Три письма Вождю: размышления о «темных» стихах Мандельштама

«Но северные скальды грубы…»

О.Э. Мандельштам

В мире есть вечные загадки. Улыбка Джоконды, например. Или теорема Ферма. Такой вот вечной загадкой для нашей поэзии является загадка «тёмных» стихов Мандельштама «воронежского» периода. Особенно это относится, конечно, к «Стихам о неизвестном солдате», истолкованием которых занимались лучшие умы филологической науки. Как шутил в своё время Михаил Гаспаров, внутри мандельштамоведения уже выделилась отдельная отрасль – «солдатоведение».

О «Стихах…» написано действительно очень много. Об «Оде Сталину» и о «Нашедшему подкову», о которых также пойдёт речь, – чуть меньше, но тоже достаточно. «Тёмная» образность этих стихов «темна» ровно в той мере, чтобы читателю казалось, что за всеми этими «темнотами» скрывается совершенно прозрачный, поддающийся расшифровке смысл. И остаётся сделать лишь небольшое усилие, чтобы разгадать его. Наверное, эта вот кажущаяся близость и одновременно – постоянная недоступность разгадки и сводила с ума как амбициозных аспирантов, так и великих учёных, превращая их во взятых на «слабо» мальчишек.

Разумеется, этого искушения не избежал и я. И решился на эксперимент - пристально прочитать «тёмные» стихи Мандельштама, не обращаясь к достижениям академической науки, а опираясь лишь на собственные ассоциации и здравый смысл. Конечно, при таком прочтении я не мог не изобретать велосипед, и периодически я изобретал его. Так, о том, что «оспенный» из «Стихов о неизвестном солдате» – это Сталин я додумался сам, и только потом уже прочитал аналогичную мысль у Андрея Чернова. О том, что в основе «Стихов…» лежит «Летучий корабль» Лермонтова, мне тоже попадалось в разных научных трудах. Могут быть и другие совпадения, но в целом – выводы, сделанные в данном околонаучном эссе, это результат именно моих размышлений.

Ещё один принцип, на который я опирался при прочтении стихов – не ограничиваться только поиском их текстовых источников – хотя без этого, конечно, не обойтись. Я хотел прочитать стихи Мандельштама в контексте его времени, в контексте тех исторических обстоятельств, в присутствии которых жил поэт. Такой подход принёс свои плоды, особенно при прочтении «Стихов о неизвестном солдате», которые оказались буквально пропитаны этим самым «духом времени».

Основным из этих исторических обстоятельств было, конечно, то, что Мандельштам жил в страшное время «культа личности». И конечно, фигура Вождя, фигура Сталина, которого боготворили и ненавидели, который вызывал восторг у одних, ненависть и страх у других, я думаю, вообще у всех – эта была такая фигура, которая незримо присутствовала в жизни Мандельштама. Особенно учитывая обстоятельства его жизни, когда и сама эта жизнь зависела от одного только слова Вождя.

Эта фигура присутствует и в разбираемых стихотворениях. Можно даже сказать, что именно Сталин – основной их адресат. Не в буквальном смысле – вряд ли Мандельштам всерьёз рассчитывал, что Сталин прочитает, а тем более поймёт эти стихи. Но в том смысле, что всякое стихотворение – это диалог с провиденциальным читателем, Мандельштам вёл диалог со своим провиденциальным Сталиным, оправдываясь перед ним, умоляя его, негодуя на него и споря с ним.

Этой фигурой объединены все три стихотворения, о которых пойдёт речь ниже. Автору остаётся лишь надеяться, что его провиденциальный читатель если и не согласится со всеми трактовками разбираемых стихотворений, то, во всяком случае, задумается о том, в какой атмосфере они писались и чего они стоили поэту.

1. Воскресну я сказать, что солнце светит…

Однажды в середине десятого века корабль, на котором находился исландский скальд Эгиль Скаллагримссон, разбился у берегов Нортумбрии (королевство на территории Британии). Сам скальд выжил, и, казалось бы, история закончилась хорошо, но на самом деле не очень, потому что конунгом Нортумбрии был викинг по имени Эйрик с вполне говорящим прозвищем Кровавая Секира, а скальд Эгиль Скаллагримссон имел в своё время неосторожность убить одного из его сыновей. Эгиль кинулся за помощью к своему другу – приближенному Эйрика по имени Аринбьёрн, но тому удалось лишь убедить конунга отложить казнь до утра, напирая на то, что «убийство ночью – это низкое убийство». За ночь Эгиль сочинил хвалебную песнь (драпу), известную как «Выкуп головы», один из самых известных образцов скальдической поэзии. Песнь была столь хороша, что Кровавая Секира, выслушав её, не стал казнить Эгиля, а всего лишь велел ему убираться из Нортумбрии и больше не показываться на глаза.

В 1934 году был арестован поэт Осип Мандельштам. Причиной ареста стало знаменитое антисталинское стихотворение. Первоначально Мандельштама ссылают в город Чердынь Пермского края, но после того, как близкие и друзья Мандельштама кинулись к одному из крупнейших советских деятелей, покровителю Мандельштама Николаю Бухарину и после ходатайства Бухарина ссылка была – нет, не отменена, лишь заменена – на Воронеж. Там в 1937 году Мандельштамом было создано одно из самых знаменитых и самых спорных стихотворений двадцатого века – «Ода Сталину» (название неофициальное, но в быту потреблялось Мандельштамом и его женой). Которую до сих пор некоторые литературоведы называют «выкупом головы». Но кажется, не всё с ней так просто.

Моё самое любимое слово в ней – это «б». «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…». «Я б воздух расчертил на хитрые углы…». «Я б рассказал о том, кто сдвинул мира ось…». То есть, вот если бы взял, то уж конечно бы – рассказал.

Но не взял. Или взял – но для другого, не для рисования. Может быть, чтобы украсть огонь с неба? «Знать, Прометей раздул свой уголёк», - это Мандельштам вспоминает Эсхилла и Прометея, имея в виду, очевидно, трагедию Эсхилла «Прометей прикованный». Обычно, когда пытаются анализировать «Оду…», ее лирического героя сопоставляют со страдающим Прометеем  Обычно, когда пытаются анализировать «Оду…», ее лирического героя сопоставляют со страдающим Прометеем. Что вроде бы логично, учитывая, что в момент написания стихотворения поэт находился в ссылке, «прикованным» к определенной территории.

Но – о Прометее говорится в третьем лице. И Прометей – не плакал бы, взяв в руки горящий уголь (а плачет – если читать текст Мандельштама буквально – он именно от этого). Прометеем в образной системе данного стихотворения является изображаемый, создаваемый персонаж (сравнение Сталина с Прометеем мелькало иногда и в канонической советской поэзии). Лирический герой, рассказчик – не Прометей. Но кто он?

