стекла.
Когда настала ночь, была мне милость
Дарована, алтарные врата
Отворены, и в темноте светилась
И медленно клонилась нагота,
И, просыпаясь: «Будь благословенна!» -
Я говорил и знал, что дерзновенно
Мое благословенье: ты спала,
И тронуть веки синевой вселенной
К тебе сирень тянулась со стола,
И синевою тронутые веки
Спокойны были, и рука тепла.
А в хрустале пульсировали реки,
Дымились горы, брезжили моря,
И ты держала сферу на ладони
Хрустальную, и ты спала на троне,
И - боже правый! - ты была моя.
Ты пробудилась и преобразила
Вседневный человеческий словарь,
И речь по горло полнозвучной силой
Наполнилась, и слово ты раскрыло
Свой новый смысл и означало: царь.
На свете все преобразилось, даже
Простые вещи - таз, кувшин,- когда
Стояла между нами, как на страже,
Слоистая и твердая вода.
Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами...
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.
«Первые свидания» - безусловный шедевр любовной лирики двадцатого века. Мы воочию видим священное таинство любви, и происходит оно в священном, преображённом пространстве, где даже простые, знакомые всем вещи становятся носителями тайны любви. Пространство в этом стихотворении живёт по особым законам: сначала небо как бы нисходит на землю, и в этом единении земного и небесного начал бытия происходит преображение не только мира, но и слова, потом земля восходит к небу. Но этот путь трагичен – и последние строки стихотворения подобны удару… Есть в этом стихотворении строки, которые афористически определяют одну из тайн и задач поэзии: «Ты пробудилась и преобразила / Вседневный человеческий словарь». Действительно, «вседневный человеческий словарь» преображается и в любви, и в поэзии, потому что поэзия – это тоже воплощённая любовь.
10. И.А. Бродский, «Сретенье»: образ «новой смерти»
Сретенье
Анне Ахматовой
Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.
И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.
Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.
И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.
А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: «Сегодня,
реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
Дитя: он - твое продолженье и света
источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем». - Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. «Слова-то какие...»
И старец сказал, повернувшись к Марии:
«В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым
терзаема плоть его будет, твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око».
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значенье и в теле
для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
Все мы знаем, что стихотворение «Сретение», написанное
Иосифом Бродским в 1972 году, посвящено стихотворение памяти Анны
Ахматовой – ведь именно она прививала вкус к «религиозному» кругу поэтов, которых теперь принято называть «ахматовскими сиротами». Бродский прививает «вкус к религиозному» своим читателям; большая часть стихотворения – поэтическое переложение евангельского события, о котором повествует апостол Лука. И всё же смысловой центр стихотворения, как мне представляется, связан с образом «новой смерти», которой умирает старец Симеон; он несет благую весть об уже начавшемся спасении мира. Симеон уходит вдаль; согласно законам прямой перспективы (а образы храма, как показали исследователи творчества Бродского, связаны с визуальными образами картины Рембрандта «Сретение»), тропа должна сужаться, чтобы в итоге превратиться в точку. Но здесь иной образ пути: чем дальше - тем тропа шире. Пространство, в которое вступает
И. Бродский вместе с Симеоном, организовано по законам обратной (иконной) перспективы.
