Андрей Дмитриев. Не обольщайся – ты всего лишь ящерица

Чем это интересно

Сюжетика поэтики Андрея Дмитриева во многом связана с осознанным или нет созданием культурной среды и собственной личности в пустоте того места, в котором выпало жить. Это принципиально неготовое я, легко вживающееся не только в культурных героев, но и в животных, гадов. Это я, которое способно лично пройти едва ли не каждый этап в цепи сущего, оно способно быть молекулой и вишневой косточкой, переживая эпохи, преображаясь вместе с ними. Оно чрезвычайно любопытно по отношению к миру, открыто ему, что отличает этого лирического субъекта от пресыщенности метрополии. Этот субъект всегда помнит, откуда он вышел, в этом залог его живучести и витальности. Когда он называет себя ящерицей на горячем камне, то в этом признании можно расслышать не только самоуничижение. Тут и недоступный в метрополии опыт архаичного низового существования, и мотивированность «стать человеком», которая невозможна без этого опыта.

Справка об авторе

Андрей Николаевич Дмитриев родился в 1976 году. Живет в Нижнем Новгороде. Окончил юридический факультет Нижегородского коммерческого института. Обозреватель областной газеты «Земля нижегородская». Член Союза журналистов РФ. Публиковал стихи и прозу в сетевых изданиях «Полутона», «Этажи», «Артикуляция», «45-я Параллель», «ДЕГУСТА.РU» и «Лиterraтура», в альманахе «Новый Гильгамеш», в журналах «Нева», «Дружба народов», «Крещатик», «Новая Юность», «Юность», «Prosōdia», «Москва», «Плавучий мост», «День и ночь», «Бельские просторы», «Байкал», «Нижний Новгород», «Гвидеон» и других. Автор поэтических книг «Рай для бездомных собак» (2010), «Орнитология воды» (2016), «Африкаснег» (2016) и «Глубина тиснения» (2018), участник коллективного сборника нижегородских поэтов «Коромыслова башня» (2021), выпущенного к 800-летию города .


Лицей

Графы, параграфы, главы, абзацы:
перечитай или сам напиши.
В мифе античном в пажах не остаться,
не примеряй его к здешней глуши,
где воет ветер в увянувших кронах,
жухлое золото рвя для костра,
где вслед исчезнувшим с пастбищ коровам
белым замажет себя пустота.

Тут камнетёсом шлифуется слово:
сложат овин, примастачат навес.
Это, мол, братцы, и есть наша школа –
будем учиться прилежности здесь.
Видимый контур на слух перескажешь,
чтобы нащупать незримую связь,
выйдешь на холод из келий бумажных –
беглый, как раб, и опальный, как князь.

Возле прудов, в Царскосельском предместье,
где прижимаются к паркам дворцы,
юный арап создавал не из мести
новый язык вне латинских терцин,
просто хотелось в расхристанный полдень,
пахнущий дымом и прелым жнивьём,
думать, что Данте, как принцип, свободен
вновь воплощать себя в чём-то живом.


Ящерица

               Всем известно, что остаётся в руке
               И что думает ящерица, остановившаяся отдышаться
               В тени камня в доброй миле от смущённого обладателя
               Тёпло-прохладного хвостика, чешуйчатого ничего.

               Полина Барскова

Не обольщайся –
ты всего лишь ящерица
на горячем камне
у широкого моря, веками
ожидающего, что суша
свой строгий устав нарушит
и сдаст бастионы.
Даже, если учился в Сорбонне
и получил бакалавра,
не почивай на лаврах –
ты всего лишь скользкая ящерица,
возомнившая, что в настоящем
у тебя больше шансов
выйти из массы
рептилий и стать человеком,
скрыв своё третье веко
и надев английский пиджак,
придающий и аспиду шарм.

Ты – лишь ящерица,
даже, если мелькаешь в «ящике»
в каждой квартире
между рекламой и тиром
кровожадных вестей,
даже, если во всей красе
напечатан большим тиражом,
и, вроде б, ещё не только «Боржом»
можно пить на Олимпе –
ты не носитель нимба,
а проворная ящерица,
для которой солнце маняще.