Напомню содержание трагедии «Прометей прикованный». В ней рассказывается, как Прометея, титана, принесшего людям огонь, волею владыки богов Зевса приковывают к скале. Приковывает Гефест, бог кузнечного ремесла и сын Зевса. Гефесту явно не по душе это занятие, но он боится ослушаться Зевса и его представителя, присутствующего при казни, титана по имени Власть. Значимую часть в трагедии занимают монологи Гефеста, в которых он, подгоняемый Властью, жалуется на жестокое задание отца (о неведомом отце говорит и повествователь в «Оде...»).

А я – ужель я бога, мне подобного,
К суровым этим скалам приковать решусь?
Увы, решусь. Ведь нет другого выхода:
Всего опасней словом пренебречь отца.

«Гляди, Эсхил, как я, рисуя, плачу!», - говорит нам лирический герой «Оды…», и так бы мог сказать герой Эсхилла Гефест. Которой, к тому же, как и художник в «Оде…» постоянно оглядывается на неназванного Отца. Но мне кажется, всё ещё сложнее.

В «Оде…» есть одна строчка, которая никак не давала мне покоя - «художник, береги и охраняй бойца». Странная строчка. Которая ещё и повторяется несколько раз. Охраняет не боец – художника. Художник – бойца. Что Мандельштам имел в виду?

В русской поэзии есть великое стихотворение Александра Пушкина «Пророк», где показан процесс преображения человека в пророка под воздействием внешних божественных сил.

И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.

В «Оде…» мы видим ту же ситуацию. Но эта ситуация описана с другой точки зрения: не объекта, а субъекта творения. И мы видим художника, держащего в руке пылающий «уголёк», застывшего перед своим творением. Художник превращается в серафима. Изобразитель – в творца.

И вот с этой-то точки зрения мы видим всю абсолютную власть автора над своим творением. Насколько полна и велика эта власть, можно понять, вспомнив следующие строчки:

И мужество улыбкою связал
И развязал в ненапряженном свете…

Здесь, ни много ни мало – аллюзия на евангельские слова: «Истинно говорю вам: что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе» (Мф. 18:18). В руках творца – сила апостола и серафима, который создаёт и бережёт.

Но если это так – меняется вся картина. Лирический герой – посланник Бога. И Отец, к которому он постоянно апеллирует – сам Всевышний.

И – если это так – то кого создаёт наш герой? Его цель: «Не огорчить отца // Недобрым образом иль мыслей недобором». Потому что если Отец – это Господь христиан, а не языческий Зевс в его литературном варианте, то и создаваемый для него образ, уж конечно, должен быть добрым.

Ах, какую замечательную Оду написал бы Осип Эмильевич, если бы и в самом деле захотел бы выкупить свою голову. Какую бы замечательную он сотворил Оду, если бы захотел создать вот такого – «со счастливыми глазами» – героя.

И я хочу благодарить холмы,

Что эту кость и эту кисть развили:

Он родился в горах и горечь знал тюрьмы.

Хочу назвать – не Сталин, – Джугашвили!

Если бы он действительно взял уголь для высшей похвалы, он бы нарисовал идеал, близкий ему самому. Идеал человеческий, которому ближе человеческая фамилия, чем партийный псевдоним.

В статье «Сталинская «ода»» филолог Олег Лекманов приводит впечатляющую подборку цитат поэтической «сталинианы» тридцатых и тут же показывает, как Мандельштам не вмещался в эти штампы, оставаясь оригинален даже при написании верноподданнических стиховⁱ.  Советские поэты – даром, что работали в атеистическом государстве – рисовали в стихах образ Сталина как всеведущего и всемогущего божества В частности, он показывает, как советские поэты – даром, что работали в атеистическом государстве – рисовали в стихах образ Сталина как всеведущего и всемогущего божества. Не будем излишне строги к ним – по факту, осознавая это или нет, все они были заложниками этого режима и написание подобных стихов было просто способом выжить.

В наше время, кстати, существуют и прямо противоположные теории. В статье «Ода рябому черту» литературовед Андрей Чернов выдвигает версию, что Мандельштам в «Оде…» проклинает Сталина, называя его во введенной в текст стихотворения анаграмме, собственно, чертомⁱⁱ.

Много есть разных теорий. Мне кажется, это вызвано тем, что образ Сталина меняется в самой «Оде…». И если в начале стихотворения он имеет человеческий облик, то к концу – картина кардинально меняется.

Но пока поговорим о первых строфах. Ранние годы молодого Мандельштама и молодого Джугашвили, ещё не ставшего Сталиным, в чём-то похожи. Сталин по-молодости пописывал стихи, Мандельштам был близок к кругам левых радикалов, только в его случае это были эсеры. «Мальчики девятьсот пятого года шли в революцию с тем же чувством, с каким Николенька Ростов шел в гусары: то был вопрос влюбленности и чести», – писал он в «Шуме времени». И вот теперь он видел перед собой такого же мальчика «девятьсот пятого года» с таким же почти именем. Говоря словами оды, «близнеца».

Мандельштам прекрасно понимал, что власть ждёт от него, чтобы он подключился к общему хору. И именно для этого его, следуя высочайшей резолюции, изолируя, сохранили. «Культ личности» переживал свой расцвет, и о Сталине писали более-менее все, не сдерживая себя в потоке славословий.

Он уходит от этого задания. Создает послание, предназначенное только для одного читателя. Пытается достучаться до Джугашвили-человека: «Я не могу пропаганду. Я могу – так». И тут же он осознаёт тщетность этих попыток.

Ситуация меняется разом. Со слов «Он свесился с трибуны как с горы…». Никаких «бы» уже нет. Никакого обращения к «художнику» тоже нет. И уж конечно, нет никакого Джугашвили – в дальнейшем и до конца стихотворения звучит только одно имя – Сталин.

Он обладает уже космическими чертами. Его взгляд раздвигает гору, его слух всё слышит, хотя он и не любит тихий, «под сурдинку», шёпот. Он – «признанья медь», кумир в самом первом, изначальном смысле этого слова.

В 1934 году, в год ареста Мандельштама, состоялся XXVII съезд ВКП(б), получивший неофициальные названия «съезд» победителей» или «съезд расстрелянных». Во время съезда произошел забавный случай. Приветствие съезду зачитывала делегация тульских оружейных заводов, и при этом они подарили Сталину образец своей продукции – снайперскую винтовку. И весь Союз потом обошли кадры, как Сталин сквозь снайперский прицел разглядывал делегатов.

И я всё думаю… «Густая бровь». «Лепное, сложное, крутое веко». Почему одна бровь? Одно веко? «На всех, готовых жить и умереть // Бегут, играя, хмурые морщинки». Почему морщинки?

Мне кажется, речь идёт о прицеливании. «Он свесился с трибуны как с горы». Возможно, Мандельштаму запомнилась эта картинка – целящегося «в бугры голов» Вождя. И если это так, то его предвидению в очередной раз не возможно не поразиться – больше половины делегатов съезда впоследствии были репрессированы.

Доказательств, конечно, у меня никаких нет. Но в любом случае, мы видим перед собой инфернальную фигуру. Он – «жнец рукопожатий». Образ жнеца, само это слово – древний эвфемизм, обозначающий смерть. Вряд ли Мандельштам не знал и не учитывал возможности такого восприятия, но в любом случае, образ жнеца считывается с идущими далее образами гумна и копны.

И каждое гумно и каждая копна
Сильна, убориста, умна – добро живое –
Чудо народное! Да будет жизнь крупна.
Ворочается счастье стержневое.

Что это за «умные копны» вдруг появляются в стихах? А это просто-напросто люди. «Добро живое». Которому предстоит «жатва».

Сюда же стоит добавить и знаменитые «голов бугры», которые ассоциируются то ли с заключенными, то ли с могилами. «И Один зрил / одры могил», – как выразился когда-то скальд Эгиль Скаллагримссон. Сталин – кумир в изначальном смысле этого слова, «признанья медь».

И ещё одна – последняя догадка. Кто такой чтец? По этому поводу высказывались разные версии, которые сейчас приводить не буду. На мой взгляд, всё довольно прозрачно: Сталин произносит речь на трибуне. Точнее, произносил, пока не решил внимательнее рассмотреть слушателей. Мандельштам даже указывает «стрелкой» на «отца речей упрямых». Пока что речи не звучат – губы сжаты. Но чтец, рифмуется с «жрец» – вот он, перед вами.

Стихи нельзя пересказывать, но если всё таки пересказать эти, то получилось бы что-то вроде: если бы я писал «высшую похвалу», я бы мог написать о живом человеке, о мудреце и друге, но я умолкаю в присутствии жнеца, царя смерти. Титан Прометей вырывается на свободу, и поэт уменьшается, с тем, чтобы он его даже не заметил. Кто я такой, чтобы воспевать великого Сталина, словно бы спрашивает он. Забудьте меня, не заметьте меня  Кто я такой, чтобы воспевать великого Сталина, словно бы спрашивает он. Забудьте меня, не заметьте меня… Остаётся ещё вопрос, чьё «имя славное» имелось в виду? Возможно, это был сам Мандельштам, замерший в ожидании, когда «жнец» и «чтец» (книги судеб?) произнесет его имя. Это вполне вероятно.

Но мне кажется, в завершении стихотворения он делает ещё одну попытку достучаться до бойца-человека. «Имя славное», которое ещё застал поэт – в действительности, это «не Сталин, – Джугашвили». И надежда на то, что человек услышит – была тем мотивом, который и побудил его написать «Оду…».

2. И мне уж не хватает меня самого…

Само слово «скальд» в творчестве Мандельштама встречается дважды. Второй раз – в 1917 году, в стихотворении, строчка из которого стоит эпиграфом к данному эссе. А первый – в далёком 1914 году в знаменитом стихотворении «Я не слыхал рассказов Оссиана…».

И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет,
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою её произнесет.

(«Я не слыхал рассказов Оссиана…»)

К слову, о правнуках, к которым перешла песнь. Прямым потомком древнего шотландского барда Лермонта был Лермонтов. Интересно, что цитата из него как раз спряталась в приведенном стихотворении об Оссиане, там, где «перекличка ворона и арфы».

И арфы шотландской струну бы задел,

И по сводам бы звук полетел…

(«Желание»)

Лермонтов был важнейшим поэтом для Мандельштама. «А еще над нами волен // Лермонтов, мучитель наш», – напишет он в 1932 году. Древняя царская, ещё от Ивана Грозного, формула: «Жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнить вольны же». Так, по сути, он ставит Лермонтова на высшее – царское – место в иерархии русской поэзии.

«У Лермонтова переплет был зелено-голубой и какой-то военный, недаром он был гусар. Никогда он не казался мне братом или родственником Пушкина». Это из «Шума времени». Суть даже не в Пушкине. Пока запомним, для него была значима связка: поэт-гусар. Воин. Ну, и сама идея поэтического дара, передающегося по наследству от предков – кровных или духовных – потомками, тоже была значима для него  Ну, и сама идея поэтического дара, передающегося по наследству от предков – кровных или духовных – потомками, тоже была значима для него. Проявилось это неожиданно уже в 30-е годы.

Вот как вспоминала об этом Н.Я. Мандельштам во «Второй книге»: «Мандельштам – и по метрике Осип, а не Иосиф – никогда не забывал, что он еврей, но "память крови" была у него своеобразная. Она восходила к праотцам и к Испании, к Средиземноморью, а скитальческий путь отцов через Центральную Европу он начисто позабыл. Иначе говоря, он ощущал связь с пастухами и царями Библии, с александрийскими и испанскими евреями, поэтами и философами и даже подобрал себе среди них родственника: испанского поэта, которого инквизиция держала на цепи в подземелье. "У меня есть от него хоть кровинка", – сказал Мандельштам, прочтя в Воронеже биографию испанского еврея».

Известно, в какой книге Мандельштам прочитал биографию «родственника». Это был опубликованный в 1934 году сборник «Испанские и португальские поэты, жертвы инквизиции», составленный В.Я. Парнахом. Есть предположение, кто мог быть этим «родственником». Скорее всего, это был поэт Луис де Леон (1528-1591). Не удивительно, что он был близок Мандельштаму. Поэт-неоплатоник, переводчик Библии и Данте, узник инквизиции. Существует легенда, что, когда он вернулся в университет Саламанки после пятилетнего заключения, первой фразой, которую он произнес, взойдя на кафедру, было: «Как я говорил вам вчера…». Это блестящее игнорирование собственной несвободы, точнее, приоритет свободы духовной, разумеется, не могло не восхищать Мандельштама. «И есть лесная Саламанка // Для непослушных умных птиц!».

Но по-настоящему задуматься о том, насколько важны могли быть для Мандельштама «чужих певцов блуждающие сны» меня заставило совершенно другое стихотворение.

Но – обо всём по порядку. Как известно, одной из особенностей поэзии скальдов является использование особого поэтического приема – кеннинга. По своей сути, кеннинги – это особые символические метафоры, которые скальды использовали для обозначения каких-то совершенно простых явлений – корабля, моря, меча.

В основном, это были понятия, связанные с морем и битвой – а больше древних скандинавов ничего, собственно, и не интересовало, передавались через сложные сопоставления с образами скандинавской мифологии. «Вепрь моря», «сын Одина», «месяц корабля»... Образы зачастую были сложны до вычурности, но слушатели скальдов именно эту вычурность и ценили.

Третий период творчества Осипа Мандельштама, период поэтики, характеризующейся очень сложным, тёмным языком, обычно отсчитывается с конца двадцатых – с начала тридцатых годов. Могу даже сказать, что тёмные образы этого периода вполне можно уподобить кенингам древних скальдов.

Но ещё в 1923 году он создает одно из самых загадочных своих стихотворений – верлибр «Нашедшему подкову». И своеобразные мандельштамовские кеннинги отыщутся уже там.