Даже, если служишь идее
и бесчисленные ротозеи
идут за тобой гурьбой,
ты ещё, милый мой,
не звучащий гордо,
а всего лишь – у края пригорка
глядящее с камня
на всё свысока пресмыкающееся,
знающее, что на вид –
дракон, да и зуб ядовит.

Вот стою перед зеркалом,
а чешуя по лицу – так и бегает,
«и не князя будить – динозавра»,
так сказал с грустью голос сакральный,
перед тем, как откинуть свой хвост.
Тешу душу, что путь предначертан
через боль её стать человеком,
но раздвоенный движим язык
тем, к чему он привык…


Земляника

При Иване Грозном
я был молекулой,
при Петре Первом
химическим элементом,
при Сталине
отцовскими генами,
а сейчас я, похоже,
вишнёвая косточка
в саду у Раневской –
в проданной чёрной земле,
или, того хуже,
битая ссылка
на несуществующую страницу
в локальной сети.

Хвост виляет собакой,
рыба гниёт с головы,
да и всей птичке пропасть,
раз коготок увяз,
но мы продолжаем петь,
будто всё, что случилось –
это лишь пара
сломанных стульев
и прожжённая скатерть.

Знакомый из МЧС
рассказал, как на прошлом дежурстве
получили они сообщение
о пропавшей слепой лошади,
которую хуторяне
искали три дня
в лесу, примыкающем к полю,
но следы от копыт
обрывались в густой землянике…
– Так, ведь, это же про всех нас, –
сказала взволнованно ты.
– Но вы всё равно ищите,
и, может быть, наконец-то, обрящете.

Гуляли по старому городу,
а говорили о новизне.
Впрочем, в том не было противоречий.
«Мы были, как вы,
и вы будете, как мы» –
так пишут в афонской традиции
под сводами костниц
с безымянными черепами.

Стану молекулой,
стану химическим элементом,
стану чьими-то генами,
стану вишнёвой косточкой,
даже ссылкой сомнительной стану,
по которой в два клика
до правды не доберёшься –
лишь бы продолжился след
в безнадёжно густой землянике…

* * *

На тусклой леске спит
подвяленная рыба,
дом покосился
на пологом берегу,
где из песка
лепили дети сфинксов
и пирамиды,
хоть немного криво
и несколько
наивно,
но стремясь вот так
оформить небеса
в предметный
ворох,
в мавзолей термитный.
Что ж, детство
заходило в воду споро
и становилось
сукровицей жил,
чтоб вскоре зарасти
глухой коростой
неразрешимых,
но земных вопросов.

Рыбак корпел
над захудалым днищем,
смолил,
и смолы
липли к древесине.
Носились чайки белые по небу,
ища себе какой-то волглой пищи,
носились мы под небом,
керосина
авиационного
ища,
который, правда,
меняли на лещей
и пряные буханки
житейского,
просоленного хлеба.

Весь это берег
с этой акваторией
искрились в воздухе
чистосердечных выдохов,
а в близлежащем
гибельном лесу
голодные, затравленные звери
типа хордовых
без крови столь насущной,
как и листва, до хрипа сохли:
так съёживались фауна и флора
в один предзимний слепок серый.

Сын рыбака
из ивового прутика
выстругивал негромкую свистульку
с надеждой на озвученную память,
а лодка грела
закопчённые борта
и медленно звенела
наброшенными
второпях цепями…

* * *

Экспонаты представлены так –
будто зрительно ценен бардак:
дескать, он – управляемый космос.
Нет смотрительниц, касс и бахил –
только раненный в пятку Ахилл
на щите, но скорей на подносе.

Приходи на меня поглазеть,
это скучно, пожалуй, как смерть
листьев клёна на сломленной ветке
под окном, выходящим на сквер,
но, быть может, и к здешней тоске
есть вопросы, а, значит, ответы.

Тут музейные кошки снуют,
охраняя неброский уют,
где понятно без экскурсовода,
что течёт удивлённая жизнь,
перейдя на беззвучный режим,
но забыв защититься ПИН-кодом.