Возьмём, например, «чернозем Нееры». Неера в античной мифологии – титанида, дочь Океана. Живёт исключительно в море. Чернозём Нееры – соответственно, море. Вполне скальдический оборот, с той разницей, что скальд вместо Нееры взял бы какого-то персонажа из скандинавской мифологии.

Да и само сопоставление моря с полем, а корабля – с конем вполне укладывается в логику скандинавских викингов.

Хрусталь, в котором движутся колёса

и шарахаются лошади,

Влажный чернозём Нееры, каждую ночь

распаханный заново

Вилами, трезубцами, мотыгами, плугами.

Наверняка, читателю данного эссе уподобление поэзии Мандельштама и скальдов покажется несколько натянутым. Но как быть, если в стихотворении встречаются следующие пассажи?

…вдыхая запах
Смолистых слез, проступивших сквозь обшивку корабля,
Любуясь на доски,
Заклепанные, слаженные в переборки
Не вифлеемским мирным плотником, а другим –
Отцом путешествий, другом морехода

Что это ещё за «друг морехода»? Прямо противопоставленный Христу? В Советском Союзе был один всеобщий «друг». Но, кажется, речь пока не о нём.

Неубедительно? Ещё?

Конь лежит в пыли и храпит в мыле,
Но крутой поворот его шеи
Еще сохраняет воспоминание о беге с разбросанными ногами, –
Когда их было не четыре,
А по числу камней дороги,
Обновляемых в четыре смены,
По числу отталкиваний от земли
Пышущего жаром иноходца.

Посчитаем же, сколько ног! Конь отталкивается двумя ногами, иноходец – двумя правыми, затем – двумя левыми. Четыре смены ног, т.е. четыре отталкивания от земли, помноженные на два одновременных касания – итого восемь ног. Ровно столько – сколько имел Слейпнир, легендарный конь бога Одина.

Символически оторвавшись от земли, от пространства «вифлиемского плотника», вступив в морское пространство лирический герой словно бы вырывается из человеческой цивилизации, вступив в игру языческих богов, стихий и природных сил. Справится ли он с этой игрой?

Несмотря на кажущуюся запутанность, «Нашедшему подкову» имеет довольно чёткую структуру. Сначала четыре строфы про сосны – их прошлое и будущее (в качестве корабельных мачт). Причем если о будущем в виде корабельных мачт они мечтают, то о прошлом – будучи уже в море – вспоминают лишь, как отчаянно мечтали о такой судьбе.

В этом всём, опять же, чудится Лермонтов. И его мечтающая сосна из стихотворения «На севере диком…», и мачта, которая гнётся и скрипит, в «Парусе». «А он, мятежный, просит бури…».

Бури долго ждать не приходится. Идёт переходная строфа, там, где «3емля гудит метафорой». И сразу же – первая загадка.

И лёгкие двуколки,

В броской упряжи густых от натуги

птичьих

стай,

Разрываются на части,

Соперничая с храпящими любимцами

ристалищ.

Снова мифологический образ. Двухколёсная колесница (двуколка), запряженная птицами – атрибут Афродиты. Мандельштам снова возвращается к античной мифологии. И античность сразу же проигрывает эпохе викингов, белые лебеди – Слейпниру, Афродита – Одину.

Дальше неожиданно.

Трижды блажен, кто введет в песнь имя…

И ещё…

Украшенная названьем песнь

Дольше живет среди других…

Какое имя? Или мы что-то пропустили? Может быть, Мандельштам имел в виду какое-то конкретное имя? Если имелось в виду конкретное имя, то где оно было указано?

Не буду тянуть. Я думаю, да, тут имелось в виду совершенно конкретное имя. И оно прямо указано в предыдущей строфа.

Соперничая с храпящими любимцами

риСТАЛИщ.

Анаграммы, мы с этим ещё встретимся в данном эссе, в тот период применялись Мандельштамом постоянно. Так что это не случайность. Итак, имя названо. Имя как напоминание о том, кто находится рядом.

И сразу же, чтобы закрепить – описание его носителя.

Исцеляющей от беспамятства, слишком сильного

одуряющего запаха –

Будь то близость мужчины,

Или запах шерсти сильного зверя,

Или просто дух чебра, растертого между ладоней.

Чебр, правильнее, чабер, к слову – очень популярная приправа на Кавказе. Лирическому герою не удаётся обрести покой ни в буре, ни в своей любимой античности. Назвав имя, он вспоминает, КТО теперь рядом с ним.

Дальше, как по волшебству, меняется мир. Вместо неустойчивого, но свободного мира морской стихии сам воздух превращается во что-то вязкое, в чём «движутся колеса и шарахаются лошади», из чего «нельзя выйти, в него трудно войти».

Поэт фиксирует изменение мироздание. И фиксирует изменение времени.

Хрупкое летоисчисление нашей эры подходит к концу…

Нашей эры – эры христианской? Самое простое толкование этих слов. Вроде бы – слишком простое для Мандельштама. Но есть косвенное подтверждение справедливости такого предположения.

Эра звенела, как шар золотой,
Полая, литая, никем не поддерживаемая,
На всякое прикосновение отвечала «да» и «нет».
Так ребенок отвечает:
«Я дам тебе яблоко» – или: «Я не дам тебе яблоко».

Кажется, тут тоже евангельские слова. Нагорная проповедь, слова Христа: «Но да будет слово ваше: «да, да»; «нет, нет»; а что сверх этого, то от лукавого» (Мф. 5:37).

Но эта эра уходит. Уходит не только вместе с христианством – с самой идеей христианского царства. Золотое яблоко очень уж напоминает державу – золотой шар с крестом, атрибут царской власти.

Уходит вместе с поэтом. Конь лежит в мыле – попытка стать «любимцем ристалищ», конём для нового языческого божества провалилась.

Дальнейшие стихи Мандельштама настолько ясны и прозрачны, что не хочется их комментировать. Да, конечно, он уже не ощущал себя жильцом на этом свете. Оставался лишь голос, который подобно надписи на монете что-то мог донести  Да, конечно, он уже не ощущал себя жильцом на этом свете. Оставался лишь голос, который подобно надписи на монете что-то мог донести… Кому-то… Всё довольно ясно с подковой. Человеческие губы, // которым больше нечего сказать, // Сохраняют форму последнего сказанного слова». Форма сжатых губ напоминает подкову. Можно вспомнить и «ленинское-сталинское слово – // Воздушно-океанская подкова», – из другого стихотворения. Поэт посылает своему провиденциальному читателю свое слово-подкову. Зачем? Может быть, на счастье?

Мне кажется, скорее, как мольбу о спасении. «Я не гожусь для этой роли», – словно бы говорит он. «Я не любимец ристалищ. Я – ездок лёгкой двуколки богини любви и не гожусь для нового мира и нового моря».

И в этом случае его провиденциальный читатель имеет вполне конкретное имя. Именно этот, совершенно конкретный читатель, как надеется поэт, найдёт эту подкову и прочитает это стихотворение. В тех относительно благополучных двадцатых эта надежда ещё была.

3. …и столетья // Окружают меня огнем.

О Лермонтове совершенно неожиданно Мандельштам вспомнил и в самом «тёмном» своем стихотворении – «Стихах о неизвестном солдате» из не менее тёмного 1937 года.

И за Лермонтова Михаила
Я отдам тебе строгий отчёт,
Как сутулого учит могила
И воздушная яма влечёт.

Конечно, сразу возникает множество вопросов: кому, о чём, и – главное! – какой отчет собирался отдавать за Михаила Юрьевича Осип Эмильевич?

Наверное, чтобы приблизиться к разгадке, стоит отмотать чуть назад и перечитать предыдущую строфу – про ласточку.

Научи меня, ласточка хилая,
Разучившаяся летать,
Как мне с этой воздушной могилою
Без руля и крыла совладать,

Ласточка, да ещё и не умеющая летать, в поэзии Мандельштама – постоянный символ царства мертвых. И вот к ней обращается некто, также находящийся в могиле. Кто?

Отмотаем ещё на строфу. «И в своей знаменитой могиле неизвестный положен солдат...». Кто собирается совладать с могилою? Логично, что тот, кто в ней лежит. Неизвестный солдат.

Что значит «совладать»? Упоминается отсутствие «руля и ветрил» как препятствие, значит, будь у могилы ветрило и руль, совладать никаких проблем бы не было? А руль и ветрило – это атрибуты парусного судна. То есть, и могила уподобляется парусному кораблю.

Если своими словами пересказать приведенные три строфы, получится следующее: я, неизвестный солдат, лежу в знаменитой могиле, но если я смогу совладать с нею, я словно на корабле вернусь прямо на ней к себе домой.

И если Мандельштам таким образом собирался отдавать отчет «за Лермонтова», может ли это означать, что Лермонтов такой «отчет» уже давал? Было ли у Лермонтова что-либо о мертвеце, плывущем на воздушном корабле? Ну, конечно, было!

Впрочем, можно было бы и не разбирать так подробно. Мысль, что в «Стихах…» имеется аллюзия на «Летучий корабль», давно высказывалась в литературоведении. Но если Мандельштам пишет новый «Летучий корабль», то почему всё же это – отчет? И, опять же, о чём и перед кем?

Сначала – о чём? Герой поэмы Лермонтова – Наполеон. Как известно, первоначальным толчком к созданию «Стихов о неизвестно солдате» стали впечатления Мандельштама о могиле неизвестного солдата в Париже, под Триумфальной аркой, некогда возведенной по приказу Наполеона. Под той самой аркой, под которой императора, после своей смерти и вправду «вернувшегося» во Францию, провезли к месту его последнего приюта. А неизвестный солдат первой мировой упокоился под сводом самой арки.

И за полем полей поле новое
Треугольным летит журавлем,
Весть летит светопыльной обновою,
И от битвы вчерашней светло.

Как и Лермонтов, Мандельштам вспоминает Наполеона, не называя имени Императора. Он изощряется, перебирая все возможные варианты, чтобы намекнуть, но не называть его прямо. Тут и каламбур – «на поле полей новое», и визуальная ассоциация – похожий на треуголку «треугольный журавль», и историческая – упоминание знаменитых сражений: «Я не Лейпциг, я не Ватерлоо, // Я не битва народов».

Лейпциг и «битва народов» – это, собственно, одно и тоже: Лейпцигская «битва народов». Вместе с битвой при Ватерлоо – два роковых поражения Наполеона, положившие конец и основному этапу наполеоновских войн, и его кратковременному ренессансу – «ста дням». Но насколько упорен был этот человек в своей воли к власти! Вот уж действительно – сутулого (знаменитый сутулый силуэт!) могила исправит!

Но зачем вообще Мандельштам в 1937 году, в критический для себя момент жизни повёл речь о Наполеоне и о «ста днях»?

На этот вопрос не ответишь, оставаясь внутри текста. Для того чтобы понять мотивы Мандельштама, нам надо отойти чуть дальше и взглянуть на исторический контекст «Стихов о неизвестном солдате».

Вернёмся к испанскому поэту. По воспоминаниям Н.Я. Мандельштам, на период, непосредственно предшествующий написанию «Стихов...» – то есть на 1936 год, у Мандельштама приходится острый интерес к Испании и испанской культуре. Он даже начинает учить испанский язык. Естественно, с такими интересами Мандельштама не могли не заинтересовать международные события, в центре которой как раз оказалась Испания.

Испанская война – гражданская война в Испании между социалистическим республиканским правительством и мятежниками–роялистами. Как писал Михаил Гаспаров: «Только на фоне испанской войны можно представить себе гражданскую актуальность «Стихов о неизвестном солдате»». Кстати, выражение «аравийское месиво», скорее всего, тоже имеет испанские ассоциации – намёк на завоевание арабами Иберийского полуострова и разгром предков испанцев в 8 веке.

Разумеется, у Мандельштама, с его давними народническими симпатиями, не могло быть долгих колебаний, какой из двух сторон сочувствовать. Да и испанский поэт, как мы помним, пострадал именно от инквизиции, а наследниками инквизиции были роялисты. Так что, как и всё прогрессивное человечество, Мандельштам не мог не переживать за республиканцев Так что, как и всё прогрессивное человечество, Мандельштам не мог не переживать за республиканцев. Можно представить, как внимательно он следил за новостями! А новости были тревожными! Франко ещё не встал во главе мятежников, восстание возглавляет сбежавший из ссылки генерал Эмилио Мола. Затем к нему присоединяются генералы Гонсало Кейпо де Льяно, Мигель Кабанельяс и Антонио Аранда.

Эти мятежные испанские генералы своей биографией очень напоминают Наполеона. Как и он, они прошли через колониальную войну в Африке, подобно ему, были изгнаны, и подобно ему же – вернулись, чтобы взять реванш. И лермонтовский образ – мертвеца, возвращающийся в свою страну, чтобы снова её завоевать – ложится на них как влитой.

Так «Стихи…», собственно, не о Наполеоне, а о его современных Мандельштаму последователях. Вообще, в них имеется несколько мотивов, причудливо переплетающихся друг с другом. Некоторые из них, также тесно связанные с испанской войной, стоит рассмотреть отдельно.

Но сначала – несколько загадок. Вот первая – «океан без окна». Этот образ, кажется, имеет два значения: одно более очевидное, второе – менее. Первое значение – воздух. Тот самый, который призывается в свидетели в первой строке. Атмосфера. Воздушный океан, если употребить литературный штамп. Именно тот, по которому плывет «летучий корабль» могилы.

Как и положено воздуху, он «всеядный», проникает даже в землянки. Но он привязан к планете Земля, то есть не имеет выхода в космос. Он не достает до звезд. Звезды – извне. Поэтому – «без окна».

Второе значение тоже довольно прозрачно. Вещество – это человеческий мозг, «серое вещество». В переносном смысле – человеческий разум. Мозг также заперт – в человеческом черепе, образ которого становится одним из важнейших в стихотворении. Разум – действительно «всеядный и деятельный», и результаты его деятельности мы наблюдаем наглядно. В определенном контексте разум-«океан» у Мандельштама может обозначать и лирического героя-солдата, и «пехоту», и ещё одного – пока загадочного – персонажа этого стихотворения.

Из параллели «воздух-разум» логично вытекает параллель «небосвод-череп». И она прямо заявлена в «Стихах...».

Чистотой своих швов он дразнится,

Понимающим куполом яснится,

Мыслью пенится, сам себе снится –

Чаша чаше, отчизна – отчизне, –

Звёздным рубчиком шитый чепец...

Всё стихотворение Мандельштам играет, незаметно меняя внешнее на внутреннее, объективно существующее мироздание на его субъективное восприятие.

Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб – от виска до виска, –
Чтоб его дорогие глазницы
Не могли не вливаться в войска.

Объяснение последних двух строчек простое: череп просто-напросто видит войска. Точно также знаменитая фраза «луч стоит на сетчатке моей» означает попросту то, что человеку свет бьёт ему в глаза.

Но какая же тогда это должна быть точка обзора, чтобы вот так, одним взглядом – «от виска до виска» – охватить войско? Это должна быть очень далекая точка. В буквальном смысле – с неба. То есть, возвращаясь к Лермонтову, с летучего корабля? Да, но не только.

В «Стихах…» очень четко проводится оппозиция земля-небо. При этом и земля, и небо имеют черты друг-друга. Например, в стихотворении встречается выражение «воздушная могила». Несмотря на то, что могила по своей сути связана с землей, в стихотворении она относится к небу. Данную связь Мандельштам подкрепляет ещё техническим термином «воздушная яма». В другом месте стихотворения небо названо «окопным». Так небо приобретает черты земли.

Во второй части стихотворения, напротив, мы видим, как земля приобретает черты неба.

Шевелящимися виноградинами
Угрожают нам эти миры,
И висят городами украденными,
Золотыми обмолвками, ябедами –
Ядовитого холода ягодами –
Растяжимых созвездий шатры –
Золотые созвездий миры.

«Шевелящиеся виноградины» – как уже было замечено многими исследователями, визуально напоминают аэростаты заграждения, хорошо знакомые современникам Мандельштама. Угрожать эти «виноградины» могут не жителям земли, а наоборот, авиации.

«Обмолвки и ябеды», мне кажется, также не случайны. «В воспоминаниях Семена Липкина о Мандельштаме он приводит такую фразу из мандельштамовского разбора его стихов: «Сперва пошло хорошо. Недоросли, ябеды – XVIII век, Фовизин, Капнист». Совершенно земное явление. Впрочем, ябеды в форме доносов – вполне себе обычное явление и для современного Мандельштаму периода века 20-го. «Ядовитого холода ягоды» – возможно, огни городского освещения, вспомним «рыбий жир ленинградских речных фонарей» «Ядовитого холода ягоды» – возможно, огни городского освещения, вспомним «рыбий жир ленинградских речных фонарей». С другой стороны, в черновых вариантах «Стихов…», не вошедших в итоговый текст, неоднократно упоминается «яд Вердена» – намек на массовое применение химического оружия в первой мировой. Тогда «ядовитого холода ягоды» – это снаряды со смертоносным газом.

Так или иначе, все ассоциации указывают нам не наверх, а вниз, на земное, человеческое общество. «Шатры» – место обитания людей, «миры» – тоже. Любой город, если посмотреть на него сверху, будет напоминать созвездие. По сути, перед нами – картина земли сверху.

Итак, «окопное» небо и земные «созвездия» словно бы меняются местами. Мы смотрим на них с точки зрения того, для кого небо – это поле битвы, а земля – это враг, от которого исходит угроза.

Подытожив сказанное, мы можем установить ещё одну ассоциацию, которую вызвал у Мандельштама образ «летучего корабля». Она на поверхности. Грубо говоря, мы можем предположить профессию «неизвестного солдата» – это летчик. Забегая вперед, добавим: военный летчик.

Благодаря этому предположению мы можем лучше объяснить ещё некоторые сроки стихотворения.

Ясность ясеневая, зоркость яворовая
Чуть-чуть красная мчится в свой дом,
Словно обмороками затоваривая
Оба неба с их тусклым огнем.

«Оба неба с их тусклым огнем» – обычное небо с огнем «звезд» и отражающее его небо земли, с огнем городов. Для человека, сидящего в кабине самолета, действительно, и огни городов, и звезды видятся практически одинаковыми. «Ясность ясеневая и зоркость яворовая» – огни выстрелов. «Обмороки», которыми «затовариваются» небеса – вспышки взрывов, результатов тех выстрелов, которые военный летчик ведёт и по земным, и по воздушным целям. Кстати, великолепный глагол «затоваривать», как мне кажется, берет начало из жаргона, где слово «отоваривать» часто употреблялось в значении «наносить удары».

Если же мы вспомним и упомянутую выше «воздушную яму», и «лесистые крестики» авиационных прицелов, и «дальнобойное» сердце воздуха («и наше сердце – пламенный мотор» из «Марша советских аваторов») – картина станет полной. Тогда будет ясно, что «воронки, насыпи, осыпи» из финала стихотворения – это следы бомбежек. И, наконец, станет понятной и вот эта грандиозная строфа.

Хорошо умирает пехота,
И поёт хорошо хор ночной
Над улыбкой приплюснутой Швейка,
И над птичьим копьем Дон-Кихота,
И над рыцарской птичьей плюсной.

Снова – меняются местами верх и низ. Хор поёт и пехота умирает – сверху, «над» рыцарем. Что в рамках перевернутого мира вполне естественно, так как пехота воюет на земле, то есть – с точки зрения рыцаря – «сверху». В свою очередь, «птичьи» атрибуты рыцаря, напротив, позволяют отнести его к небу, то есть к «низу». И мы получаем вполне логичный вывод, что Дон Кихот как раз ассоциируется у поэта с лирическим героем-лётчиком.

Почему? Летчиков в то время, да и сейчас, часто называли «рыцарями неба». По сути, они ими и были – новая военная аристократия, способная в одиночку истреблять армии «хорошо умиравшей» пехоты. И сама умирать – но поодиночке, в небе, в «воздушных могилах».

Мандельштам очень давно, задолго до написания «Стихов о неизвестном солдате, начал соотносить эту воздушную «военную аристократию» с аристократией обычной. Он недвусмысленно об этом высказался ещё в 1923 году, в стихотворении «А небо будущим беременно...».

А вам, в безвременьи летающим

Под хлыст войны за власть немногих,–

Хотя бы честь млекопитающих,

Хотя бы совесть ластоногих...

И далее, про людей-птиц, которые «хуже зверя». По сути, Дон-Кихот с его «птичьей плюсной» и «птичьим копьем» – один из таких «людей-птиц». Совсем сплющивший обычного солдата Швейка.

Но опять же – почему вообще в 1937 году Мандельштам обращается к теме военной авиации? Ответить на этот вопрос нам поможет тот факт, что поэт выбирает в качестве олицетворения этой воздушной аристократии образ Дон-Кихота. Дон-Кихот – не просто рыцарь. Он – рыцарь-идеалист, пытающийся оживить давно ушедшие реалии. И ещё он – испанец.

Так, кружным путем, мы вновь возвращаемся к войне в Испании. Уже с 1936 года мятежники-роялисты были поддержаны нацистскими Германией и Италией. В войну вступила авиация: итальянские и немецкие бомбардировщики. Их участие привело к перелому и наступлению уже почти проигравших путчистов. Так аристократия феодальная и аристократия воздушная, новые Наполеоны и рыцари воздуха действительно оказались по одну линию фронта!

Не мною замечено, но нужно сказать, что строчка «свет размолотых в луч скоростей» представляет собой перефразированную формулу Эйнштейна «E=mc²», где чья-то «скорость» превращается в «луч» (т.е. энергию). Но произойти такое превращение может только при утрате «массы», то есть – при взрыве, разрушении материального объекта. Отсюда же – и «светопыльная обнова», и «от битвы вчерашней светло», и «светлой болью и молью нулей» – последовательный образ света как разрушительного последствия битвы. Вероятно, так, почти в физических терминах – Мандельштам описывает результаты бомбардировок, результатами которых стали «миллионы убитых». «Герника» Пикассо, созданная по следам одной из таких бомбардировок, была ещё не написала, но русский поэт был в таком же ужасе от них, что и испанский художник.

Этот свет выстрелов смешивается у него с ложным светом обещанной мятежниками новой жизни. В стихах слышна злая ирония.

Весть летит светопыльной дорогою –
Я не Лейпциг, не Ватерлоо,
Я не битва народов. Я – новое, –
От меня будет свету светло.

«Будет, будет светло», – словно бы иронизирует поэт. «Светлой болью и молью нулей». Он не верит им. И не верит в их победу.

В глубине черномраморной устрицы
Аустерлица погас огонек –
Средиземная ласточка щурится,
Вязнет чумный Египта песок.

Вновь наполеоновские ассоциации. «Чумный» песок Египта – намек на неудачную египетскую экспедицию Бонапарта, в которой он столкнулся с чумой, от которой еле унёс ноги. Остаётся загадкой строфа о «черномраморной устрице». О последней – подробнее.

То, что данная работа не носит характера научной статьи, избавляет меня от необходимости приведения всех версий, посвященных тому, что представляет эта «устрица». Поверьте, их много! Поэтому – сразу к делу. По моему мнению, «устрица» – это остров Святой Эльбы. Место первой ссылки Наполеона.

Приведу аргументы. Первый – античная легенда о появлении Тосканского архипелага, крупнейшим островом которого как раз и является остров Святой Эльбы. Легенда повествует об оброненных Афродитой жемчужинах – которые и превратились в острова. Жемчужина – по своей природе – находится в глубине устрицы. В этом сравнение точно. И не могу не отметить, что в этом случае Афродита – победила.

Второе. Если взглянуть сверху на Тирренское море, в глубине которого и находится остров святой Эльбы, то мы увидим, что своим контуром оно и вправду напоминает гигантскую устрицу. Крутой изгиб на её вершине – это древний регион Лигурия, известный как крупнейшее место добычи черного мрамора (поэтому «устрица» чёрномраморная). Столицей региона является город Генуя, в котором в 1908 году побывал сам Мандельштам и где мог воочию наблюдать множество строений, отделанных этим самым чёрным мрамором, а заодно и услышать местные легенды.

Но самое главное, это то, что появление этого острова крайне логично в контексте всего стихотворения. «Огонек Аустерлица», о котором идет речь дальше – это парафраз слов Наполеона о «солнце Аустерлица», которое будто бы стояло в зените под Бородино. То есть, по мысли Наполеона, при Аустерлице его солнце взошло, а при Бородино оказалось уже в зените. Но тогда, следуя этой логике, которую завершает Мандельштам, закат этого солнца будет там, где Наполеон полностью потеряет свою власть – то есть, в месте его заключения. То есть, «огонёк гаснет» на острове Святой Эльбы. Как и у Наполеона, поход для его продолжателей обречен. Эксперимент закончится неудачей.

Пусть мысленно, но встав на место военного летчика, Мандельштам идет уже до конца. Знаменитые апокалиптические образы: «свет размолотых в луч скоростей», «от битвы вчерашней светло», «весть летит светопыльной дорогою», «аравийское месиво, крошево» – легко объяснимы. «Раз небо оказывается территорией войны, – словно бы говорит нам поэт, – то и небесный свет оказывается светом взрывов и выстрелов». И, словно бы под впечатлением от открывшейся картины, «неизвестный солдат», находясь в «земляной крепости» могилы, размышляет о способной последовать катастрофе, о «миллионах», убитых в результате таких вот экспериментов, и отказывается от судьбы «человека–птицы».

Неподкупное небо окопное,
Небо крупных оконных смертей,
За тобой – от тебя – целокупное –
Я губами несусь в темноте.

Земля и небо в мире стихотворения, как мы помним, периодически меняются местами. Поэтому о небе – и за тобой, и от тебя. Война, в том числе воздушная, по мысли Мандельштама, античеловечна, она противна самой человеческой природе. Раз за разом он задает один и тот же вопрос: разве для этого создан человек?

Для того ль должен череп развиться
Во весь лоб – от виска до виска, –
Чтоб его дорогие глазницы
Не могли не вливаться в войска.

Или – чуть дальше и чуть сложнее.

Для того ль заготовлена тара
Обаянья в пространстве пустом,
Чтобы белые звезды обратно
Чуть-чуть красные мчались в свой дом?

Красный цвет – цвет стыда. С которым звезды, смотрящие с космических высот на земные события, отвращаются от нас. А может, это цвет огня, выстрелов, которые производит летчик, обстреливая породившую его землю?

В любом случае, очевидна горькая ирония Мандельштама. Череп, хранитель человеческого разума, «чепчик счастья», пенящийся мыслью и радостью, становится орудием войны и убийства. Принятие на себя судьбы мятежника-аристократа приводит к нравственному конфликту.

Я ль без выбора пью это варево,
Свою голову ем под огнём?

Варево перекликается с «отваром» из знаменитого стихотворения Мандельштама про неправду 1931 года. В стихотворении, как мы помним, лирический герой пьет отвар, поданный неправдой. В этом стихотворении пьет тоже, но уже позволяет себе усомниться в реальности происходящего. Единственная возможность избежать неправды и вернуться к реальности – борьба за «воздух» – то есть за небо и за собственный разум.

И бороться за воздух прожиточный –
Это слава другим не в пример.

Он отвращается от идущего войной на землю неба, и от судьбы лётчика. Он бежит – «за воронки, за насыпи, осыпи», то есть туда, где мы видим следы бомбардировок. К земле. Стихотворение заканчивается тем, что мы наблюдаем поэта в «землянке». Среди простых солдат, не аристократов.

Но остаётся вопрос – кому Мандельштам столь настойчиво доказывает, что не собирается примерять на себя судьбу ни лётчика, ни Наполеона. Собственно говоря, вряд ли кто-нибудь сомневался в обратном. Были ли у него вообще причины для подобной горячности? Вообще говоря, были.  Политические взгляды Осипа Мандельштама – не та проблема, которую ставят во главу угла многочисленные исследователи. Между тем, без их понимания многое будет непонятным нам в его стихах  Политические взгляды Осипа Мандельштама – не та проблема, которую ставят во главу угла многочисленные исследователи. Между тем, без их понимания многое будет непонятным нам в его стихах. В работах о Мандельштаме часто упоминается его неосторожная фраза о «симпатиях к троцкизму», написанная в 1927 году в одной из анкет, за которую в 1937 году можно было заплатить дорогую цену. Но он от своих взглядов не отказывался. В троцкизме, я думаю, Мандельштама привлекла идея мировой революции. По мысли поэта – она должна была привести к миру, в котором нет вражды между хищником и жертвой («где нет ни волка, ни тапира»), миру, который Мандельштам понимал как вечный праздник вечного братства. Но, несмотря на очевидные апокалиптические ассоциации, в поэтическом мире Мандельштама это новое царство – дело рук людей. И именно в борьбе за это царство Мандельштам видел задачу новой власти.

Был ли он искренен в своих убеждениях? Думаю, да. Тут смешались и его давние социалистические убеждения, и желание идти в ногу со временем – а время это жёстко диктовало совершенно определенную повестку дня, и просто – инстинкт самосохранения.

И если наши ассоциации верны, то сидящие в землянках солдаты, подобно мертвецам в могилах, должны были дождаться своего воскрешения и стать строителями нового мира, светлого и прекрасного. Но для того, чтобы это будущее было построено, кто-то должен был их «оживить» – и повести их в последний бой – с наступающим прошлым. Этот кто-то в стихах получил совершенно логичное в данном контексте прозвище – «гений могил».

За воронки, за насыпи, осыпи

По которым он медлил и мглил,

Развороченный – пасмурный, оспенный

И приниженный гений могил.

Возникает простой вопрос: кто он? Не будем гадать. Слово «оспенный» в сочетании «с гением могил» дает нам очевидный ответ: речь идет о Сталине.

Отношение Мандельштама к Сталину – сложная тема. В этих строчках он называет его «гением могил», то есть царем смерти, что вновь возвращает нас к мотивам «Оды…». Можно увидеть здесь и намёк на репрессии. Но могилы в контексте данного стихотворения – это ещё и «земляные крепости», «землянки», Сталин воспринимается поэтом как потенциальный лидер «гурьбы и гурта», простого народа, который должен защитить их от «людей-птиц».

Но пока защиты нет. И сам Он – «развороченный» (от взрыва авиабомбы?). И в итоге Мандельштам прямо бросает Ему упрёк – в промедлении. Очевидно, в помощи республиканскому правительству.

Но и споря – он присягает на верность. Показывает, что они оба – на одной стороне. Декларирует свое неприятие пути вооруженного мятежа.

Закономерный вопрос – мог ли сосланный в Воронеж беззащитный поэт сравнивать себя с ними: с Наполеоном, с летчиками, с мятежными испанскими генералами? Кажется, что это смешно. Но смешно не было: Мандельштама прямо обвиняли в том, что он враг советской власти.

К слову, как оказалось впоследствии, Сталин тоже был впечатлен восстанием военных. Обвинение в «бонапартизме» в ближайшем будущем станет ключевым в ходе начавшихся репрессий в Красной армии. «Чистки» среди военных, только ещё наметившиеся в момент создания «Стихов...», но развернувшиеся в полную силу вскоре после их написания – с кульминацией в виде ареста маршала Тухачевского, – по сути, были предсказаны поэтом. Пророческая ли это была сила поэзии, или просто понимание общей логики событий, но этот факт стоит того, чтобы его отметить.

Предвидя эти обвинения – в свой ли адрес или в адрес других людей – Мандельштам не спорит с ними. Наоборот, он словно бы примеряет роль бунтовщика – и показывает его крах.

Воскрешение «неизвестного солдата» в действительности происходит не как воскрешение Наполеона, не как возвращение сторонника старых порядков, но как воскрешение простого солдата, воюющего «с гурьбой и гуртом» за «товарищество» Земного Шара.

Но речь у Мандельштама идет не только о собственном выборе. К определенному выбору он подталкивает и того единственного, кому фактически адресованы эти стихи.

Сейчас мы знаем о симпатиях Сталина к Наполеону, знаем об обвинениях его в бонапартизме со стороны того же Троцкого. Знал ли о них Мандельштам, неизвестно, но сама опасность отказа от строительства будущего для всего мира в пользу построения новой империи могла им осознаваться и без этого.

И вот, выражая готовность самому умереть «с гурьбой и гуртом», он призывает Вождя к другому выбору. Не «задохнуться в родовом железе», а построить страну, которая ведет весь мир к иному будущему. В первоначальном варианте «Стихов...» об этом говорилось вполне откровенно.

Я – дичок, испугавшийся света,

Становлюсь рядовым той страны,

У которой попросят совета

Все, кто жить и воскреснуть должны,

И вот – новая схватка между старым и новым. Советский Союз на тот момент – март 1937 года – ещё не спешит поддержать республиканское правительство Испании. Как считают историки, Сталин опасался – обоснованно – что республиканцы не станут полностью подконтрольны ему. Чаши весов замерли, ожидая решения главы Советского государства («медлил и мглил»). А болеющий Испанией Мандельштам не мог понять и принять его колебаний.

Среди многочисленных образов стихотворения достаточно неожиданным выглядит упоминание Шекспира. Но если учесть, что имя Шекспира упоминается сразу за подробным описанием черепа, то становится понятным, что Мандельштаму вспомнился Гамлет с его вопросом: быть или не быть. Как известно, у Шекспира «быть» означало «смиряться под ударами судьбы», а «не быть» – « в смертной схватке с целым морем бед // покончить с ним». Выбор для Мандельштама был очевиден.

Неизвестно, был ли услышан и понят этот призыв его адресатом. Но в испанскую войну Союз вмешался. Хотя ни к мировой революции, ни к светлому будущему это не привело. Но это уже другая история.

i О. Лекманов. Сталинская «ода» // «Новый мир», 2015. № 3

iiАндрей Чернов. ОДА РЯБОМУ ЧЕРТУ | несториана/nestoriana (wordpress.com)